— Необходимо внести ясность… — говорит Уэйд. — Вы продолжаете употреблять спиртное?
Я вспоминаю о Библии, на которой поклялся. Думаю о Лидди, которая так хочет иметь ребенка.
— Ни капли в рот не беру, — обманываю я.
— Как давно вы в разводе?
— Брак расторгнут окончательно три месяца назад.
— Когда после развода вы в очередной раз вспомнили о своих нерожденных детях?
— Протестую! Если сторона истца продолжит называть эти эмбрионы детьми, Ваша честь, я буду продолжать протестовать…
— А я буду постоянно отклонять ваши протесты, — отвечает судья О’Нил.
Когда мы с Уэйдом репетировали ответ на этот вопрос, адвокат велел сказать: «Каждый день». Но я вспоминаю, что соврал о спиртном, чувствую стоящего за моей спиной Господа, который всегда знает, когда ты лжешь себе и лжешь Ему. Поэтому, когда судья вопросительно смотрит на меня, ожидая ответа, я честно отвечаю:
— Когда Зои завела о них разговор. Месяц назад.
На секунду мне кажется, что у Уэйда Престона сейчас случится сердечный приступ. Потом черты его лица разглаживаются.
— И что она сказала?
— Она хочет использовать эмбрионы, чтобы завести ребенка с… Ванессой.
— Как вы отреагировали?
— Я был потрясен. Особенно при мысли о том, что мой ребенок будет расти в доме, исполненном греха…
— Протестую, Ваша честь!
— Протест принят.
Уэйд даже бровью не повел.
— И что вы ей ответили?
— Что мне нужно время подумать.
— И к какому выводу вы пришли?
— Что это неправильно. Господь не желает, чтобы две женщины воспитывали ребенка. Моего ребенка. Каждый ребенок должен иметь мать и отца, таков согласно Библии естественный порядок вещей. — Я вспоминаю вырезанных животных, которых мы с Лидди приготовили для детей из воскресной школы. — Я имею в виду, что не увидишь садящихся в ковчег двух самок одного животного.
— Протестую! — возражает Анжела Моретти. — Какое это имеет отношение к делу?
— Протест принят.
— Макс, — продолжает допрос Уэйд, — когда вы узнали, что ваша бывшая жена ведет лесбийский образ жизни?
Я смотрю на Зои. Мне трудно представить, как она обнимает Ванессу. Мне кажется, что ее новый образ жизни — притворство, в противном случае притворством был наш брак, и я просто не позволяю себе об этом думать.
— После того как мы расстались.
— Что вы почувствовали?
Как будто я проглотил деготь. Как будто открыл глаза, а мир неожиданно оказался черно-белым, и сколько бы я ни тер глаза, краски назад не возвращались.
— Как будто проблема во мне, — лаконично ответил я. — Как будто я был для нее недостаточно хорош.
— Ваше мнение о Зои изменилось с тех пор, как вы узнали, что она ведет гомосексуальный образ жизни?
— Я стал молиться за нее, потому что это грех.
— Вы считаете себя противником гомосексуализма, Макс? — спрашивает Уэйд.
— Нет, — отвечаю я. — Никогда. Я поступаю так не потому, что хочу обидеть Зои. Я любил ее и не могу вычеркнуть из жизни девять лет брака. Да и не хотел бы. Я просто хочу позаботиться о своих детях.
— Если суд сочтет возможным отдать вам этих нерожденных детей, как вы поступите?
— Они заслуживают самых лучших на свете родителей. Но мне хватает ума понять, что это не я. Именно поэтому я бы хотел, чтобы их забрал мой брат Рейд. Они с Лидди заботились обо мне, любили меня, верили. Я изменился в лучшую сторону только благодаря им. Я понимаю, что стану частью большой семьи этих детей, что они вырастут в христианской, полной, традиционной семье, с мамой и папой. Будут ходить в воскресную школу и церковь, будут воспитаны в любви к Господу. — Я поднимаю глаза, как велел мне Уэйд, и говорю, как мы репетировали: — Пастор Клайв говорил мне, что Господь не совершает ошибок, что всему есть причина. Я долгое время думал, что моя жизнь — ошибка. Что я сам — ошибка. Но сейчас я думаю по-другому: такова воля Божья — свести меня с Рейдом и Лидди в то время, когда моим нерожденным детям необходим дом и любящая семья. — Я киваю, убеждая себя. — Именно для этого я родился на этой земле.
— Больше вопросов не имею, — говорит Уэйд, с ободряющей улыбкой кивает мне и занимает свое место.
Когда вперед выходит Анжела Моретти, я понимаю, кого она мне напоминает. Камышовую кошку. Пантеру — своими черными волосами.
— Мистер Бакстер, все те четыре года вашего брака, когда Зои пыталась забеременеть естественным путем, и все те пять лет лечения от бесплодия вы верили, что из нее получится хорошая мать?
— Разумеется.
— Почему же в таком случае сейчас она недостойна растить ребенка?
— Она ведет образ жизни, который я считаю неправильным, — отвечаю я.
— Скажем, отличный от вашего, — поправляет адвокат. — Тот факт, что она лесбиянка, — единственная причина, по которой вы не видите Зои в роли матери?
— Крайне весомая причина. Господь объясняет в Библии, что…
— Отвечайте «да» или «нет», мистер Бакстер. Это единственный недостаток Зои, который мешает назвать ее хорошей матерью?
— Да, — негромко подтверждаю я.
— Правда ли, что у вас, мистер Бакстер, по-прежнему есть сперма, с помощью которой вы можете оплодотворить еще эмбрионы?
— Не знаю. Меня признали бесплодным, а это означает, что если и могу, то это будет непросто.
— Тем не менее вам не нужны эти эмбрионы. Вы хотите их отдать?
— Я хочу, чтобы у этих детей была самая лучшая жизнь, — отвечаю я. — И в моем понимании это полноценная семья — мама и папа.
— Как известно, вас воспитывали отец с матерью, не так ли, мистер Бакстер?
— Да.
— Тем не менее вы стали спившимся разведенным неудачником, живущим у брата в доме, в комнате для гостей.
Этого я вынести не могу и привстаю со стула.
— Протестую! — кричит Уэйд. — Предвзятое отношение!
— Снимаю вопрос. Если суд отдаст вашему брату и невестке эмбрионы, — спрашивает Анжела Моретти, — кем будете вы?
— Я… буду дядей.
— Да? А как же вы будете дядей, если являетесь для них биологическим отцом?
— Это что-то вроде усыновления. — Я заметно нервничаю. — Я имею в виду, это и есть усыновление. Рейд станет отцом, а я дядей.
— Следовательно, вы собираетесь отказаться от своих родительских прав, когда родятся эти дети?
Бен Бенджамин говорил: что бы я ни подписал, в любой момент повзрослевшие дети смогут найти своих настоящих родителей. Я озадаченно смотрю на своего адвоката, сидящего за столом.
— Мне показалось или вы намекнули, что я не смогу этого сделать?
— Вы хотите, чтобы эти эмбрионы выросли в традиционной христианской семье? — спрашивает она.
— Да.
— При этом вы просите, чтобы суд отдал их биологическому отцу, которого они будут называть дядей и который живет на первом этаже в доме родителей, которые их растят? Разве это похоже на традиционную христианскую семью, мистер Бакстер?
— Нет! Я хотел сказать, да…
— Так нет или да?
Ее слова словно пули. Хоть бы она говорила не так быстро. Пусть дала бы мне время подумать.
— Это… это семья…
— Когда вы порождали с Зои эти эмбрионы, в тот момент вы хотели растить этих детей вместе с ней, верно?
— Да.
— Более того, Зои до сих пор готова, хочет и может забрать эти эмбрионы и вырастить их как своих детей. С другой стороны, вы ретировались.
— Я не ретировался.
— Это она подала на развод или вы?
— Я. Но я оставил свою жену, а не детей…
— Нет, конечно, их вы только собираетесь отдать, — говорит Анжела. — Вы также свидетельствовали, что в промежуток между разводом и днем, когда Зои пришла к вам, чтобы поговорить о судьбе эмбрионов, вы о них даже не вспоминали?
— Я не это хотел сказать…
— Но сказали именно это. Что еще вы сказали, но говорить не хотели, мистер Бакстер? — Она делает шаг ко мне. — Что вы довольны, что отдадите эти эмбрионы брату, а сами займете место стороннего наблюдателя в их воспитании? Что вы полностью изменились? Что вы раздули весь этот процесс лишь для того, чтобы отомстить бывшей жене, чей новый образ жизни заставляет вас чувствовать себя ущербным?
— Протестую! — ревет Уэйд, но к тому времени я уже взвился со стула, меня трясет, лицо покраснело, а за зубами накопились сотни злых ответов.
— Больше вопросов не имею, мистер Бакстер, — улыбается Анжела Моретти. — Достаточно.
Уэйд просит объявить перерыв, чтобы я смог взять себя в руки. Я покидаю зал суда под аплодисменты баптистов церкви Вестборо. Я чувствую себя грязным. Одно дело — возлюбить Иисуса всем сердцем, и совсем другое — протестовать за пределами храма, потому что веришь, что евреи убили твоего Спасителя.
— От них можно избавиться? — шепчу я Уэйду.
— Ни в коем случае, — бормочет он в ответ. — Они оказывают существенное давление. Макс, самое сложное уже позади. Серьезно. Знаешь, почему ей пришлось сделать все, чтобы вывести тебя из себя? Потому что ей больше нечем крыть. Ни по законам этого штата, ни, разумеется, по законам Божьим.
Он заводит меня в крошечный кабинет, где стоят стол, два стула, кофеварка и микроволновая печь. Уэйд подходит к микроволновке и нагибается, чтобы его лицо оказалось на уровне блестящей черной дверцы. Он широко улыбается, чтобы рассмотреть свои зубы, большим пальцем вычищает какую-то крошку между ними и снова улыбается.
— Если тебе кажется, что этот перекрестный допрос был жестоким, тогда сиди и наслаждайся тем, что я намерен сделать с Зои.
Не знаю, от чего мне стало хуже.
— Сделайте одолжение, — прошу я, — позовите ко мне пастора Клайва.
Уэйд колеблется.
— Только если ты будешь разговаривать с ним как со своим духовным наставником, а не как с изолированным свидетелем…
Я киваю. Меньше всего мне хочется пересказывать все, что за последний час произошло в зале суда.
Уэйд уходит, забирая с собой весь воздух. Я сажусь на пластмассовый стул и опускаю голову на колени. Мне кажется, что я вот-вот потеряю сознание. Через несколько минут дверь открывается, и я вижу белый льняной костюм пастора Клайва. Он придвигает ко мне второй стул.