— Не подлежит сомнению, что с вами поступили бесчестно и несправедливо, — сказала Хелен Сандерс. — Но это мало что меняет: их позиции очень и очень сильны. Кроме того, возможно, другие юристы уже говорили вам: если на предварительном слушании ребенка передали одному из супругов, суд, как правило, старается не менять этого решения в дальнейшем.
Именно это сказала мне и чудовищная Джинни Рикс накануне того катастрофического слушания. И я спросила у Хелен Сандерс:
— Вы считаете, мой случай безнадежен?
— Я не могу выносить суждения вот так, не ознакомившись с документами и решениями суда. Но пока, на основании того, что вы мне рассказали… не стану вас обманывать: я не вижу, каким образом вы смогли бы изменить ситуацию в свою пользу.
Она все же предложила мне встретиться через неделю, если я захочу продолжить разговор. Но я лишь поблагодарила ее за потраченное на меня время и положила трубку. О чем тут было говорить, что обсуждать? У меня безнадежный случай.
— Ты не должна так думать, — возразила Джулия, когда я пересказала ей наш разговор.
— Может, лучше взглянуть правде в лицо?
— Я уверена, что хороший адвокат сумеет выкопать что-нибудь против них, какую-нибудь грязь об отношениях твоего благоверного и этой Декстерши и о том, как они провернули всю эту интригу.
— Может быть. Но для этого нужно, чтобы кто-то действительно активно занялся всем этим, пытался бы разузнать хоть что-то о прошлом Декстерши, чтобы понять, можно ли нарыть какие-то компрометирующие материалы. А три месяца — совсем мало для того, чтобы поднять такое дело.
— Вот если бы у тебя были друзья-миллионеры, чтобы нанять частного детектива.
Единственными людьми с более или менее приличным доходом среди моих знакомых были Маргарет и Александр Кэмпбелл. Но я не могла сейчас обращаться к ним. Это выглядело бы так, будто я требую компенсации за то, что они порекомендовали мне «Лоуренс и Ламберт». Да и вообще, как ни крути, это могло расстроить наши дружеские отношения с Маргарет. Попроси у друга денег, и дружбе конец.
— Я уже рассказывала, из родственников у меня осталась только сестра. Она сама без гроша. Родители были школьными учителями. Их единственным богатством был дом — а из-за того, что они погибли неожиданно, все деньги почти полностью ушли на различные выплаты государству, да еще на судебные издержки. Ведь после их смерти был суд.
— Что за суд?
Я помолчала, глядя в стакан. Потом ответила:
— Это был процесс против моего отца. Результаты вскрытия показали, что он выпил примерно два бокала вина сверх допустимой нормы. Это не очень большое превышение, но все же ему не следовало садиться за руль. А то, что он врезался в автофургон, где ехала семья из пяти человек.
Джулия смотрела на меня во все глаза.
— Были жертвы?
— Тридцатидвухлетняя женщина, мать семейства, и ее двухлетний сын. Муж и два других ребенка каким-то чудом не пострадали.
Тишина. Потом я заговорила:
— Дело было так: муж убитой женщины оказался священником епископальной церкви, причем очень принципиальным, с твердой верой в христианские истины, вроде того, чтобы подставлять другую щеку и не желать мести. И когда выяснилось, что, как пишут в протоколах, отец вел машину в состоянии алкогольной интоксикации, этот человек настоял, чтобы эти сведения нигде не фигурировали. Он пошел на это не только ради нас с Сэнди, но и — так он сам мне объяснил позже — ради себя и своих детей. Он сказал: «Мы все и так пережили трагедию. Довольно с нас горя. Я не ищу все общих соболезнований и совсем не хочу, чтобы вас с сестрой подвергали остракизму из-за ошибки, допущенной вашим отцом». Вот такой удивительный человек, пожалуй, я больше таких не встречала… Я иногда думаю, может, это великодушие было каким-то проявлением посттравматического синдрома? Разве не ужасно так думать?
— Это честно.
— Одним словом, мы с Сэнди решили выполнить любые требования, какие выдвинет их страховая компания. Вот так и вышло, что на уплату пошли страховки обоих родителей, дом и все прочее, что у нас оставалось. Мы остались практически без средств. Наши юристы твердили, что нужно защищаться, что достаточно будет отдать родительскую страховку. Но мы чувствовали себя так ужасно, ощущали эту тяжесть вины, что отдали все этому священнику и его детям… он даже сам позвонил однажды и сказал, что мы не должны заходить так далеко. Можешь ты себе представить кого-то, кто бы вот так себя вел… не пытаясь отомстить или наказать? Но это только еще подлило масла в огонь, и мы единодушно решили отдать им все, что имеем. Мы не откупались. Для нас это было что-то вроде покаяния.
— Но ведь не вы же были за рулем, — вставила Джулия. — А ваш отец.
Долго я молчала, всей душой желая ничего больше не рассказывать. И все же…
— Ты права, за рулем был отец. Но перед тем как сесть в машину, он вместе с мамой был у меня в колледже, на выпускном балу. Он от души радовался, общался с моими друзьями, был обаятельный и классный, как всегда. Вечером я протянула ему бокал вина, будь оно проклято, а он сказал, что ему бы не надо больше пить, а я ему — до сих пор помню каждое слово: «Ты что, никак стареешь, папуля?» А он рассмеялся, ответил «Не дождетесь» и залпом выпил тот бокал. И…
Я остановилась. Снова уставилась в стаканчик с водкой. Отодвинула его от себя.
— Я до сих пор не могу прийти в себя после этого, не могу забыть. Все эти годы. Это со мной каждый час, каждый день. Я уже так к этому привыкла, что считаю неотъемлемой частью организма — чем-то, что циркулирует в нем постоянно.
— А что на это сказала тебе сестра, когда узнала?
— В том-то и дело, она ничего не знает. Я просто не смогла собраться с духом, чтобы ей рассказать…
— А кому рассказала?
Я не отвечала. Наконец она спросила:
— Ты что, никогда никому об этом не говорила?
— Только однажды, с психологом. Но…
— И мужу не рассказывала?
— Однажды решилась было сказать ему, когда забеременела. Но подумала… не знаю… я подумала, что Тони начнет издеваться надо мной из-за того, что я до сих пор упорно переживаю по этому поводу. Он бы сказал, что это слишком мелодраматично. Теперь я понимаю, что расскажи я ему тогда, он сумел бы и это признание обернуть в суде против меня. Не только плохая мать, но и соучастница дорожно-транспортного происшествия, повлекшего человеческие жертвы.
— Постой, постой… ты что, всерьез считаешь себя виновной в смерти той женщины и ребенка?
— Я дала папе бокал вина, я заставила его превысить допустимое количество алкоголя.
— Да нет же! Ты держала бокал и по-детски пошутила насчет его возраста. Он знал, что после вечеринки ему предстоит вести машину. Он — а не ты — знал, сколько уже выпил до того, как ты предложила ему этот бокал.
— Попробуй уговори совесть. Иногда мне кажется, что я и за границу уехала только потому, что пыталась убежать подальше от этой гложущей меня вины.
— Прямо как во французском иностранном легионе.
— Именно. И этот подход, в общем-то, сработал. По крайней мере, я приспособилась с этим жить.
— Пока у тебя не отняли Джека?
— Да, само собой. И еще — когда все это со мной начало происходить, я была уверена, что это своего рода возмездие за то, что я стала причиной той катастрофы. И что Джека у меня забрали потому, что я дала отцу выпить, а он врезался в ту машину и убил маленького мальчика.
Джулия, потянувшись через стол, взяла меня за руку:
— Ты же понимаешь, что это неправда.
— Я больше ничего не понимаю и не знаю. За последние несколько месяцев у меня в голове все перевернулось. Никакой логики. Сплошная бессмыслица кругом.
— Ну, по крайней мере, в одном точно есть смысл. Нет и быть не могло никакого возмездия судьбы за аварию твоего отца — потому что ты не имеешь к ней никакого отношения и потому что так вообще не бывает. Это я тебе говорю как почти верующая католичка.
Я сумела изобразить подобие улыбки:
— Видит Бог, как я жалею, что не призналась в этом Сэнди много лет назад.
— А что бы это дало?
— Недавно я поняла, что это очень важно для меня — во всем ей повиниться.
— Пообещай мне, что никогда этого не сделаешь. И не только потому, что я искренне верю, что тебе не в чем виниться. Тем самым ты только переложишь на ее плечи вину, которую чувствуешь все эти годы. А в жизни — и сейчас во мне говорит истинная католичка — есть такие вещи, которым лучше оставаться недосказанными. Нам всем хочется исповедаться. Это, пожалуй, самая человеческая из всех мыслимых потребностей. Получить прощение, освободиться от груза вины за все, что натворили, — так поступали все люди до нас, так будут поступать все, кто придет после. Порой я думаю, что одно из самых постоянных и незыблемых явлений в истории человеческого рода — это умение напортить, навредить и самим себе, и окружающим. Это, наверное, самое ужасное, но в то же время и самое обнадеживающее: то, что каждый человек в своей жизни обязательно во что-нибудь подобное вляпался. Мы безнадежно банальны, все время повторяемся.
Я обдумала ее слова позднее, когда сидела дома со списком адвокатов, оказывающих бесплатную помощь, который мне прислали из Общества юристов. Там был целый раздел, посвященный семейному праву, и мне невольно подумалось, что у этих специалистов, наверное, голова идет кругом от всех этих историй и подробностей распада семей — а в конечном итоге все сводится к нескольким основным схемам. Он встретил другую… Мы ссорились по любому поводу… Он меня вообще не слушает… Ей кажется, что у нее нет никакой жизни, только дети да кухня… Он злится, потому что я больше зарабатываю… А причина всех этих недовольств, разочарований, неудовлетворенности коренится, пожалуй, в том, что люди не подходят друг другу, не могут научиться жить вместе. Но права была Джулия: нас толкает на все это еще и внутренний разлад, и жажда перемен… которую можно объяснить свойственным всем людям подспудным страхом смерти и ужасом от осознания того, что все рано или поздно закончится. Разве не из-за этого мы бьемся, карабкаемся, тщась придать своей ничтожной жизни как можно больше значения и веса… даже если для этого приходится разнести в пух и прах все вокруг.