Праздник прошел по избам, добрых людей созывая с водочкой да закуской — что у кого найдется для поминания молчаливого, для веселья с песнями, с сокрушением половиц.
Шли старики степенные, отстрадовавшие дедушки наши русские, у которых морщина каждая — прошедших бед отметина. Шли солдатушки: две руки на двоих, две ноги на двоих. Шли вдовицы, которым песнями нашими российскими долго еще горевать. Девушки шли, и румянец пробился на щеках, зацелованных стужами да непогодами, с робкой надеждою шли. И была среди них счастливая, самая наисчастливая, и в веселую полночь прошептала солдату обжигающим ртом:
— Я рожу тебе сына, сына-богатыря.
Сено пахло медовыми росами, соками полудня июньского, пахло парным молоком.
И когда пробило время, вышел солдат из дому, вспоминая, что ему говорила земля. То бы слово цех ему вымолвил, то бы слово лес ему высказал, если б к ним он живой пришел:
— Жизнь одна человеку дадена, только так проживи ее, парень, — за себя и за тех, которых косая в темень вечную унесла, обломай врагам хребтину, доработай, допой, долюби.
Огляделся солдат пошире и ответил станку, что в цехе с ним попутно поговорил, и ответил старой лайке, и родному ответил полю:
— Будет сын у меня расти.
Виолончель
Светлой памяти отца моего
Доната Ивановича Крашенинникова
Матушка притулилась к печке, закрыла глаза, обронила с колен узелок. Печка была круглой, в черной железной кожуре, от нее тянуло холодом; выпуклую чугунную дверцу топки законопатила белесая пыль. Махонькая комнатушка полустанка, затоптанная, заплеванная, теперь была пустой, словно люди, что забивали ее вчерашним утром, снялись одновременно. Только в углу, спиною к свету, сидел мужик в залосненной шапке с подвязанными наушниками и звучно чавкал. Он обжирался уже давно, и куски хлеба с лоскутьями сала, иногда мелькавшие в замаранных пальцах, и запах чеснока меня изводили. Я старался не дышать, не глядеть старался, но видел даже хрящеватые уши, которые тоже вроде бы жевали.
Узелок мягко шлепнулся, я подобрал его, матушка не пошевелилась. Губы у нее были обиженные, рыжеватые брови подрагивали: вот-вот заплачет. Сколько раз она развязывала узелок то перед чьим-нибудь крыльцом, то на столе, голом или в клеенке, и раскидывала скатерть. За войну променяла все, что накопилось доброго, сохранила только эту скатерть — в девушках еще расшивала ее теплыми диковинными птицами. Горестно вздыхали колхозницы: мол, и сами не знаем, как хотя бы до первой крапивы дотянуть, а иные лаялись всячески обидными словами. Особенно лютовала костлявая старуха — батогом замахнулась на матушку. Я выхватил его, хотел каргу прибить, матушка оттащила меня: «Всем нынче плохо — измучился народ».
Меня знобило, во рту было сухо, противно, будто сосал железяку. Мы побрели к околице по разъезженной дороге, прихваченной к вечеру хрустким морозцем. Уж скоро год, как война закончилась, памятны были разговоры в ту весну, что теперь заживем, теперь наверстаем. Однако голод стал еще свирепее. То ли надежды людей на внезапное чудо иссякли, то ли мы, пацанва, повырастали и научились замечать и сопоставлять житейские неурядицы, но бесхлебье, усталость, недоумение — все это стало влиять и на нас…
Я поскальзывался в своих истертых калошах, надетых на стеганки, а матушка шла себе, словно не замечая дороги. Как хотелось мне хоть чем-то утешить матушку, ну сказать бы, что и так прожить можно, и все же не сумел бы: думалось о Павлике и Милке, которые ждали дома.
Снега не светились, пригашенные оттепелями, за несколько шагов от дороги ни зги не было видно. Где-то справа таился лес: мы опасались его утром. Я поравнялся с матушкой и впервые заметил, что она всего-навсего мне до плеча, как до плеча была отцу. А я ведь привык смотреть на нее снизу вверх, я не знал тогда, что это остается в детях на всю жизнь, лишь почувствовал себя сильным и совсем перестал бояться.
Так миновали мы восемь километров и вернулись на полустанок. Я мигом заснул на корточках у печки, а когда пробудился, матушка обронила узелок и стала отдыхать. Утро горело в два окошка, раннее утро с предвешним солнцем, до поезда было уже около часа, и если бы не этот жующий мужик, я хорошо дотерпел бы до города. Но мужик объелся, рыгать начал протяжно, и я пошел с узелком наружу. Матушка тут же очнулась, потерла кулаком глаза и догнала меня.
Прошел поезд из города, на снегу у рельсов стоял солдат с котомкой, в зимней шапке, сбитой набекрень.
— Красота какая, — сказал он обрадованно, — какая красотища!
Матушка удивленно отступила, а я по его впалым блестящим глазам проследил, куда он смотрит. За дощатым обшарпанным домиком полустанка были черные слитные леса, была подмерзшая дорога, свернутая набок, и голая береза с двумя потрепанными сороками на ветке, и солнце, косо пробивающее тесноту стволов, был снег, совсем голубой, в продолговатых тенях.
Я ничего не понял, только и мне почему-то полегче стало, и мужик жующий забылся. А солдат уже спрашивал, все глядя на дорогу:
— Сколько лет парню-то?
— Четырнадцать скоро, — неохотно разжала губы матушка: она не слишком любила разговаривать с посторонними.
— Помощник, — весомо и кругло определил солдат, — работник.
И вдруг лицо его запрыгало, и он кинулся к возникшим на дороге саням, от которых бегом бежала женщина в распахнутом полушубке. Матушка вся подалась за ним, и сиротливо так, будто сама себе, призналась:
— А нам больше ждать нечего…
Покупатель явился в квартиру нашу через три дня, поперхивая в узенький кулачок, и я сразу ощетинился и на этот кулачок, и на остренькое лицо его. Долго высвобождал он стебельчатую шею из вязаного кашне, долго возился с калошами.
— Прошу показать инструмент, — сухо сказал он, словно предупреждая, что у нас отнимет.
Нет, вообще-то он не отнимал — это матушка нашла его через знакомых. Она обирала сейчас перед ним чехол с виолончели. Чехол был из старой холстинки, побелевший на сгибах, цеплялся за деки, за подставку. Матушка рванула его, он скомканно упал к ногам, и что-то вздохнуло в струнах.
Может быть, мне почудилось? Но Павлик, до того следивший за незнакомым дядькою с интересом, закусил мизинец и округлил глаза. Хотя он был моложе меня всего на три года, и матушка доверяла ему нянчить Милку, я все же считал его малышом.
Да и вправду, что он помнил, что понимал? Я-то помнил: друг был у отца — дядя Гена. Помнил, как сидели они за столом без разговоров, матушка, тоже в молчании, подавала мясные пирожки. Потом дядя Гена огладил ладонью свой выпуклый от залысин лоб и попросил хрипловато:
— Сыграй на проводы, Данила.
— Веселое что-нибудь, — сказала матушка, присела на стул, заняла руки передником.
— Не умеет она веселого, — ответил отец, поставив тем временем виолончель между коленями.
Он постучал волосом смычка по каждой струне, подтянул самую тонкую и чуть раскосыми диковатыми глазами своими уставился куда-то в угол.
Что он играл тогда, не знаю, но была грозная широта пения, будто большой человек озирал просторы на пороге дальнего пути, а потом запечалился в предчувствии, что не вернется, заболел глубинной тоскою. Или сейчас все это звучит во мне? Однако к впечатлениям детства я с течением лет отношусь все более доверительно, и, видимо, тогда, сидя в закуточке между буфетом и ширмою, я начал постигать главное. Я видел лицо дяди Гены: оно разгоралось внутренним калением, губы сцепились крепкою полосою, и посередине лба неподвижно светился круглый солнечный зайчик.
Когда отец уткнул смычок утиным носиком в половицу, дядя Гена коротко дунул в воздух, поднялся со стула. Прижал к щеке своей матушкину ладонь, хлопнул отца по плечу и косолапо затопотал к двери.
— Вернусь, это же сыграешь, — услышал я его голос из коридора.
…Обычно мы с братишкой различали шаги отца в подъезде. Он был на ногу скор, перемахивал по три ступеньки, и мы повисали на нем. В вечер же, неделю спустя после дяди Гены, не услышали шагов. Дверь он открыл медленно, вошел торчком, будто отвердел. Павлик захохотал, кинулся, наткнулся на него, отлетел в угол, сморщился реветь.
— Погиб Геннадий, — сказал отец по слогам. — В поезде. Бомбой.
Матушка задрожала губами, бровями.
— Не смей, — велел отец. — Не смей, — повторил просительно.
Ночью они долго за ширмою шептались. Я слышал: отца ни за что на фронт не пускают, он по суткам будет на заводе. Отец часто вечеровал, мы привыкли к этому, и матушка сказала:
— Ничего, как-нибудь перетерпим.
Отец рассердился чуть не в полный голос:
— Это, дорогая моя, не на недельку!..
…Как-то матушка пришла с работы пораньше, развязала шалюшку, всю закуржавевшую на морозе, вдруг воскликнула: «Что-то случилось!» Я тоже услышал, как через три ступеньки скачет отец.
Щеки его провалены, в синей щетине, скулы выпирают; но схватил матушку на руки, губами — в куржак, закричал:
— Погнали его, гада, погнали! И наши пушки там — ого-го-о!
Стиснул меня и Павлика — замерло дыхание, и — к виолончели. Без смычка, тонкими пальцами своими заплясал по струнам. И мы запрыгали вокруг, вопя от восторга. Виолончель умела веселое!
Но никогда не играл отец музыки, которою прощался с дядей Геной…
А этот покупатель, этот кашлюн пригвоздил виолончель к полу железным штырем, добыл из кармана ядовито-желтую дольку канифоли, поскрипел по конскому волосу смычка и заиграл. Ту самую музыку. Но лишь отдаленно напомнилась мощная широта пения. Словно из большой груди выморозили душу, остался кожух, пустой, холодный, как на полустанке у печки. И лопнула, взвилась самая тонкая струна, взвилась туда, к колкам, к щеке!
— Пересохла, — кивнул он, вовремя отстраняясь и как будто подтверждая свои ожидания.
Вот сейчас откажется! И я опять, как матушка уйдет в свою контору, сниму чехол и буду перебирать струны. Издалека, издалека заговорит со мной отец…
Я помню, матушка кормила Милку, отец бегал вокруг, потирал руки и говорил: