— В прошлом году в нашу школу ходил мальчик, Джереми. Он учился в моем классе. Все знали, что он голубой, хотя сам он об этом никогда не говорил. Ему не нужно было этого говорить. И так все дразнили его гомиком. — Она смотрит на меня. — На Рождество он повесился в подвале своего дома. Его чертовы родители были уверены, что из-за того, что он получил двойку по гражданскому праву. — Глаза Люси сверкают холодным светом, как бриллианты. — Я так ему завидовала! Потому что он решился навсегда уйти из этого мира. Он умер, а я, сколько бы ни пыталась, из жизни уйти не могу.
Я чувствую металлический привкус во рту; мне достаточно одной секунды, чтобы понять ее страхи.
— Люси, ты до сих пор хочешь причинить себе вред?
Она не отвечает, и я смотрю на ее руки — не вскрывала ли она опять вены? — но даже в жаркую погоду она носит теплую рубашку с длинными рукавами.
— Я хочу знать одно: где этот чертов Иисус? — спрашивает Люси. — Где он, когда вокруг столько ненависти, что кажется, будто она сжимает тебя бетонным кольцом? Да пошел ты, Бог! Пошел ты, потому что ты не вмешиваешься, когда все вокруг кипит!
— Люси, поговори со мной. Что ты задумала?
Это главное правило профилактики самоубийств — заставить человека рассказать о своих намерениях и, если возможно, доказать их бессмысленность. Мне необходимо знать, нет ли у нее таблеток в сумочке, или веревки в шкафу, или пистолета под матрасом.
— Разве можно перестать любить человека за то, что он оказался не тем, кем ты его хотел видеть?
От ее вопроса я замираю. И ловлю себя на том, что думаю о Максе.
— Может быть, — признаю я.
Неужели кто-то разбил Люси сердце? Это, разумеется, объяснило бы ее недавнюю замкнутость. Единственное, что мне известно об этой девочке: она ожидает, что ее обязательно бросят, а когда это происходит, винит в случившемся себя.
— Неприятности с парнем?
Она поворачивается ко мне, ее лицо — как открытая рана.
— Спойте, — просит она. — Давайте все забудем.
У меня нет с собой гитары. Я все оставила в машине, моим вниманием завладела толпа у стен школы. Единственный инструмент, который всегда со мной, — это мой голос.
Поэтому я начинаю петь. Медленно. А капелла. «Аллилуйя» — старую песню Леонарда Коэна, песню, написанную еще до рождения Люси.
С закрытыми глазами. Каждое слово — мазок кистью. Я поступаю так, как поступают молящиеся люди, когда не знают, есть ли Господь. Надеюсь, что есть. Для Люси. Для меня и Ванессы. И для всех непонятых в этом мире, которые не всегда хотят быть такими, как другие. Но мы не хотим, чтобы нас обвиняли во всех грехах.
Я замолкаю, в моих глазах стоят слезы. Но Люси не плачет. Черты ее лица остаются такими же непроницаемыми.
— Еще раз, — командует она.
Я пою второй раз. Третий.
Во время припева, когда я исполняю ее в шестой раз, Люси начинает всхлипывать.
— Это не парень, — признается она.
В детстве самый странный рождественский подарок я получила от дальней родственницы, тети, — двадцатидолларовую банкноту в пластмассовой головоломке. Мне пришлось тянуть за узелки, поворачивать рычажки в различных комбинациях, чтобы понять последовательность, которая позволит раскрыть головоломку и достать подарок. Меня подмывало разбить игрушку молотком, но мама убедила меня, что кусочки обязательно сложатся, и как только это произошло, я удивилась, что могла ошибаться. Раз-два-три — дверцы и задвижки открывались одна за другой, как будто и не были заперты.
То же происходит и сейчас — падает завеса, виден конец предложения, и все предложение приобретает иной смысл. Попытки самоубийства. Речь пастора Клайва. Злобное нападение Люси. Джереми. Разве можно перестать любить человека? «Это не парень», — сказала Люси.
Возможно потому, что это девушка.
В музыкальной терапии есть основное правило: терапевт появляется в жизни пациента, когда он в нем нуждается. И оставляет его, когда надобность в терапии отпадает. Терапевт только катализатор. Постоянная величина. Неизменяемая часть уравнения. И, безусловно, он о себе не рассказывает. Он здесь исключительно ради пациента.
Именно поэтому, когда Люси спросила, замужем ли я, я не ответила.
Именно поэтому она ничего не знает обо мне, а я все знаю о ней.
Это не дружба — я уже раньше говорила об этом Люси, — а отношения врача и пациента.
Но так было до того, как мое будущее стало достоянием общественности. До того, как я оказалась в зале суда, а любопытные взгляды сверлили меня между лопатками. До того, как я выслушала из уст пастора, с которым даже не знакома и который был мне крайне неприятен, что я, оказывается, развратница. До того, как я пошла в уборную, а мне под дверь кабинки просунули карточку, на обороте которой было нацарапано: «Я молюсь за тебя, дорогая».
Если уж мне суждено попасть на язык досужим сплетникам из-за того, что мне выпало полюбить женщину, по крайней мере, позвольте мне оказать услугу ближнему. Позвольте расплатиться заранее.
— Люси, — негромко говорю я, — ты же знаешь, что я лесбиянка, верно?
Она вскидывает голову.
— Зачем… зачем вы мне об этом говорите?
— Я не знаю, что ты чувствуешь или думаешь, но ты должна понять: это абсолютно нормально.
Она молча таращится на меня.
— Знаешь, каково это вернуться в младшую школу и сесть на крошечный стул за крошечную парту, чувствуя себя Алисой в Стране чудес? Трудно представить, что ты была так мала, что помещалась за этой партой. Такое же чувство испытываешь, когда признаешься в своей ориентации. Оглядываешься назад и не можешь представить, что опять уместишься в эти рамки. Даже если пастор Клайв и все прихожане его церкви будут изо всех сил тебя туда запихивать.
У Люси настолько широко распахнуты глаза, что я вижу белые ободки вокруг зрачков. Она, затаив дыхание, подается вперед, когда раздается стук в дверь.
Заглядывает Ванесса.
— Уже без пятнадцати девять, — говорит она.
Я вскакиваю с места. Придется в буквальном смысле лететь, чтобы успеть к началу заседания.
— Люси, мне пора, — извиняюсь я, но она смотрит не на меня. Она смотрит на Ванессу, вспоминает, что о ней говорил пастор Клайв, и безошибочно складывает части головоломки моей жизни, как только что я сложила ее.
Потом хватает свой рюкзак и молча выбегает из кабинета.
Я раньше не понимала, что роль свидетеля требует такого актерского мастерства. Как будто я выступаю на сцене в каком-то спектакле, до «премьеры» было все не раз отрепетировано, от интонаций в моем голосе до костюма, который лично подобрала мне Анжела (синее узкое облегающее платье и белый жакет — консервативно настолько, что Ванесса, увидев меня, стала смеяться и называть меня Мамашей Бакстер).
Да, я подготовилась. Да, теоретически я готова. Да, разумеется, я привыкла выступать перед публикой.
Но все же когда я пою или играю, то растворяюсь в нотах, плыву вместе с мелодией и забываю, где нахожусь. Когда я выступаю перед публикой, то безоговорочно верю: удовольствие получаю в первую очередь я сама, причем большее, чем те, кто меня слушает. С другой стороны, последний раз я играла в спектакле, когда мне было лет десять. Мне досталась роль початка кукурузы из «Волшебника страны Оз», и за тридцать секунд до выхода на сцену меня вырвало прямо директору на туфли.
— Меня зовут Зои Бакстер, — говорю я. — Проживаю в Уилмингтоне, Гравин-стрит, 68.
Анжела ободряюще улыбается, как будто я решила сложную математическую задачку, а не просто назвала свое имя и адрес.
— Сколько вам лет, Зои?
— Сорок один.
— Расскажите суду, чем вы зарабатываете на жизнь.
— Я музыкальный терапевт, — отвечаю я. — Играю в больницах, чтобы облегчить боль пациентам или поднять им настроение, связать их с внешним миром. Иногда я работаю в домах престарелых с пациентами с диагнозом «слабоумие», иногда — в ожоговом отделении с детьми, которым делают пересадку кожи, а временами — в школе с детьми-аутистами. Есть десятки различных областей, где можно применять музыкальную терапию.
И тут же вспоминаю Люси.
— Как давно вы работаете музыкальным терапевтом?
— Десять лет.
— Сколько вы зарабатываете, Зои?
Я отвечаю с легкой улыбкой:
— Приблизительно двадцать восемь тысяч долларов в год. Музыкальными терапевтами становятся не потому, что мечтают о богатстве. Я занимаюсь своей работой, потому что хочу помогать людям.
— Это ваша единственная статья дохода?
— Еще я профессиональная певица. Выступаю в ресторанах, барах, кафе. Сама пишу песни. Много этим на жизнь не заработаешь, но пение является хорошим подспорьем.
— Вы были замужем? — спрашивает Анжела.
Я знала, что последует этот вопрос.
— Да. Девять лет я состояла в браке с истцом Максом Бакстером. Сейчас состою в браке с Ванессой Шоу.
По залу прокатывается ропот, словно жужжание улья, — присутствующие переваривают услышанное.
— У вас с мистером Бакстером были дети?
— У нас как у семейной пары были серьезные проблемы с репродукцией. У нас случилось два выкидыша, а один ребенок родился мертвым.
Даже сейчас наш сын стоит у меня перед глазами — синий и застывший, словно мраморный, без ногтей, бровей и ресниц. Произведение искусства в процессе сотворения.
— Не могли бы вы объяснить суду природу своего бесплодия и какие шаги были предприняты вами как семейной парой, чтобы забеременеть?
— У меня поликистоз яичников, — начинаю я. — У меня всегда был нерегулярный менструальный цикл, и яйцеклетка созревала не каждый месяц. К тому же у меня была подслизистая фиброзная опухоль. Макс страдал мужским бесплодием, это врожденное. Мы начали свои попытки забеременеть, когда мне был тридцать один год, и за четыре года ничего не получилось. Поэтому, когда мне исполнилось тридцать пять, мы прошли процедуру ЭКО.
— И получилось?
— Я выполняла предписания врачей, колола различные гормоны и лекарства, и врачам удалось взять у меня пятнадцать яйцеклеток, которые оплодотворили спермой Макса. Три оказались нежизнеспособными. Восемь оплодотворились, из этих восьми две подсадили мне, а три заморозили.