Мы занимаемся анализом слов песни. Я раньше занималась подобным на групповых занятиях в доме престарелых, потому что это заставляет людей взаимодействовать друг с другом. Обычно я начинаю с того, что называю песню, часто им не известную, и прошу догадаться, о чем она. Потом я ее пою и спрашиваю, какие слова и фразы больше всего им запомнились. Мы обсуждаем индивидуальную реакцию человека на слова песни, и в конце я спрашиваю, какие эмоции вызвала эта песня.
Поскольку я считала, что Люси не захочет открыться словами, я прошу ее нарисовать свою реакцию на песню.
— Удивительно, что ты нарисовала русалку, — заметила я. — Обычно ангелов под водой не изображают.
Люси моментально ощетинивается.
— Вы говорили, что здесь нет правильных или неправильных ответов.
— Верно.
— Наверное, я могла бы нарисовать одного из этих наводящих тоску животных, как в рекламе американского общества защиты животных…
Этот рекламный ролик крутили уже несколько лет: умирающие щенки и котята с грустными глазами, а на заднем фоне звучит эта песня.
— Знаешь, Сара Маклаклан сказала, что это песня о клавишнике из «Смешинг Пампкингз», который умер от передозировки героина, — говорю я. Я выбрала именно эту песню, потому что надеялась, что она даст толчок и девочка заговорит о своих предыдущих попытках самоубийства.
— Тоже мне новость! Поэтому я и нарисовала русалку. Она одновременно плывет и тонет.
Иногда Люси выдает такое, что я даже не знаю, как реагировать. Я диву даюсь, почему Ванессе и другим школьным психологам взбрело в голову, что девочка дистанцируется от окружающего мира. Она не сводит с него жадных глаз и знает его лучше многих из нас.
— А тебя когда-нибудь посещали подобные чувства? — спрашиваю я.
Люси вскидывает голову.
— Например, вколоть себе побольше героина?
— И это в том числе.
Она украшает русалочьи волосы, игнорируя мой вопрос.
— Если бы вам предоставили выбор, как бы вы предпочли умереть?
— Во сне.
— Так все говорят. — Люси закатывает глаза. — А если не во сне, то как?
— Это очень опасный разговор…
— Как и беседа о самоубийстве.
Я киваю, признавая ее правоту.
— Быстро. Как во время расстрела. Я бы не хотела ничего чувствовать.
— Авиакатастрофа, — говорит Люси. — Человек практически превращается в пыль.
— Да, но представь, каково прожить эти несколько минут, зная, что падаешь.
Раньше мне снились кошмары с авиакатастрофами. Что я не смогу быстро включить телефон или не будет сигнала, и мне не удастся оставить Максу сообщение, что я его люблю. Я, бывало, представляла его сидящим после моих похорон у автоответчика, слушающего молчание и гадающего, что же я пыталась сказать.
— Я слышала, что и тонуть не так уж страшно. Человек теряет сознание, потому что нечем дышать, а потом уже происходит все самое страшное. — Она смотрит на рисунок, на свою русалку. — С моим везением я смогу дышать под водой.
Я смотрю на девочку.
— А разве это так плохо?
— А как русалке покончить с собой? — задумчиво произносит Люси. — Задохнуться от кислорода?
— Люси! — Я жду, когда она посмотрит мне в глаза. — Ты до сих пор думаешь о самоубийстве?
Она не превращает вопрос в шутку. Но и не отвечает на него. Начинает рисовать узоры на русалочьем хвосте — завитушки чешуи.
— Знаете, какой злой я иногда бываю? — говорит она. — Потому что злость — это единственное, что я еще в состоянии чувствовать. Порой мне просто необходимо испытать себя, чтобы удостовериться, что я все еще существую.
Музыкальный терапевт — профессия-гибрид. Иногда я играю роль артиста-затейника, иногда врача. Иногда психолога, а иногда я просто жилетка, в которую можно поплакаться. Искусство моей работы заключается в том, чтобы знать, когда и кем необходимо быть.
— Возможно, есть другие способы испытать себя? Чтобы проверить ощущения? — спрашиваю я.
— Например?
— Ты могла бы писать музыку, — предлагаю я. — Для многих музыкантов песня — способ выразить все то, через что им приходится проходить.
— Я даже на казу[20] играть не умею.
— Я могла бы тебя научить. И необязательно на казу. Можно на гитаре, на барабанах, на пианино. На чем захочешь.
Она качает головой, уже опуская руки.
— Давайте сыграем в русскую рулетку, — предлагает она и хватает мой цифровой плеер. — Давайте нарисуем следующую песню, которая попадется в списке воспроизведения. — Она придвигает ко мне изображение русалки и тянется за чистым листом бумаги.
Начинает играть «Олененок Рудольф».
Мы обе поднимаем головы и заливаемся смехом.
— Шутите? И эта песня есть в вашем списке воспроизведения? — удивляется Люси.
— Я работаю с малышами. Они очень любят эту песенку.
Она склоняется над бумагой и снова начинает рисовать.
— Моя сестра каждый год смотрит этот мультфильм по телевизору. И каждый год он пугает меня до жути.
— Ты боишься Рудольфа?
— Не Рудольфа. А места, куда он скачет.
Она изображает поезд с квадратными колесами, пятнистого слона.
— Остров потерянных игрушек? — спрашиваю я.
— Да. — Люси отрывается от бумаги. — У меня от них мороз по коже.
— Я сама никогда не понимала, что же с ними не так, — признаюсь я. — Например, с Чарли Попрыгуном? Подумаешь! Красный монстр Элмо из «Улицы Сезам» все равно бы пользовался успехом, даже если бы его звали Гертруда. Я всегда думала, что водяной пистолет, стреляющий желе, мог бы стать следующим Трансформером.
— А как насчет слона в горошек? — спрашивает Люси, и на губах ее играет улыбка. — Настоящая загадка природы.
— Наоборот, поселить его на острове — вопиющий случай расизма. Единственное, что нам известно, — это что у его мамы была интрижка с гепардом.
— Ужаснее всех кукла.
— А что с ней?
— У нее депрессия, — объясняет Люси. — Потому что никому из детей она не нужна.
— Они так на самом деле говорили?
— Нет, но какие еще у нее могут быть проблемы? — Неожиданно Люси улыбается. — Если только она — это он…
— Переодетый в платье, — произносим мы одновременно.
Мы смеемся, потом Люси вновь склоняется над своим рисунком. Несколько минут она творит молча, дорисовывая горошек на этом несчастном непонятом слоне.
— Наверное, меня на этом дурацком острове приняли бы за свою, — говорит Люси. — Потому что я должна была бы быть невидимкой, но все равно все бы меня видели.
— Может быть, ты не должна становиться невидимкой. Возможно, ты просто непохожая.
Произнося эти слова, я думаю об Анжеле Моретти, о Ванессе, о замороженных эмбрионах. Вспоминаю об Уэйде Престоне в китайском, сшитом на заказ костюме, о его зализанных назад волосах, который смотрит на меня как на опасное отклонение, преступление против человечества.
Если я не ошибаюсь, все эти игрушки попрыгали в сани к Санте и их снова разложили под рождественские елочки. Надеюсь, что если это правда, то в конечном счете я окажусь под елочкой Уэйда Престона.
Я поворачиваюсь к Люси и вижу, что девочка не сводит с меня глаз.
— Еще я начинаю чувствовать, — признается она, — когда я рядом с вами.
Обычно после занятий с Люси я иду в кабинет к Ванессе и мы вместе обедаем в столовой — должна вам сказать, что жареная картошка явно недооценена, — но сегодня Ванессы в школе нет, она уехала на «ярмарку абитуриентов» в Бостон, поэтому я направляюсь к своей машине. По дороге проверяю, не было ли сообщений. Одно от Ванессы, в котором она пишет, что член приемной комиссии из Эмерсона с оранжевой прической-ульем напоминает персонаж с обложки альбома группы «Би-52», и еще одно, в котором она говорит, что любит меня. Третье сообщение от мамы: она спрашивает, не могу ли я сегодня помочь ей передвинуть мебель.
Подходя к своему желтому джипу на школьной стоянке, я замечаю Анжелу Моретти, которая стоит, облокотившись на машину.
— Что-то случилось? — тут же всполошилась я. Новости не могут быть хорошими, если твой адвокат тратит час времени, чтобы сообщить их тебе лично.
— Я была неподалеку. В Фолл-Ривере. Поэтому решила заехать к вам, поделиться последними новостями.
— Звучит не очень оптимистично.
— Сегодня утром мне на стол легло еще одно ходатайство от любезного Уэйда Престона, — объясняет Анжела. — Он хочет назначить в этом деле опекуна-представителя.
— Кого?
— Это обычная практика в делах об опеке. Это человек, чья обязанность блюсти интересы ребенка и представлять их в суде. — Она качает головой. — Престон хочет назначить такого опекуна-представителя еще не рожденным детям.
— Как он может… — У меня не хватает слов.
— Он встал в позу, — объясняет Анжела, — и таким образом просто хочет придать делу политический подтекст, вот и все. Ты не успеешь занять свое место, как этот подтекст из дела удалят. — Она смотрит на меня. — И еще одно. Вчера Престон выступал в программе Джо Хоффмана.
— Кто такой Джо Хоффман?
— Консерватор, который ведет программу «Голос свободы». Если хочешь знать мое мнение — это Мекка для закостенелых умов.
— О чем они говорили?
Анжела смотрит мне в глаза.
— О разрушении семейных ценностей. Он особо упомянул о тебе с Ванессой, назвав вас арьергардом гомосексуального движения, которое уничтожит Америку. Вы получаете почту на дом? Потому что я настоятельно рекомендую обзавестись абонентским ящиком на почте. И, надеюсь, у вас есть сигнализация…
— Ты намекаешь, что нам грозит опасность?
— Не знаю, — отвечает Анжела. — Лучше перестраховаться, чем потом сожалеть. Программа Хоффмана — это только цветочки, Престон преследует иные цели. Он метит в такие высокорейтинговые программы, как шоу О’Рейлли, Гленна Бека, Лимбо. Он занялся этим делом не потому, что его безумно волнует судьба Макса. Он занялся им, потому что оно станет плацдармом, на котором он будет читать свои проповеди. И потому, что в данный момент это популярная тема, позволяющая ему засветиться в этих программах. К тому моменту, когда начнется слушание, Престон уже позаботится о том, чтобы, включив телевизор, зрители обязательно видели его лицо.