— Имеем, — спохватилась Коркуниха. — В узелок засунула.
Шофер постукал кулаком по гудку, автобус трижды пролаял.
— Огромное спасибо вам за все, — сказал Семен Иваныч, часто-часто заморгав, поглядел в ту сторону, где был дом Зинаиды Андреевны. — До свидания…
За околицею потыркивал трактор, возле рубчатого колеса стоял Петюня, помахал в хвост автобуса новою кепкой…
«Как просто все оказалось, — подперев подбородок ладошкою, думала Валентинка. — Взяла и уехала».
Вернулся в тамбур отец. От него пахло табаком и жженой бумагой.
— Как вы очутились в городе? — спросила Валентинка.
— Очень просто. Узнал, куда вас эвакуировали, и поехал, и принялся искать, ждать. Я всегда надеялся…
И лицо у отца сразу словно бы осунулось и дернулся уголок рта.
Среди каменных столбов вокзала встречно двигалось, клубками запутывалось множество людей. На долгих скамьях жевали, скучали, дремали. Тетки в халатах торговали пирогами, булками, источавшими маслянистый запах. Валентинку истолкли локтями, завертели, ей казалось, что угодила она в стадо, которое гнали очумелые пастухи.
Наконец они выбрались на волю, Валентинка крепко прижимала Коркунихин узелок. Площадь легла перед ними, серая, точно подзолистая земля. Машины подбегали к столбу, расписанному клетками, и, ворча, уносились прочь в прямизну улиц.
Молодой шофер, с чубчиком из-под берета, поднял у машины крышку багажника, поместил туда чемодан. Валентинка откинулась на спинку пружинистого дивана о бок с отцом; отец кончиками пальцев похлопал ее по локтю.
Ветерок вмахивал в открытое окошко, освежал щеку. Улицы сходились и разлучались, бесконечно соединяя и отбрасывая бесчисленные дома, деревянные строения, похожие на сельские, церкви, сады, скверики. Порою закатным в ненастье солнышком вспыхивал светофор, и тогда по обеим сторонам улицы видно было такое же движение, что и на вокзале. И Валентинка подумала, что и вправду как же здесь найти Симочку. Нашарила в узелке бумажку, прочитала: «Ул. Рабочая, дом 25, комн. 117. Коркунова Серафима Митрофановна». Интересно все-таки, как она устроилась, как живет.
В машине, однако, было жарко. Платье пристало к телу, оголив колени. Валентинка старалась натянуть его, потому что шофер в зеркальце подглядывал, но толчки машины мешали. Наконец машина свернула во двор, скрежетнула тормозами. Валентинка покрутила рукоятку — на окошко поползло стекло, нажала другую — дверца откинулась. Неловко перебирая ногами, сминая платье, выбралась наружу. Перед нею с интересом стояли несколько женщин и девчонок и жердеватый пожилой мужчина в соломенной шляпе и наглухо застегнутой холщевой куртке, чем-то напоминавший Петюню. Позади был скверик с жиденькими тополишками, крытый фанерою стол, на котором мужики с воплями забивали «козла».
— Так вот вы какая, — произнес жердеватый мужчина удовлетворенно, будто оправдались его надежды, и приподнял шляпу, обнажив загорелую лысину. — С прибытием приветствую вас.
Машина между тем отъехала, отец спросил, видимо волнуясь:
— Все ли готово, Борис Никанорыч?
— В наилучшем порядке! — Тот широко повел рукою, приглашая Валентинку в двери подъезда. — Покорнейше прошу.
Это было и кстати, потому что попробуй-ка постой, когда тебя разглядывают, словно теленка с пятью ногами. Валентинка понимала, что этот интерес вовсе не деревенский, где приезд каждого нового человека обсуждается и впрямь и вкривь, что вызван он все той же статьей в газете и радостью с отцом, но все-таки поскорее захотелось уйти. Она почти шаг в шаг поднималась за бодрящимся Борисом Никанорычем по лестнице, отец шел следом, трудно дыша. Из-за дверей на площадке слышалась музыка, возбужденные повышенные голоса — праздновали воскресенье. На третьем этаже была настежь раскрыта дверь, ее проем занимала обширная женщина в белом клеенчатом фартуке поверх коричневого сарафана.
— Вот и умница, — сказала она внезапно тонким при такой комплекции голосом. — А волосы-то у тебя какие роскошные, от ключевой воды, от свежего ветра, должно быть. — И неожиданно плавной походкою вплыла в коридор.
Коридор был порядочных размеров, объединял несколько дверей. Одна из них вела в комнату, посередине которой расположился овальный стол в отбеленной скатерти. Розовели тонкие пластики колбасы, в росных капельках лежал сыр, селедка выгибалась в продолговатой посудинке; из разинутого рыбьего рта торчал пучок зеленого луку. В центре стола, в окружении рюмок, стояла бутылка с цветной наклейкою и розоватым стеклом посвечивал графинчик с водкою. Валентинка втянула в ноздри острые запахи, и так захотелось есть, что слюнки чуть не потекли.
Отец тем временем поставил чемодан, забрал у Валентинки узелок, положил его на чемодан сверху и позвал дочку умыться с дороги. Вдвоем они вышли из коридора на кухню. Кухня была размерами с избу Зинаиды Андреевны. Кирпичная печь занимала одну ее сторону, а по другую стоял стол и на нем — привычная для Валентинки плитка, на которой булькала кастрюля, постреливая из-под крышки пахучим парком.
— Вы куда проще живете, — сказал отец, заметив, как вглядывается Валентинка в каждую подробность.
«Почти первобытно», — чуть не ответила Валентинка, но подумала: в чем-то, пожалуй, он прав, а хороша ли та простота, вынужденная ли, не время сейчас обсуждать.
За весь путь по городу — вспомнила Валентинка — отец не обронил ни словечка, только иногда то локтем, то ладонью прикасался к ней, будто опасаясь, что она исчезнет. И теперь она мыла под краном над эмалированной раковиною руки и лицо, а Семен Иваныч молча следил и думал о чем-то своем, и резкие стежки то набегали в уголки рта и на переносицу, то разглаживались. Ей все же неловко было умываться при нем, он, видимо, догадался, показал на полотенце, висевшее над раковиною, и подался в коридор каким-то ныряющим шагом.
Тут же влетела толстая женщина, приподняла крышку над кастрюлей, подула в прянувший пар и приказала Валентинке:
— А ну, мигом за стол, деточка!
Валентинка повесила полотенце на крючок, пожалела, что не достала из кармашка чемодана расческу, кое-как подправила волосы.
Отец и Борис Никанорыч были за столом. Отец опять смотрел на Валентинку вопросительно и печально. Она села рядом с ним, стесняясь своих спутанных волос, платья своего, измятого дорогою. И не в том было дело, что вся обстановка, все убранство стола были непривычными, нет. Суета, парадность эта, затеянная ради ее, Валентинки, приезда, были ни к чему, и зачем-то обязательно должны быть посторонние люди.
— Катя, чего ты копаешься, сама же торопила! — громко позвал Борис Никанорыч.
— Иду-у, — откликнулась та добродушно и вскоре на вытянутых руках внесла блюдо с парящей картошкой, до румянца тушенной с мясом и лавровым листом.
— Ну, сосед, командуй парадом, — подтолкнул отца локтем Борис Никанорыч.
— Тебе налить, дочка? — приподнял отец бутылку красного и, поскольку Валентинка не ответила, наполнил ее рюмку. Тете Кате, как уже называла про себя Валентинка толстую женщину, Борису Никанорычу и себе отец разрешил водки.
Борис Никанорыч поднялся, прямой, как жердь, скользнул по лысине ладонью, будто откидывая назад волосы, привычно торжественно произнес:
— Огромный праздник у нас. Миллионы душ человеческих страдают в одиночестве — война осиротила их. Друзья, работа, солнышко в небе — все меркнет, все застилается болью, когда потеряны муж, жена, когда дети живут на земле, не зная, чья кровь бьется в их жилах. Погибших не вернешь. А вот то, что Семен Иваныч отыскал свою кровиночку, то, что она теперь с ним навсегда, — это справедливо и это прекрасно. За тебя, Семен Иваныч, за дочь твою Валентину!
Вино оказалось кислым, вязало во рту. В деревне Валентинка пробовала и водки, и самогонки, и бражки: приходилось, иначе выкажешь хозяевам неуважение. Да что пробовала — пригубляла только. И все равно всю передергивало. И теперь она схватила вилку, беспомощно оглядывала стол, не зная, чем заесть. Тетя Катя тут же нагребла на тарелочку салату, и Валентинка набила рот. Щеки отдулись, она стеснялась жевать, чуть не поперхнулась, захотелось обежать из-за стола, тем более, что Борис Никанорыч тайком ее разглядывал.
— Бери сама, чего захочешь, — сказал отец, отодвигая свою недопитую рюмку. — Ты ведь дома.
Ой, не дома, не дома! Крыльцо, которое она добела терла тряпкою с крупным песком, сенки, где стояли ведра, висели коромысла, грабли, рогожные пахучие кули, комната со столом и шифоньером, слева кухонька, бачок с водою и плитка, перегородка, штора, а там, за нею, ее кровать, ее полочка с книжками… Нет, не дома, не дома!..
— Еще по одной, — сказал Борис Никанорыч, опять поднимаясь. — За светлую память страдалицы Марии, пусть земля ей будет пухом. — Голос его упал до шепота, и слышны стали на улице ребячьи голоса, стук доминошек по фанере.
Веки жгло Валентинке, колючка зацепилась в горле. Валентинка изо всех сил крепилась, теребила пальцами край скатерти. Отец выпил до дна, в лицо его кинулись красные пятна. Он сцепил в замок задрожавшие руки, отвернулся к окну, осел плечами.
И не комната, которую Валентинка толком-то и разглядеть не успела, а вдруг — в нарах, в свернутых крючками телах, в узлах, в чемоданах — вагон поплыл перед нею. И смутно лежало тело, покрытое залатанным одеялом, и были жалостливые женские голоса, а потом розовая неправдоподобная трава, малиновая птаха на метелке травы, легонькая, с мизинчик, и круглое, все в рыжих космах солнце на небесной закраине. Нет, не могла же она помнить такого, это слышано, вычитано и перемешалось в душе, стало памятью. И Валентинка очнулась, выпустила край скатерти, насилу успокоила дрожащие губы.
— Так я и не нашел, где Маша погребена, — тоже совладав с собою, сказал отец и расстегнул все пуговицы на вороте рубахи, той самой, в которой приезжал к Валентинке первый раз.
Борис Никанорыч провел узкою ладонью по своему лицу, как бы снимая с него паутину, протянул: «Нда-а» и неловко свернул разговор на другое: на завод, на какие-то стальные листы. Валентинка с трудом слушала — начали слипаться веки, и опять словно покачивался вагон электрички. Ведь так ладом и не спала: толчки будили, голоса.