— Вот вы про свободу сказали, — обратился он ко мне так, словно. не было этой долгой паузы. — Только свобода свободе рознь. Дали вон в Америке фашистам свободу, они и в президентов стреляют. Или у нас в селе есть такие свободные граждане, что их ни на ферму, ни на поле не затащишь. Или, скажите мне, одинокой женщине для чего свобода?
Я невольно насторожился, услышав его обиженный голос. Теперь мне стало совершенно ясно: моего собеседника действительно что-то угнетало, у него наступил такой момент, когда он не может дольше носить в себе обиду и горечь к людям, которые не поняли, оттолкнули его. Испугавшись, что мое безучастное лицо вдруг охладит его и он не захочет, продолжать свою повесть, я заинтересованно спросил:
— Простите, но я не понимаю, о какой женщине вы говорите?
— Да это я в общем. Но можно и конкретно. Есть у нас в колхозе доярка одна. Татьяна Слободкина. Не доводилось слышать? Знатная. Всеми статьями знатная, только характером не удалась. Дикая. Одна в мазанке на ферме живет. Ну не то, чтоб одна, правда. Летом туристы у нее, студенты, которых на плантации присылают. Да это все, я так считаю, чужие люди. К ним не прислонишься.
— Что же она, всю жизнь одна?
— Какая там жизнь-то в двадцать два года. А уехала она из села не прошлой, а еще той весной, как ее мужик, мой племянник Петр, умер. Трактор из речки в половодье вытаскивал, ну и простыл, видно. Так она после его смерти сама на себя стала не похожа, горем очень убивалась. И чтоб хоть чуть забыться, стала и дневать и ночевать на ферме. Я еще тогда дебет с кредитом сводил во второй бригаде. Часто мне с Татьяной приходилось встречаться… Может, оно такое-то и наперед случалось, но я не примечал, а тут ее одну лишь вижу…
Стала мне Татьяна и клином, и светом в окошке. На ферму приду — коров не вижу. Одна она перед глазами. Правление соберется, опять то же самое. И что твоя нитка к иголке потянулся я к ней. Что ни вечер, я к ней во двор. Сперва по-родственному, с жалостью. Потом и другие разговоры у нас повелись. Стал я осторожно про совместную жизнь намекать. Она ни да, ни нет не говорит. А только однажды, когда я до ночи зачаевничался да силком усадил ее возле себя, она спросила: «Что я худого тебе сделала, Федор?» Ну тут уж меня прорвало. Я же к ней всей душой, а она это по-своему понимает. Словом, ушел я, несолоно хлебавши, а она в ту же ночь сюда в займище, переехала. Вернулся я домой, заглянул в коровник, в катух… И верите, впервые не испытал радости от своих буренок, поросяток, индюков… Что за наваждение? Сел на крыльцо и призадумался. Почему в моей жизни дебет с кредитом не сходятся? Чем я не люб Татьяне? Может, на детей пугается выходить? Так старшего весной на действительную проводили, через три года только вернется. А младший души в ней не чает, что травинка к солнышку тянется. Да и Татьяна с ним ласковая да приветливая. Стар, может? Опять же нет. До пенсии мне еще две пятилетки ждать…
Я тогда про себя решил так: от горя еще не оправилась баба. Я-то по своей, считай, год убивался. Да и теперь как вспомню, сердце так и сожмется. А уж шестой годок на исходе.
Рассказчик умолк. Огонек папиросы временами освещал его грустное лицо. Затяжки он делал редкие, глубокие, подолгу не выпуская дым изо рта. Я терпеливо ждал продолжения рассказа, боясь неосторожным движением, не только словом, нарушить размышления человека, который и сейчас находился во власти горьких мыслей.
— Спустя еще некоторое время, я опять за свое. А она и бровью не повела. Безразлично выслушала меня и говорит:
— Я на ферме еле управляюсь.
А кто ей велел еще и телят выхаживать? Тут бабы от коров воют, а этой все мало. Зиму я с ней переговоры вел. На своем она встала. «Погоди да погоди». Чего же годить-то? Дом у меня под железной крышей, скотины полон двор, деньги имеются. Опять же на работе у меня продвижение — главным в центральную бухгалтерию назначили. Уговоры мои, что глухому колокольный звон. И тут бабка Лукерья, двоюродная сестра моей покойной матери, присоветовала мне поговорить с бабами, чтобы те на Татьяну влияние оказали.
Дело, чуете, как далеко зашло. Стали ей те бабы в пример других вдовых ставить, которые опять же замуж повыходили. Татьяна и им пословицу: «Поневоле, мол, заяц бежит, когда лететь не на чем». Призадумался я над той мудростью. И вижу, что смысл тут есть: у других-то хвосты, а у нее крылья свободные. Вот она и кружится в небесах.
Весной в Крым я поехал. Захожу перед дорогой к ней, прошу: переходи ко мне. «Приедешь, — отвечает, — тогда решим окончательно». Следить за хозяйством обещание дала, сынишку к себе взяла. Муторно, конечно, на сердце у меня, а все-таки надежды не теряю.
Из Крыма я ей письмо послал. Описал все обстоятельно: что к чему и почем.
— Вы что же, по хозяйственным делам туда ездили? — перебил я Федора.
— Зачем. В санаторий, лечиться. Да лучше б век мне этого Крыма не видать.
— Почему же так?
— Потому что из-за него у меня одни неприятности. Все с письма началось. Не ответила она, на него. Я второе пишу, третье вдогонку, а от нее ни строчки. И чем я не угодил ей, чем обидел ее, по сей день не знаю.
— Да что же такого вы написали? — спросил я.
Гость, очевидно, ожидал этого вопроса, потому что он с несвойственной ему поспешностью ответил:
— Многим рассказывал, да все только плечами пожимают. Послушайте вы, может, поймете, посоветуете. Ну, первое дело, сообщил ей, как доехал. Из Симферополя до санатория везли нас автобусом, заплатил я за билет три рублика 60 копеечек. На досуге вечерком подсчитал: выходит, что они берут В копеек за километр, а у нас по три обходится. Вот об этом сообщил Татьяне… Места в Крыму чудесные, райские прямо. Но питание, я вам скажу, не ахти какое было. А ведь колхоз за путевку заплатил почти двести рублей. На эти денежки дома я как сыр в масле катался бы…
— Но ведь там медицинское обслуживание, лечение, — перебил я рассказчика.
— Какое там лечение, — усмехнулся бухгалтер. — Одна аэротерапия… А фрукты, позвольте вам заметить, у нас в сентябре дешевле бывают. Так что я их там почти и не кушал… Была у Татьяны думка, шаль пуховую иметь. У нас бабка Евдокимовна такие вяжет: в руку возьмешь, будто пушинку держишь. Да больно цену высокую старуха заламывает. Пошли мы с ней к Евдокимовне, поторговались. Старуха ни толики не уступает, а я думаю: зачем деньги сорить, они ведь на дороге не валяются.
Говорю Татьяне: погоди малости, я тебе не хуже этой подарю. И тут в Крыму случай мне представился. В воскресенье в подарочном шаль я купил. Она, конечно, не ровня бабкиной, нитка бумажная в ней проходит, но зато в два раза дешевле… И об этом я ей написал. Жди, мол, привезу я тебе подарочек. Думал, обрадую ее, а получилось… Как вернулся — к ней бегом. Она, видать по всему, ждала: письма, подарки на столе заранее приготовленные лежали. Ну, здрасьте-здрасьте, как живете-можете? «Как бог на душу положит». Тут у меня внутри все захолонуло. Решил я, что записалась она в какую-нибудь секту. Сами понимаете, мне при моем положении на сектантке жениться не резон. Но напрасно я переживал… Это у нее по недоумению с языка сорвалось. Тут я спроси: зачем, мол, все это на стол выложила? «Чтоб забрал обратно», — говорит. Теперь все внутри у меня закипело. Тут она возле меня села, руку на плечо мне положила и заговорила: «Нет, Федор, видно, не судьба тебе в женах меня иметь. Не серчай на меня, Федор. Только сену с огнем не улежаться». После встала, халат, подойник взяла, накинула на плечи бабкину шаль, без меня которую купила, и ушла на дойку. А я долго еще сидел и думал. И по сей день думаю…
Он замолчал. Теперь уже молчание его длилось долго. Я. видел, что, рассказав мне о неразделенной любви, этот человек не почувствовал желанного облегчения; он почти беспрерывно курил папиросы. Мне даже показалось, что сейчас мое присутствие стало ему в тягость. Но он никак не решался уйти. Может быть, Федор ждал, что я посочувствую его горю, пожалею его, но единственная фраза, которую я выдавил из себя: «М-да, история с географией», — показалась мне не только не успокоительной, но раздражающей своей очевидной пустотой.
Разговаривать нам было больше не о чем, а поразмыслить всегда лучше наедине. Эта мысль пришла нам, наверное, одновременно, потому что я спустился к своим поплавкам, а колхозный бухгалтер растоптал папиросу и вскинул ружье на плечо.
— Пойду, — наконец нерешительно произнес Федор. И в этом тихом глухом голосе мне послышалось и извинение за свою мимолетную слабость, и просьба если не помочь, то забыть о только что услышанном.
Через несколько минут на берегу весело потрескивал костер. В котелке варилась уха. Растянувшись на плащ-палатке, я начал, не торопясь, восстанавливать в памяти детали только что услышанного рассказа. И чем больше задумывался над исповедью бухгалтера, тем легче становилось на душе. Ведь вот бывает же так: встретишь случайно человека, поделится он с тобой горем или обидой, а ты не чувствуешь к нему ни жалости, ни уважения и поддержать тебе его не хочется, а чтобы не обиделся он на тебя за твою черствость, бездушие, произнесешь ничего не значащее: «М-да, бывает», — и поспешишь распрощаться с ним.
Глядя на живые, бойкие язычки пламени, я старался представить себе Татьяну Слободкину, которая предпочла свою одинокую мазанку дому под железной крышей.
1966 г.
ПОСЛАНИЕ ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ
Командир дивизиона для особых поручений Дундич не удивился, что ни свет ни заря его вызвали в штаб корпуса. В огромной комнате дворянского особняка на длинном дубовом полированном столе была разложена похожая на простыню карта Южного фронта. Над ней склонились комкор Буденный и начальник штаба Зотов, о чем-то оживленно разговаривая.
Дундич щелкнул шпорами и поднес руку к папахе, но Семен Михайлович опередил доклад, подойдя к своему любимцу и протянув ему широкую жесткую ладонь.
— Слыхал, Ванюша, — заговорил он, подводя Дундича к столу, — соседи наши перешли в наступление. Уборевич взял Орел! — Буденный протянул прокуренный указательный палец к жирному кружку, правее которого было написано «Орел». — Теперь дело за нами.