Я чувствую, как за моей спиной кипит возмущением Ванесса, ожидая, пока я их познакомлю. Но слова застревают у меня в горле.
Макс протягивает руку, Ванесса ее пожимает. «Черт!» — ругаюсь я. Мужчина, которого я когда-то любила, и женщина, без которой я жить не могу. Я знаю, чего она хочет, чего ждет. Это было бы самое веское доказательство из всех приведенных мною, когда я пыталась убедить Ванессу, что не собираюсь ее в скором времени бросить. Единственное, что я должна сделать сейчас, — это сказать Максу, что мы с Ванессой пара.
Тогда почему я не могу этого произнести?
Ванесса пристально смотрит на меня и сжимает губы.
— Пойду возьму зелени, — говорит она, и с ее уходом я чувствую, как внутри меня что-то лопается. Словно чересчур натянутая струна.
Появляется друг Макса в таком же черном костюме, кадык его дергается, словно пузырек воздуха в строительном уровне. Я бормочу приветствие и стараюсь через его плечо заглянуть в отдел корнеплодов, где спиной ко мне стоит Ванесса. Потом я слышу, как Макс приглашает меня в церковь.
«Держи карман шире», — про себя думаю я и представляю, как появлюсь перед гомофобами под ручку с Ванессой. Наверное, нас линчуют. Я что-то бормочу в ответ, а ноги сами несут меня к Ванессе.
— Ты злишься, — говорю я.
Ванесса берет манго.
— Не злюсь. Просто расстроилась. — Она смотрит на меня. — Почему ты ему ничего не сказала?
— А зачем ему говорить? Это никого, кроме нас с тобой, не касается. Я только что встретила друга Макса и не услышала, чтобы он кричал: «Да, кстати, у меня традиционная ориентация».
Она кладет манго на место.
— Я меньше всего на свете хочу размахивать транспарантами или участвовать в гей-парадах, — говорит Ванесса. — Я понимаю, как непросто сказать человеку, которого когда-то любил, что полюбил другого. Но если не произнести это вслух, то люди заполняют молчание своими собственными дурацкими предположениями. Тебе не кажется, что если бы Макс знал, что у тебя отношения с женщиной, он бы дважды подумал, прежде чем устраивать пикеты против геев? Потому что внезапно геи становятся не какой-то безликой массой, Зои, а реальным, знакомым ему человеком. — Она отводит взгляд. — А как мне быть? Когда я вижу, как ты изо всех сил пытаешься не назвать меня своей подружкой, то поневоле думаю: «Что бы ты там ни говорила, все ложь». И что ты все еще ищешь запасной выход.
— Я не поэтому…
— Тогда почему? Ты меня стыдишься? — спрашивает Ванесса. — Или стыдишься себя?
Я стою перед картонными коробочками с клубникой. Однажды у меня была пациентка, которая, до того как попала в дом престарелых с раком яичников, занималась ботаникой. Она больше не могла есть твердую пищу, но призналась мне, что больше всего соскучилась по клубнике. Это единственная ягода на земле, у которой зернышки расположены с наружной стороны, поэтому ее, строго говоря, и ягодой назвать нельзя. Клубника — растение из семейства розовых, а по виду сразу не скажешь.
— Жди меня на улице, — говорю я Ванессе.
Когда я догоняю Макса у грузовичка, опять льет дождь.
— Женщина, с которой я была в магазине, — говорю я, — Ванесса… Я живу с ней.
Макс смотрит на меня как на сумасшедшую. Зачем я выбежала под дождь, чтобы сообщить ему об этом? Потом он начинает спрашивать о моей работе, и я понимаю, что Ванесса права: он меня неправильно понял, потому что я не сказала ему простую правду.
— Ты не понял. Я живу с Ванессой, — повторяю я. — Мы вместе.
Сразу ясно, когда наступает озарение и он понимает, о чем я говорю. И не потому, что с его глаз спадает невидимая пелена, а потому что внутри меня что-то лопается — я чувствую себя свободно и легко. Не знаю, почему я считала, что мне важно одобрение Макса. Возможно, я не та женщина, о которой он думал, что знает ее, но это же я могу сказать и о нем.
Еще не осознав, что сделала, я уже направляюсь к Ванессе, которая ждет меня с тележкой под навесом магазина. Я ловлю себя на том, что бегу.
— Что ты ему сказала? — спрашивает Ванесса.
— Что-то типа того, что хочу навсегда остаться с тобой. Только «навсегда» — это не слишком долго, — отвечаю я. — Возможно, я выразилась немного другими словами.
Глядя на ее лицо, я испытываю то же чувство, которое обычно посещает меня, когда после долгих месяцев зимы я вижу первый шафран. Наконец-то!
Съежившись из-за дождя, мы спешим к машине Ванессы, чтобы выгрузить продукты. Пока она ставит сумки в багажник, я смотрю на проходящих мимо детей. Им лет по десять-одиннадцать: мальчик с первым пушком на щеках и девочка, выдувающая из жевательной резинки пузыри. Они идут в обнимку, засунув руки друг другу в задние карманы джинсов.
Они слишком юные, чтобы смотреть порнографию, не говоря о том, чтобы встречаться, но никто не пялится на них, когда они проходят мимо.
— Эй! — окликаю я Ванессу.
Она поворачивается, продолжая держать пакет с продуктами. Я обхватываю ее лицо руками и целую — долго, медленно, с любовью. Надеюсь, что Макс смотрит. Надеюсь, что это видит весь мир.
Когда люди слышат крики, они чаще всего бегут в обратном направлении. Я же хватаю гитару и мчусь на крик.
— Привет, — врываюсь я в детскую палату. — Нужна помощь?
Медсестра, которая героически пытается вытащить у маленького мальчика из руки капельницу, с облегчением вздыхает.
— Зои, проходи, пожалуйста.
Мама мальчика, удерживая его, кивает мне.
— Он знает, что ставить капельницу больно, поэтому думает, что и вынимать иголку тоже больно.
Я смотрю ее сыну прямо в глаза.
— Привет, — говорю я. — Меня зовут Зои. А тебя?
Его нижняя губа подрагивает.
— К-карл.
— Карл, ты любишь петь?
Он решительно качает головой. Я окидываю взглядом палату и замечаю на прикроватной тумбочке несколько фигурок из «Могучих рейнджеров». Я беру гитару и начинаю наигрывать детскую песенку об автобусе «Колеса на автобусе», только меняю слова: вместо автобуса пою о могучих рейнджерах.
— Могучие рейнджеры… бух-бух-бух, — пою я. — Бух-бух-бух… бух-бух-бух. Могучие рейнджеры… бух-бух-бух… целый день.
Где-то на середине куплета он перестает вырываться и смотрит на меня.
— Они еще умеют прыгать, — говорит он.
Поэтому следующий куплет мы поем вместе. Целых десять минут он рассказывает мне все, что знает о могучих рейнджерах — о красном, розовом и черном. Потом поднимает взгляд на медсестру.
— Когда вы будете вытаскивать?
Она улыбается.
— А я уже вытащила.
Мама Карла с благодарностью смотрит на меня.
— Спасибо вам большое.
— Не за что, — отвечаю я. — Карл, спасибо, что спел со мной.
Не успеваю я выйти из палаты и свернуть за угол, как подбегает другая медсестра.
— А я тебя повсюду ищу. Мариса…
Ей нет нужды уточнять, в чем дело. Мариса — трехлетняя девочка, которая уже год периодически ложится в больницу с диагнозом «лейкемия». Ее отец — кантри-музыкант, исполняющий песни в стиле блюграсс, — в восторге от идеи о музыкальной терапии для дочери, потому что знает, как много музыка может дать человеку. Иногда я прихожу, когда малышка возбуждена и счастлива, и тогда мы поем ее любимые песни: «У старого Макдональда» и «Я маленький чайничек», «Джон Джейкоб Джинглхеймер Шмит» и «Мой Бонни лежит на другом берегу океана». Иногда я прихожу на сеансы химиотерапии и, когда Марисе кажется, что ее руки горят, придумываю песни о том, как она опускает пальчики в ледяную воду, о том, как строит эскимосскую юрту. Однако в последнее время Мариса настолько слаба, что пою только я или кто-то из родных, пока она спит затуманенным лекарствами сном.
— Врач говорит, что счет идет на минуты, — шепчет мне сестра.
Я тихонько открываю дверь палаты. Свет не горит, а сероватые ранние сумерки запутались в складках больничного одеяла, которым укрыта малышка. Она бледная и неподвижная, на ее лысой головке розовая вязаная шапочка, на ногтях блестит серебристый лак. Я приходила сюда на прошлой неделе, как раз когда старшая сестра Марисы красила ей ногти. Мы пели «Девочки любят веселиться», хотя Мариса все время спала. И понятия не имела, что кто-то заботится о том, чтобы она выглядела красавицей.
Ее мама тихонько плачет в объятиях мужа.
— Майкл, Луиза, — говорю я, — мне очень жаль…
Они молчат. Да и что тут ответишь? Болезнь может сплотить абсолютно посторонних людей.
Санитарка сидит у кровати и делает гипсовый слепок с ладошки Марисы, пока она еще жива, — эту услугу предлагают в детском отделении родителям всех умирающих пациентов.
Воздух кажется тяжелым, как будто мы дышим свинцом.
Я отступаю за спину Ани, сестры Марисы. Она смотрит на меня красными, опухшими глазами. Я пожимаю ее руку и начинаю импровизировать на гитаре мелодию, соответствующую общему настроению, — инструментальную джазовую фразу, грустную, в минорном тоне. Неожиданно Майкл поворачивается ко мне:
— Нам сейчас не до этой музыки.
Мои щеки вспыхивают.
— Простите… Я пойду.
Майкл качает головой.
— Нет, мы хотим, чтобы вы играли те песни, которые всегда ей пели. Те, которые она любит.
И я играю. Запеваю «У старого Макдональда», и постепенно ко мне присоединяется вся семья. Санитарка прижимает ладошку Марисы к гипсу, потом вытирает детскую ручку.
На приборах, к которым подсоединена Мариса, появляется прямая линия, а я продолжаю петь:
Мой Бонни лежит на другом берегу океана.
Мой Бонни лежит на другом берегу моря.
Я вижу, как Майкл опускается на колени у кровати дочери, как Луиза берет ее ладошку в свои, а Ани обнимает сестричку за талию. Оригами скорби.
Мой Бонни остался на том берегу океана.
Верните моего Бонни.
Раздается высокий писк. В палату входит медсестра, выключает монитор и нежно касается лба Марисы, как будто приносит свои соболезнования.
Верните мне…