— Ванесса, ради бога, аборт не ВИЧ, им заразиться нельзя.
— Ты считаешь, что это единственная причина, по которой нужно доверять глубоко личное человеку, которого любишь?
— Это чудовищное решение, которое я вынуждена была принять, даже несмотря на то, что мне повезло и я вообще могла принимать решения. Мне не очень-то хочется об этом говорить.
— Тогда ответь мне, почему Макс об этом знал, а я нет, — возражает она.
— Ты ревнуешь? Ты по-настоящему ревнуешь, что я рассказала Максу о чем-то ужасном из своего прошлого?
— Да, ревную, — признается Ванесса. — Довольна? Я эгоистичная стерва и хочу, чтобы моя жена открылась мне настолько же, насколько она открылась парню, с которым раньше состояла в браке.
— А мне, может быть, хотелось, чтобы моя жена проявила хоть толику сочувствия, — говорю я. — Особенно учитывая то, что мне только что досталось по первое число от Уэйда Престона — меня объявили врагом номер один всего мира.
— Тебе, похоже, кажется, что «мы» означает только «я», — продолжает обижаться Ванесса.
— Отлично! — восклицаю я, на глаза наворачиваются слезы. — Хочешь услышать о моем аборте? Это был самый ужасный день в моей жизни. Я плакала, пока ехала в клинику и когда возвращалась обратно. Мне пришлось два месяца давиться китайской лапшой, потому что я не хотела просить у мамы денег и ничего ей не рассказывала, пока не вернулась домой на летние каникулы. Я не стала принимать обезболивающие, которые мне потом прописали, потому что чувствовала, что заслуживаю боли. А парень, с которым я встречалась — парень, который вместе со мной решил, что это единственно правильный выход, — через месяц меня бросил. И хотя все врачи, к которым я обращалась, уверяли, что мое бесплодие никак не связано с абортом, я так и не смогла в это по-настоящему поверить. Ну что? Теперь довольна? Ты это хотела услышать?
К концу своей речи я просто захлебываюсь рыданиями, так что едва понимаю собственные слова. Из носа течет, волосы закрывают лицо… Я хочу, чтобы Ванесса коснулась меня, обняла, успокоила, но вместо этого она делает шаг назад.
— Чего еще я о тебе не знаю? — задает она вопрос и уходит, оставляя меня на пороге дома, который больше не кажется мне домом.
Сама процедура заняла шесть минут.
Я знаю, считала.
Меня предупредили о последствиях. Взяли анализы, осмотрели. Вкололи успокоительное. Вставили в шейку матки расширитель. Дали подписать документы.
Подготовка к аборту заняла несколько часов.
Помню, как медсестра уложила мои ноги на подставки гинекологического кресла и велела сдвинуться ниже. Помню, как блеснуло зеркальце, когда врач достала его из стерильной салфетки. Помню хлюпающий звук отсоса.
Врач не называла это ребенком. Даже плодом не называла. Говорила «ткани». Я, помню, закрыла глаза и представила салфетки «Клинекс», скомканные и выброшенные в мусор.
На обратном пути в студенческое общежитие я вцепилась в рычаг переключения скоростей старенького «доджа» своего приятеля. Я просто хотела, чтобы его ладонь сжимала мою руку, но он разжал мои пальцы.
— Зои, — сказал он, — дай я поведу машину.
И хотя, когда мы вернулись в мою комнату в общежитии, было всего два часа, я надела пижаму и стала смотреть сериал «Больница», сосредоточившись на героях Фриско и Фелиции, как будто мне предстояло рассказывать о них на экзамене. Я съела целую банку арахисового масла.
И продолжала чувствовать пустоту.
Много недель мне снились кошмары, я слышала, как плачет зародыш. Плач раздавался во дворе, куда выходили окна моей комнаты. Я шла туда прямо в пижаме, припадала к земле и пыталась голыми руками вырвать мусорный бак из заскорузлой земли. Я отдирала большой кусок дерна, ломала о камни ногти и наконец обнаруживала Милашку Синди, куклу, которую я похоронила в день смерти отца.
Ночью мне не спится. Я слышу, как наверху, в спальне, ходит Ванесса, потом все затихает — наверное, она уснула. Поэтому я сажусь за цифровой синтезатор и начинаю петь. Я позволяю музыке обвязать себя, словно бинтом; нота за нотой я сшиваю себя.
Я так долго играю, что начинает ломить запястья. Пою, пока не садится голос, пока мне не начинает казаться, что я дышу через соломинку. Тогда я замолкаю и опускаю голову на клавиши. Тишина в комнате становится толстым ватином.
Потом я слышу аплодисменты.
Оборачиваюсь и вижу в дверном проеме Ванессу.
— Ты давно здесь стоишь?
— Достаточно. — Она садится рядом со мной на вращающийся стул. — Знаешь, ведь этого он и добивается.
— Кто?
— Уэйд Престон. Поссорить нас.
— Я не хочу ссориться, — признаюсь я.
— Я тоже. — Она помолчала. — Я наверху кое-что подсчитала.
— Неудивительно, что тебя так долго не было, — бормочу я. — Корпела над математикой.
— Насколько я понимаю, ты прожила с Максом девять лет. Я хочу прожить с тобой следующие сорок девять.
— Почему только сорок девять?
— Следи за моей мыслью. Это хорошее, круглое число, — смотрит на меня Ванесса. — Когда тебе будет девяносто, ты проживешь со мной больше половины своей жизни — в отличие от десяти процентов, которые прожила с Максом. Пойми меня правильно, я все равно продолжаю ревновать к этим девяти годам, потому что, несмотря ни на что, не смогу прожить их с тобой. Но если бы ты не прожила их с Максом, может быть, тебя бы сейчас рядом со мной не было.
— Я ничего не хотела от тебя скрывать, — уверяю я.
— И не нужно. Я так сильно тебя люблю, что ничто, в чем ты могла бы мне признаться, не может этого изменить.
— Я раньше была мальчиком, — с серьезным лицом говорю я.
— Вот тебе и камень преткновения, — смеется Ванесса, наклоняется и целует меня. — Я знаю, что ты достаточно сильная и могла бы пережить это одна, но тебе не придется этого делать. Обещаю, я больше идиоткой не буду.
Я устраиваюсь поудобнее и кладу голову ей на плечо.
— И ты меня прости, — произношу я извинение, широкое и безграничное, как ночное небо.
Ванесса
Моя мама говорила, что женщина без помады — словно торт без сахарной глазури. Я никогда не видела, чтобы она выходила на улицу без своего «фирменного» цвета — «навеки». Каждый раз, когда мы заходили в аптеку за аспирином, тампонами или лекарством от астмы, она покупала пару тюбиков помады и прятала их в один из ящиков комода — ящик, доверху забитый маленькими серебристыми тюбиками.
— Не думаю, что компания разорится, — говорила я ей, но маме, конечно, было виднее.
В 1982 году компания перестала выпускать «навеки». К счастью, у мамы оказалось запасов помады еще лет на десять. Когда она лежала в больнице, так наколотая обезболивающим, что имени своего не помнила, я следила за тем, чтобы она всегда была накрашена. Когда она издала последний вздох, у нее на губах была «навеки».
Она бы сочла иронией судьбы, что я стала ангелом-хранителем ее макияжа, потому что бежала от кисточки с тушью, как только научилась ходить. Пока другие девочки часами проводили у полочек с косметикой, наблюдая, как их матери превращаются в произведения искусства, я на лице, кроме мыла, ничего терпеть не могла. Лишь один раз я подпустила к себе маму с карандашом для век, чтобы нарисовать мне над верхней губой усы, как у Гомеса Адамса, для школьного спектакля.
Я веду к тому, что в семь часов утра я тычу себе в глаз подводкой Зои. Я корчу рожи перед зеркалом, чтобы нанести на губы красную помаду оттенка «горячий тамале[24]». Если Уэйд Престон и судья О’Нил хотят увидеть традиционную домохозяйку, которая следит за маникюром и на ужин готовит жаркое, — на следующие восемь часов я стану такой домохозяйкой.
(Только если на меня не натянут юбку. Это исключено!)
Я откидываюсь на спинку стула, перед глазами у меня пляшут черные точки (очень сложно не выколоть глаз, нанося жидкую подводку), и пристально оцениваю в зеркало проделанную работу. И тут в ванную заглядывает еще сонная Зои. Она садится на крышку унитаза и, прищурившись, смотрит на меня.
Потом испуганно восклицает:
— Ты похожа на огородное пугало!
— Неужели? — удивляюсь я, растирая щеки. — Слишком много румян? — Я хмуро смотрю в зеркало. — Хотела выглядеть красоткой в стиле пятидесятых. А-ля Кэти Перри.
— А получился эксцентричный трансвестит Фрэнк эн Фертер из «Шоу ужасов Рокки Хоррора», — говорит Зои.
Она встает и толкает меня на свое место. Потом берет средство для снятия макияжа, выдавливает его на кусочек ваты и вытирает мне лицо.
— Почему тебе внезапно захотелось накраситься, не поделишься?
— Пыталась выглядеть более… женственно, — признаюсь я.
— Ты имеешь в виду — быть меньше похожей на лесбиянку, — поправляет Зои. Она упирает руки в бока. — Знаешь, Несс, ты и без косметики отлично выглядишь.
— Вот видишь, поэтому я и вышла замуж за тебя, а не за Уэйда Престона.
Она наклоняется, нанося румяна мне на скулы.
— А я думала, потому что у меня есть…
— Завивка для ресниц, — улыбаюсь я. — Я вышла за тебя из-за твоего «Шу Уемура».
— Перестань, — просит Зои. — Я чувствую себя какой-то дешевкой. — Она поднимает вверх мой подбородок. — Закрой глаза.
Она обмахивает меня кистью, колет чем-то. Я даже позволила ей завить мне ресницы, хотя при этом чуть не ослепла. Зои заканчивает тем, что велит открыть мне рот и не закрывать, и проводит по моим губам помадой.
— Готово! — говорит она.
Я ожидаю увидеть трансвестита, но вместо этого вижу совершенно другого человека.
— О боже, я превратилась в свою мать!
Зои заглядывает мне через плечо, и мы вместе смотрим на отражение в зеркале.
— Насколько мне известно, — говорит она, — это случается с лучшими из нас.
Анжела платит двадцать баксов сторожу, чтобы он пустил нас в здание суда через черный ход. Мы молча проходим, словно в шпионском романе, мимо котельной и чулана, где хранятся бумажные полотенца и туалетная бумага, и заходим в расшатанный, грязный служебный лифт, который поднимает нас на первый этаж. Сторож поворачивает ключ, нажимает кнопку и смотрит на меня.