— Сколько уж после грозы, а дождя ни капли. И до нее сушило. Как зимовать скоту, ума не приложу, — сказал один.
— Выход имеем, — усмешливо подхватил другой, — беседы проводить.
— Ему бы, скрипозадому, вместо бифштекса — беседу, — выругался первый, видимо, в адрес какого-то начальства.
Они ушли, а Семен Иваныч вдруг встревожился: трудная будет у Зинаиды Андреевны зима; и во рту сама по себе очутилась папироса.
— Закурить не найдется?
Перед Семеном Иванычем стоял худенький носатенький парень в кепке блином, в рубашке с отложным воротником. Взял папиросу, долго разминал ее. Видно было, что папироса — только предлог.
— И спичку, — добавил конфузливо, шныряя глазами по крыше над крыльцом.
— Говори, что ли, — подбодрил Семен Иванович, тут же догадавшись, в чем дело.
— Вы, наверное, Валентины Семеновны папаша?
— Он самый. — Семен Иваныч пододвинулся, предлагая парню место подле себя.
Однако парень переминался с ноги на ногу. «Вроде бы славный, — определил Семен Иваныч. — И что это Валентинка ничего мне о нем не рассказывала». — Да ты не стесняйся!
— Да я ничего. Только привет Валентине Семенне от Петра Аверина просьба передать…
— Господи, кого я вижу! — раздался зычный голос. — Чего сычом-то сидишь, корова тебя забодай? На концерте все преют, артисты из города наехали, козлами орут — представляют. Вот и Зинаида там!
Семен Иваныч узнал женщину, которая встретила его рано утром, когда он приехал на попутной, и которая потом провожала Валентинку на автобус, сказал Петру Аверину, что обязательно все передаст, протянул ему руку. Тот покраснел от радости, пожал с неожиданной силою, приподнял кепку и почти побежал по дороге. А женщина утерла губы ладонью и совсем негромко спросила:
— Тоскует Валентинка-то?
— Тоскует, — признался Семен Иваныч. — Совсем я запутался. — Ему просто было разговаривать с этой грубоватой женщиной.
— Да-а, ежели можно было делить человека пополам, сколь несчастий бы на земле убавилось. — Женщина поправила платок, испытующе Семена Иваныча рассматривала. — Что-то мне нонче ты не глянешься, квелый какой-то, будто засухой хватило. Да что, — догадалась она, — мигом я Зинаиду кликну.
Никак не ожидал Семен Иваныч в себе такого: сердце обмерло, забухало, в висках отдаваясь, замокрели ладони. «Мальчишка я, что ли, вроде Петра Аверина, — ругал, успокаивал он себя. — Все это оттого, что не продумал, не поставил перед собой задачу. Но какую!»
И внезапно с отчетливой ясностью увидел, как в воскресенье сходит с автобуса, а Валентинка и Зинаида Андреевна встречают его, как на столе румяной душистой горкою лежат оладьи, шаньги деревенские отливают глянцем по картошке и закраинам, как уютно и чисто в избе и пахнет свежевымытыми полами. И вот идут они с Валентинкою вдвоем, взявшись за руки, а в растворенной синьке неба мерцающие жаворонки, и гребень облака над макушками леса…
Грустные и внимательные глаза на него смотрели. Никакого выражения на лице Зинаиды Андреевны: верхняя губа на нижней, скулы каменны, белесы кустики бровей. Широкая, тяжелая, стояла она перед Семеном Иванычем, и только одни глаза вопрошали, страдали.
— Вот прибыл, — упавшим голосом доложил Семен Иваныч.
— Милости просим, — разомкнула губы Зинаида Андреевна и, попирая ступеньки, поднялась к двери. — Пожалуйте в избу.
Долго не попадала ключом в скважину, долго не могла найти выключатель, чтобы осветить сенки. В сенках было прохладно, чуточку попахивало кислой капустой и мочалом — теми же обычными деревенскими запахами, что и в первый приезд.
— Чем угощать, не знаю, — сказала Зинаида Андреевна, входя в избу, и опускаясь на скамью, обронив на колени руки. — Сейчас чаю поставлю…
— Я не гостить. — Семен Иваныч как-то не мог сесть без приглашения и спиною оперся о перегородку, в том самом месте, где стояла в тот раз Валентинка.
Оба словно замерзли, не находя единственно верной ниточки, за которую только бы слегка потянуть. Но нелепо было играть в молчанку двум давно уже немолодым людям, и Семен Иваныч сказал:
— Если можно, фотокарточку мне покажите.
Зинаида Андреевна сразу угадала — какую и пошла за перегородку, а Семен Иваныч пугливо подумал: «Подольше бы не возвращалась». Однако любительский снимок, пожелтевший с одного края, был уже перед ним: солдат в лихо сдвинутой набекрень пилотке, в гимнастерке еще без погон. Незнакомый солдат! Так оно и есть, и даже не к чему было просить фотографию. Семен Иваныч с трудом проглотил слюну и опустил голову.
— Выходит, я сам обманулся и вас обманул, — медленно проговорил он. — Простите меня. — Он положил снимок на край стола.
— О чем это вы? — Зинаида Андреевна чувствовала, как радость пробивается, всколыхивается, затопляет ее всю. — О че-ом? — И неловко ей было за такую радость. — А как вы-то?
В отворенное окно бросилась бабочка-морковница, покружилась, захотела обратно, ударилась о стекло и, не понимая, что перед нею прозрачная твердость, забила крылышками, будто летучий огонек. Семен Иваныч гребанул бабочку пригоршней, выкинул на волю. Зинаида Андреевна пальцами прихватила щеки.
— Мне пора, — сказал Семен Иваныч, разглядывая на ладони пыльцу.
— Когда Валентинку-то отправите?
— Когда сама пожелает. — Он вздохнул, будто сбросил с себя тягостную ношу, улыбаясь пошел к порогу, на ходу добавил:
— Скоро приедет.
«Куда он на ночь-то глядя!» — остановила бы его Зинаида Андреевна, да подняться не могла, и упала лицом на руки и заплакала, неумело, давясь, захлебываясь, взлаивая…
…Редко запоминались Валентинке сны, да и были-то в них одни пустяковины. А тот, что увидела перед приездом газетчика, завязался в памяти прочным узелком. Собиралась к Хулыпе за разгадкою да так и не собралась: нагрянули такие события. Теперь все вроде бы ясно — вот куда унес ее ветер, вот где замотал, закружил. «Долго ли ты у меня гостишь?» — спросил отец. «Ох, как долго», — могла бы она ответить, если б не боялась обидеть его.
Нет, города она не пугалась, город был просто чужим. И чем бы помогли улицы, магазины, театры, когда руки пустовали? Она всячески старалась их занять. Влажной тряпочкой стирала пыль с подоконника, со стола, с шифоньера. Нацедив ведро воды, высоко подтыкала подол и терла полы в комнате, в коридоре, у тети Кати, на кухне, шлепала босыми подошвами по влажной прохладе половиц. Переодевшись, брала кошелку, чтобы купить что-нибудь из продуктов, накормить отца. Останавливалась перед молочным магазином, и странно было ей глядеть на широкогорлые бутылки, на кубы подтаявшего масла. Конечно, не думалось, что это молоко именно с ее фермы, а все-таки могло и так оказаться.
В комнате отца, как она ее до сих пор называла, выпростав волосы из-под косынки, всовывала ноги в тесные туфли, в которых езживала на совещания, уходила в скверик с бархатными от пыли кустами или еще дальше — на реку. Река была вольная, паслись на ней волны-овечки. Порою, распугивая их, важно проплывал теплоход с тремя палубами, со скошенными назад трубами, бойко шмыгали крохотные трамвайчики, издали похожие на босоножки.
Но вместо ветерка было теплое дыхание коровушки, вместо прохожей полной женщины — Люба Шепелина, и улица, по которой взад-вперед бродили с Петюнею, вспоминалась до щеми…
Однако, едва возвращался с работы отец, все это словно бы зашторивалось. Он снимал рубаху — синие, багровые рубцы, вмятины. Будто не живое тело, а сплошная боль. Валентинка чуть не плакала, крепилась… А разговоры с отцом! Никогда ни с кем не получалось у нее таких разговоров. Вот только, странное дело, о маме он рассказывал слишком стесненно:
— Хорошо мы с ней жили, Валентинка, понимаешь? И до сих пор она для меня живая…
Из командировки он вернулся вовсе непонятным. Лицо землистое, продольные борозды прочертились от крыльев носа к подбородку. Сел на стул, не снимая пиджака, пошарил по карманам, разыскивая папиросы, махнул рукой, сказал осипло:
— Вам привет от Петра Аверина.
— От Петюни! — ахнула Валентинка, не обратив внимания, что Семен Иваныч вдруг перешел на «вы»; сама-то она никак не могла привыкнуть называть его близким «ты», как ни принуждала себя. — Да где же его встретили-то?
— Я ведь был у Зинаиды Андреевны, — продолжал он все так же устало. — Как только захочется, поезжайте домой…
— Да хоть сейчас! — вырвалось у Валентинки.
Она тут же зажала рот ладошкою, отвернулась в раскаянье; под веками замокрело.
— Не беспокойтесь, Валентина Семеновна, — отчужденно сказал Семен Иваныч, — я не обижусь. Настроил я себя, что вы моя дочка, и поверил в это. И невольно обманул Зинаиду Андреевну, вас обманул.
— Как же так? — Валентина смотрела на него во все глаза. — Как это можно?
— Снимок тот, что у вас висит, видел. Не я там… Зинаида Андреевна ждет вас домой… В общем, собирайтесь, если хотите, а мне — на работу.
Он надумал переодеваться, Валентинка вышла на кухню. Она вроде бы нисколько не переживала, что столько дней провела в одной комнате с посторонним человеком, ухаживала за ним. Ей виделось: взбегает на крылечко, бежит через сенки в избу и — за перегородку, в свой закуточек, где книжки на полке, где плетеный половичок у кровати и стоптанные шлепанцы на нем. Там она слишком не задержится, выбежит к школе, остановится и увидит игручую речку в ивняках и травах, синий при солнце далекий лес. Потом пойдет к длинному старому дому, где малявкою встретилась с Зинаидой Андреевной. И стремглав помчится на ферму!..
Так размечталась, что не услышала, когда ушел Семен Иваныч. Вернулась в комнату — его не было. И не поел даже ничего. Ну придет же он еще, а пока Валентинка сбегает, гостинца Зинаиде Андреевне, бабушке, Любе Шепелиной купит. Или после? Нехорошо она так обрадовалась, нехорошо. Ведь Семену Иванычу-то каково теперь, ведь говорил он еще при второй встрече: «Я теперь без тебя не смогу». Но ведь не отец… Кто он ей? И Борис Никанорыч, и тетя Катя — кто они ей? Уедет — и все забудется. Почему-то вдруг вспомнилась Симочка, ее ярко крашенные губы: «А наплевать на всех… Зачем тянуть, надо собираться и сегодня же с любым поездом!..»