— Девочка утверждает, — продолжает Анжела, — что ты призналась ей в том, что лесбиянка.
— Да ладно вам! — Ванесса качает головой. — После всего, что было сказано по телевидению и написано в прессе, кто этого не знает? Что бы там Клайв на Зои ни имел, какие бы доказательства ни привел, все они сфабрикованы.
— Я сказала ей, что я лесбиянка, — признаюсь я. — В нашу последнюю встречу. От музыкального терапевта подобного поступка не ожидают — поставьте себя на ее место, — но она была так расстроена словами пастора Клайва о гомосексуализме. Она вновь заговорила о самоубийстве, и… Я не знаю. Я подумала, что она, вероятно, сомневается в собственной сексуальности. Боится, что ее семья этого не одобрит. Подумала, что, возможно, Люси поможет, если она узнает, что человек, которого она уважает, например я, может быть лесбиянкой, оставаясь одновременно хорошим человеком. Я хотела подставить ей плечо, понимаете, а не читать проповеди, которые она и так слышит в церкви.
— Она посещает церковь Клайва Линкольна? — спрашивает Анжела.
— Да, — отвечает Ванесса.
— Понятно. Это объясняет, откуда пастор Клайв черпает сведения.
— Обвинение уже выдвинуто публично? — интересуется Ванесса.
— Нет, — отвечает Анжела. — А теперь сюрприз! Уэйд обещает уговорить семью не поднимать шум. По-видимому, кто-то из родных Люси пришел к пастору Клайву за советом. Возможно, привел с собой Люси.
«Это не парень», — сказала Люси.
Это девушка.
Неужели это я? Неужели ее привязанность ко мне переросла не просто в дружбу?
Неужели она что-то сказала, спела или написала, что могло быть неверно истолковано ее родителями?
Или Люси не делала ничего, только наконец призналась, а родители все перекрутили, потому что им так легче все себе объяснить?
— Что у нее за мать? — спрашивает Анжела.
Ванесса поднимает глаза.
— Мягкая, послушная. Делает то, что велит муж. Его я никогда не видела.
— У Люси есть еще братья или сестры?
— Три младшие сестры учатся в средних классах, — говорит Ванесса. — Мать, насколько я поняла, второй раз замужем. Биологический отец Люси умер, когда она была еще ребенком.
Я поворачиваюсь к ней.
— Ты мне веришь, веришь? Ты же знаешь, я никогда бы не сделала то, в чем меня обвиняют!
— Я тебе верю, — заверяет Анжела. — Возможно, даже судья тебе поверит. Но к тому времени тебя, Зои, уже вываляют в грязи в зале суда. Обвинение попадет в газеты. И даже если решение будет в твою пользу, в памяти окружающих останется тот факт, что тебя обвиняли в совращении малолетней.
Я встаю со стула.
— Мне нужно поговорить с Люси. Если бы я могла…
— Даже близко к ней не подходи! — кричит Анжела. — Представляешь, какую услугу ты окажешь Уэйду?
Я молча опускаюсь на стул.
— Тебе о многом нужно подумать, Зои, — говорит адвокат. — Потому что ты можешь получить эти эмбрионы, но ценой собственной карьеры.
Анжела просит один день, чтобы обдумать новую информацию, прежде чем слушания возобновятся. Мы с мамой и Ванессой снова пробираемся на стоянку через служебный лифт, но на этот раз у меня такое чувство, что мы не хотим перехитрить оппонентов, а просто прячемся.
— Пойдем прогуляемся, — предлагает мама, как только мы оказываемся на улице.
Мы стоим с тыльной стороны здания суда, возле погрузочной платформы. Я прошу Ванессу подождать меня в машине и иду за мамой к большому зеленому мусоровозу. Две женщины в летних платьях, напоминающие сосиски в оболочке, курят там.
— Дуэйн козел, — говорит одна из них. — Надеюсь, когда он вернется, ты скажешь ему, чтобы катился к черту.
— Прошу прощения, — обращается к ним мама. — Мы бы хотели поговорить наедине.
Женщины смотрят на нее как на сумасшедшую, но оставляют нас одних.
— Помнишь, как я узнала, что зарабатываю на четыре тысячи долларов меньше, чем Хадд Слоан, когда мы обе работали в туристической фирме?
— Смутно, — признаюсь я.
В то время мне было лет двенадцать. Помню, что мама сказала: «Забастовка есть забастовка, даже если бастуешь против профсоюза».
— А помнишь, что я сделала, когда вы в садике читали «Если бы я был директором цирка»? Я боролась против идеи, которую несло это произведение, против жестокого обращения с животными.
— Да.
— Тебе известно, что я первая готова выйти на улицу с плакатом в поддержку любого кандидата-женщины во время политической кампании? — добавляет она.
— Известно.
— Я говорю тебе об этом потому, что хочу напомнить, что я борец.
Я смотрю на нее.
— Ты считаешь, что я должна принять вызов Уэйда Престона?
Мама качает головой.
— На самом деле, Зои, я думаю, что тебе нужно отступить.
Я непонимающе смотрю на маму.
— Значит, ты предлагаешь мне позволить семье девочки-подростка распространять обо мне слухи? И ничего не делать?
— Нет, я думаю только о тебе, о твоем благе. У людей в маленьких городах, в деревнях — а Род-Айленд похож на деревню, — долгая память. Хотя и дубовая. Я помню, в твоем выпускном классе училась девочка, мама которой каким-то образом убедила себя, что твой отец умер от сердечного приступа в постели с любовницей.
— А у папы была любовница? — изумилась я.
— Нет. В том-то и дело. Но эта женщина была абсолютно в этом уверена, потому что именно так все запомнила. И даже если ты была совершенно права, обнимая эту Люси, когда она плакала, даже если ты единственная, кто проявил понимание к тому, кто она есть на самом деле, не это запомнят окружающие. Пройдут годы, а ты останешься человеком, которого обвиняли в том, что он слишком близко подошел к одной из своих учениц. — Мама обнимает меня. — Отдай эмбрионы Максу. И живи дальше. У тебя останется прекрасная жена, которая сможет родить ребенка. У тебя останется твоя музыка.
Я чувствую, как по щеке бежит одинокая слезинка. Я отворачиваюсь от мамы.
— Я не знаю, как поступить.
Она грустно улыбается.
— Ты не можешь проиграть, если выйдешь из игры до ее окончания.
И я понимаю: именно так Люси и сказала бы.
Мы едем не домой, а к маяку Точка Джудит. Сбрасываем туфли и гуляем по травянистому ковру у его подножия. Фотографируем пожилую пару отдыхающих. Прикрываем глаза от солнца и пытаемся разглядеть, плывет ли паром от Блок-Айленда или к нему. Сидим в парке на скамейке, держась за руки, несмотря на то что какая-то женщина, когда видит нас, хмурится и поворачивает в другую сторону.
— Я должна тебе кое-что сказать, — наконец произносит Ванесса.
— Что мы можем усыновить ребенка? — догадываюсь я.
Она наклоняет голову, как будто думает совершенно о другом.
— Я солгала, когда давала показания.
— Знаю. Я же была там, забыла?
— Не о попытке самоубийства. Нет, об этом я тоже солгала. Но я солгала и о причине, по которой оказалась в психиатрической больнице. — Она смотрит на меня. — Я сказала, что произошел разрыв. Это полуправда. У меня были отношения, но профессиональные.
— Не понимаю…
— Я работала психологом в частной школе в Мэне, — поясняет Ванесса. — И оказалась тренером женской команды по хоккею на траве. Наша команда выиграла большую игру у команды из школы соперников, поэтому я пригласила девочек на ужин, чтобы это отпраздновать. Я снимала дом у одного учителя, который на год с семьей уехал в Италию. Я еще не успела там освоиться и не знала, где найти некоторые вещи, например посудомоечную машину, моющие средства и запасные бумажные полотенца. Как бы там ни было, несколько девочек спустились в подвал и нашли там винный погреб. По-видимому, одна из них открыла бутылку и выпила, а ее подруга по команде, которую совесть замучила, рассказала об этом директору. Несмотря на все мои заверения в том, что я понятия не имела, что делали девочки внизу, — несмотря на то, что я даже не знала, где находится этот винный погребок, черт побери! — он поставил меня перед выбором. Либо меня публично выгонят с позором, либо я по-тихому уволюсь сама. — Она поднимает на меня глаза. — Что я и сделала. И ненавидела себя каждую минуту за свою слабость. За то, что меня наказали за чужую ошибку, — в лучшем случае. Или за случайность — в худшем. Поэтому меня охватила сильнейшая депрессия. Я едва не покончила с собой, прежде чем поняла, что могу жить дальше. Я не могла ничего изменить, не могла изменить того, что уже сказали эти девочки, и уж точно не могла остаток жизни провести, ожидая, что прошлое меня настигнет. — Она убирает мои волосы за уши. — Не позволяй им лишить тебя работы. Если это означает, что ты хочешь бороться, тогда борись. Но если это означает, что ты меняешь эти эмбрионы на молчание Уэйда Престона, знай, я пойму. — Она улыбается. — Мы же с тобой и так семья. С детьми или без детей.
Я смотрю на маяк. На нем висит табличка, которая гласит, что впервые этот маяк был возведен в 1810 году. После урагана в 1815 он был отстроен заново — на этот раз из камня. Маяк стал выше и прочнее, но, невзирая на это, здесь постоянно случались кораблекрушения.
Безопасность — понятие относительное. Можешь находиться так близко от берега, что уже чувствуешь дно под ногами, и вдруг обнаруживается, что ты лежишь, разбившись о скалы.
После того как на сроке двадцать восемь недель я потеряла ребенка, после того как я вернулась из больницы в дом без музыки, мне позвонили.
— Миссис Бакстер? — спросила женщина.
Я едва осознавала, кто я, но все же ответила утвердительно.
— Даниэль здесь. Ваш сын ждет вас.
Сначала я подумала, что это жестокая шутка. Я швырнула телефонную трубку в стену, а когда телефон зазвонил снова, я просто его отключила. Макс пришел с работы и увидел валяющуюся трубку. Я пожала плечами. Сказала, что не знаю, как это произошло.
На следующий день опять раздался звонок.
— Миссис Бакстер, прошу вас. Даниэль ждет.
Неужели это на самом деле так легко? Неужели я могу попасть в другой мир, чтобы довести начатое до конца: найти своего сына, забрать его оттуда, где мы его оставили? Я узнала адрес и, пообедав, впервые после того как вышла из больницы, переоделась. Нашла ключи от машины и кошелек. Поехала.