«Да ведь это Юрка Баранов, — ахнул я, отступая. — Весельчак Юрка, которому всегда поощрительно улыбалась жизнь! Да что же его так вывернуло?»
Вместе мы окончили металлургический техникум, вместе пришли в сортопрокатку, вызывающе самоуверенные, с изжеванной папиросою в уголке неотвердевших губ. И ему и мне вручили голубую, как безоблачное небо, трудовую книжку с первой записью: «Бригадир», только я — «мелкосортного стана», а он — «крупносортного». Колоколом звенел в горячем воздухе мостовой кран, влача красные поленья проката, огненные ленты бежали в чаду и грохоте, лопастями нагнетали на мокрую рубашку телесную соль охладительные вентиляторы, шипуче щипала горло в пересменках газировка. Было хорошо, и в трудовой книжке все страницы еще оставались свободными.
Но вскоре в моей появилась запись: «Уволен в связи с призывом в ряды Советской Армии», и жизнь моя крутенько изменилась, и, отслужив свой срок, в прокатку я уже не вернулся. А Баранова почему-то не призвали, жизнь его легла прямою стежкою, под ноги ему точно сами собой подставлялись ступеньки, на которые он с легкостью поднимался, и вот однажды он окликнул меня из морковно-красных «Жигулей», загребая через открытую дверцу рукою утренний воздух.
— Здорово, старик, — отставив локоть в сторону и вытрясая мою руку, напористо восклицал Баранов, — сколько зим, сколько лет!.. Слыхал, слыхал об тебе, чи-та-ал… Все, значит, в газетке!.. Ну-ну… А я тоже — сортопрокаткой командую. — И объяснил: — Вот едем, так сказать, на заслуженный за неделю отдых. Давненько облюбовали одно прелестное местечко. Как в оперетке: «Знаю я одно прелестное местечко, под горой лесок и маленькая речка»… Поехали с нами — покажу. Не пожалеешь! — Он говорил под простачка, под рубаху-парня, то и дело, впрочем, сбиваясь, и это все меня коробило; вероятно, он заметил кислое выражение моего лица и спохватился: — Да, познакомься: Валерия — моя законная.
Справа от него сидела этакая Карменсита: крупная, в жгучем сарафане, с красивыми плечами цвета кофейного зерна, с пушком над верхнею губою и огневисто-бархатными глазами и, приветливо-вызывающе улыбаясь, по-своему повторила:
— Правда, поедемте с нами.
«Вот это да, — восхитился я, — ай да Баранов, такую завлек. Представляю, какова она в юности была»…
— А это вот Юлька, единственное наше чадо. Поздний ребенок. Валерия на нее не надышится, боюсь, обнимыш вырастет.
— Я не люблю, когда на меня дышут, — заявил с заднего сиденья милый чистый голос, и на меня приветливо уставились глазенки «вишенки-черемушки», приоткрылся смешной треугольный роток без переднего зуба: — Дядечка, садитесь со мною рядышком, я буду вам дорогу показывать. — Она пришепетывала, и это тоже удивительно ей подходило.
Я подумал, согласился, только попросился сперва позвонить к себе в редакцию, чтобы сказаться…
Нет, никак не походил этот человек, норовящий как будто спрятаться в моем продавленном кресле, на того жизнерадостного здоровяка, что, слегка откинув сильный торс, небрежно и властно вел машину. Тогда он весело насвистывал, то и дело восклицал: «А помнишь!» или напевал круглым баритоном популярные песенки.
Так что же все-таки стряслось? Уж не Валерия ли, которую я про себя так и называл Карменситою, сбежала к тореадору? Мысль шевельнулась довольно пошленькая, но ничего иного я придумать не мог. Я понимал, что Баранову необходимо выложиться, затем он и пришел, однако и подтолкнуть его как-то не решался. Он мрачно дымил, стряхивая пепел на журнальный столик мимо пепельницы, в комнате, где до сих пор пахло только лекарствами, сделались сиреневые вечерние сумерки.
— Так и будем молчать? — забеспокоился я.
Он косорото усмехнулся, выговорил:
Спросили у электрика Петрова:
А почему у вас на шее провод?
Петров молчит, Петров не отвечает
И только ботами качает.
«Поистине юмор висельника», — подосадовал я.
— Хорошо, давай молчать. Или постой! — Меня осенило, я отправился на кухню, нарезал лимон, который принесли недавно, — ах, каким запахом облагородился воздух! — достал бутылку «Арарата», рюмку. — «Теперь ты у меня запоешь!»
— Один — не пью, — ладонью отстранился Баранов.
— Да мне-то нельзя. — По-видимому, в моем голосе появились плачущие или умоляющие нотки, и Баранов принял все же рюмку, и у него хватило силы даже смачно высосать лимон.
— Все же я от этого воздерживаюсь, — зашевелился он, щелкнул ногтем по бронзовой наклейке коньяка. — В горе оно угробит. И Валерию добивать…
«Значит, что-то другое?» — чуть не воскликнул я и испугался новой догадки и отодвинулся от журнального столика вместе со стулом.
Баранов горестно кивнул, сделав брови шалашиком, сказал:
— Помнишь, я возил тебя на природу?
Еще бы не помнить! Ехали мы довольно долго, по бокам мелькали дома и садочки пригорода, лиственные перелески, зеленые, синие от осиновых стволов, белые светящиеся, когда, кружась, надвигались березы. Юлька всю дорогу меня развлекала. То приникая к моему боку теплыми ребрышками — тогда от Юлькиных волос пахло, как от шерстки котенка, нагретой солнышком, то припадая к дверце с открытым окошком, на путевой ветерок, она без умолку говорила. Всякий поворот дороги, всякий перелесок, встречная пучеглазая машина, люди, «едущие» на бегучей тропинке, скуластая лошадь, «Пьющая» край шоссе, — все вызывало сотни вопросов, мыслей, определений. Я не мог их в точности запомнить, чтобы после передать, да и, пожалуй, мне это неподвластно, только было с Юлькою удивительно хорошо.
— Она вас замучает, — красиво оборачивалась Валерия, и в маленькой мочке ее уха вспыхивало золотое зернышко сережки.
А Баранов ликовал:
— Ага-а, попался, теперь Юлька возьмет тебя в переплет!
— В переплете бывают только книги, — тотчас резонно откликнулась Юлька.
— И люди тоже, — сказал я, чтобы поддержать авторитет Баранова. — Когда они попадают в беду, то говорят: «Угодили в переплет».
— А разве книжки сами попадают в беду? Вот если оборвешь переплет, тогда они голенькие и растрепанные, как замарашки…
Валерия сияла.
Место, куда нас доставил Баранов, было и впрямь прелестное. Спокойная речка, вся в серебристо-зеленом ивняке, в тени крупного с лаковыми стволами ольховника, завязывала большую петлю, а внутри петли пестро лежал лужок в ромашках, колокольчиках, красной овсянице, мятликах, клевере и всяческих других цветах и травах. Всюду кружились, преследовали друг дружку, исчезали и возникали вновь нарядные бабочки и мотыльки, деловито копошились матовые от пыльцы пчелы, важно перебирали лапами богатые, в меховых дохах, шмели. На взлобке теснился хвойный лесок, и оттуда едва слышно тянуло скипидарными запахами смол, разогретых назревающим зноем. Под взгорочком черною болячкою выделялось кострище с буграми головней, и к нему-то сразу уверенно направился Баранов. А Юлька потащила меня на лужок, не вытерпела моей тихоходности, покинула, бросилась хлопать по траве ладошкой — ловить кузнечиков и бабочек, изумляясь, почему никак они не даются ей в руки; потом попросила: «А можно я босичком подышу?» — сбросила сандалики и принялась собирать букет.
Барановы, радостно за нею приглядывая, разбирали припасы, выкладывали на разостланный плед сыры, колбасу, ветчину, хлеб, бутылку «Экстры» и несколько жестяных банок с мясными и рыбными консервами. Всего этого хватило бы на добрый взвод молодых солдат.
— На свежем воздухе все умнем, — пояснил сияющий Баранов и, повернув упаковку плавленного сыра, который любил еще с ученических лет, с хохотом прочел:
— «Плавленый сыр — друг в семье, спутник в дороге». Ну до чего только не додумаются!
— Хох-хо-хо, — смеялась Валерия, еще пуще на природе покрасивевшая.
Тем временем Юлька бросила букет и на босых ногах легко, как сквознячок, побежала к нам, высоко поднимая над головой поблескивающую на солнце бутылку:
— Смотрите, что я в травке нашла!
— Оставь, — махнула рукою Валерия, — это папа прошлый раз выбросил.
— Да-а, там какие-то жучки заснули.
Я подошел к Юльке. Бутылка была из-под портвейна, липкая внутри, и в ней в самом деле нашли свою погибель несколько жучков и мурашей, может быть, в поисках пищи либо из любопытства заглянувших в стеклянную ловушку. Я рассказал Юльке, как им хотелось домой, в муравейник, под листочки, в норки, как мучались они, пытаясь выбраться, девочка опечалилась, у нее отквасилась нижняя губа. Насмешливо сощурившись, Баранов тоже слушал.
— И чего только вы, газетчики, не насочиняете. Об каждой букашке рыдать… Давайте-ка лучше к столу, — смягчил он свое наступление и принялся вспарывать ножом консервную банку, оставляя на скрипящей жести острые выскрии…
Я не стал с ним тогда спорить — постеснялся, потому что все-таки считал себя их гостем. Сколько из-за такой вот ложной деликатности допускаем мы непоправимых ошибок и какою ценой после за это платим! Если бы я тогда посмотрел, как распоряжался Баранов порожними консервными банками, если бы вмешался, не сидел бы он теперь, вероятно, передо мною, выдавливая из себя, как из засохшего тюбика, трудные слова. А я рассиропился, пил водку, жрал консервы и прочую снедь, и пейзаж вокруг становился все ярче, все выразительнее, и птицы — луговые, коньки, пеночки-теньковки, всякие славки — у речки, в воздухе, в лесу пели все заливистей, и вдали, в таежной глухомани, бессчетное число кукований дарила кому-то из нас кукушка.
Вскоре Юлька в одиночестве угомонилась, достала куклу с льняными косами, в пышном платье, с послушно закрывающимися глазами, сказала, что пойдет ее укладывать баиньки, и сама забралась в машину и там затихла.
— Заснула, — вздрагивающим шепотом сообщила Валерия.
У Баранова на глаза от нежности навернулись слезы:
— Я… я не знаю, что за существо такое растет: послушная такая, умница. Нет, ты не думай, что все родители считают своего ребенка самым лучшим. Мы так долго Юльку ждали, уж отчаялись… Валерия лечилась, лечилась… Да не морщись, Валера, вед