Сама она села так, чтобы тень кедра на нее не падала, садовое кресло, в котором она устроилась, было величественным, словно трон, и в густых волосах ее сверкало солнце. Громким, звучным голосом Аманда стала читать:
«Есть на свете страна, где люди не живут супружеской жизнью и не имеют в том надобности. Мужчина и женщина, бывшие некогда мужем и женою, по-прежнему любят друг друга, глубоко, с безграничною нежностью, но физической близости нет между ними. Они прогуливаются в великолепных садах, где цветут разом все цветы; в затененных ветвями ив, вымощенных яшмою просторных дворах, где бьют сверкающие фонтаны, чьи бесчисленные серебристые струйки, узкие, словно столбик ртути в градуснике, изливаются в белоснежные алебастровые бассейны, переполняя их; но люди там не живут супружеской жизнью и не имеют в том надобности. Все они счастливы и избавлены от боязни, что любовь их когда-нибудь кончится. Повелитель той страны порою обходит свои владения, и подданные приветствуют его сердечно, без страха в душе; но даже он не в силах предусмотреть всего.
И вот однажды явилась в ту страну женщина, семь лет томившаяся тоскою по мужу. В своем родном краю она любила его до боли, острой и жгучей, и жаждала вновь с ним соединиться. Когда же она пришла в эту счастливую страну, то первым, кого увидела, был ее муж: он встретил ее с распростертыми объятиями, лицо его сияло радостью. Женщина бросилась к нему, как устремляется к родному очагу вернувшийся из дальних странствий путник. Ей не было ведомо, что в этой стране люди не живут супружеской жизнью и не имеют в том надобности.
Перемена произошла со всеми, кроме нее, и она оказалась смешным чудовищем, уродом. Женщина понимала это сама и потому даже в той чудесной стране страдала от чувства вины и необходимости таить свою муку от других. Когда она попадалась на пути повелителя, он говорил с нею милостиво и во взгляде его было понимание, но он ни о чем ее не спрашивал.
Женщина не разлучалась с любимым ни на миг (в той стране не вели счета дням и часам, там знали лишь время солнечного света и время света лунного). Они ходили по лесам, где в изобилии водились всевозможные звери и насекомые; но она их ничуть не боялась — не то что в своем родном краю. Ведь повелитель сам сотворил их и потому считал, что им положено мирно жить в его угодьях, и так же считал весь его народ. Мужчине, некогда бывшему ее мужем, довольно было того, что она с ним рядом, но ей, смешному чудовищу, уроду, этого было мало. А в той стране люди не жили супружеской жизнью и не имели в том надобности. Но любовь так захлестывала женщину, что она не могла превозмочь своего желания. Она жаждала мужа сильнее, чем вечного блаженства. И оттого мучилась и молила мужчину о близости, он же в ответ лишь улыбался и по-прежнему нежно ее любил. А все прочее, говорил он ей, позади, отошло в прошлое, словно забытый сон. Ведь теперь они беспредельно счастливы, и жизнь их, ничем не омраченная, подобна некоей благословенной равнине. Разумеется, он хранил ей верность и не искал себе другой подруги (чем нередко грешил в родном краю), ибо, как и все в той стране, уже не ведал желания.
Вот как случилось, что чудесная эта страна стала для женщины не раем, но адом. Все цветы для нее увяли, от них шел тошнотворный запах, пение птиц терзало ей нервы, как китайская пытка водой, веселый смех изливающихся в бассейны струй казался хихиканьем полоумных. А тело ее по-прежнему жаждало и томилось. И однажды, проходя мимо нее, повелитель вдруг понял, что допущена ошибка, единственная на все бесчисленное множество мирозданий.
И когда спустилась тьма, женщину привели к мерцающему небесному океану, мягко оттолкнули от берега, и она навек погрузилась в бескрайнее межзвездное пространство. Отныне ей суждено было погружаться в него все глубже и глубже, без радости и без боли, покойно, как погружаются в пуховик. Вечность сменялась вечностью, и мысли редко посещали ее, кроме одной-единственной: „А все-таки дело того стоило…“»
Когда Аманда кончила, в глазах у нее стояли слезы, и Тоби понял: она тоже изведала такую любовь, хоть никогда и не говорит об этом. Мейзи сидела с опущенной головой, вся помертвевшая, и перебирала складки юбки. Ему самому притча Питера позволила заглянуть в будущее — в те времена, когда он познает любовь, не мальчишескую, а зрелую, познает боль. Но время это еще не настало. Интересно, кого Питер имел в виду, когда писал свою притчу, — мужчину или женщину? Впрочем, какое это имеет значение…
— Полагаю, высказываться мне незачем — любые слова будут лишними, — проговорила Аманда, когда гости стали наперебой расточать по адресу Питера похвалы, довольно невразумительные и даже не очень искренние.
Питер шел к ним по лужайке, возвращаясь с ручья.
— Чудесная притча, — сказала ему Аманда.
— Надеюсь, она ничего. А иначе зачем было писать. Но насколько я могу судить, не исключено, что это китч.
— Есть многое и в китче, друг Горацио… — начала было Мейзи и рассмеялась. — Нет, по-моему, это и вправду хорошо.
После чая большинство гостей собралось уезжать, но Мейзи стала упрашивать Тоби, чтобы он остался.
— Обед будет более чем скромный, — предупредила Аманда, и вид у нее был не слишком довольный.
— В таком случае мы поедем в Клер, съедим там по сандвичу, — сказала Мейзи. — Тоби уезжает на несколько месяцев, и мне хочется побыть с ним все то время, пока он у нас.
Аманда бегло поцеловала его в щеку, и они уехали. Дело шло к вечеру, но жара еще не спала. В машине Мейзи сказала:
— Мы ведь не навеки расстаемся. Ты сможешь там сделать прекрасную работу. А я приеду тебя проведать — если ты только хочешь.
— Конечно, хочу, малыш.
Он и в самом деле чувствовал, что будет скучать по ней. Сегодня она была именно такой, какою особенно ему нравилась: не проявляла никакой нервозности, всячески старалась его ублаготворить. И только одно насторожило Тоби.
— Мне было невыносимо тяжко слушать притчу Питера, — призналась она. — Словно меня ударили по больному месту.
— Мы все куда ранимее, чем думаем.
— А мне бы, пожалуй, даже хотелось, чтобы ты был ранимей.
— Да что ты обо мне знаешь…
Из Клера Тоби удобней всего было вернуться в Лондон кембриджским поездом, и Мейзи отвезла его на станцию. Они стояли на залитой солнцем платформе, изредка перебрасываясь словами. Потом увидели довольно близко дымок паровоза.
И тут Мейзи бросилась ему на шею.
— Счастливо, милый. Ты будешь мне писать?
— Думаю, что частенько.
— Сходи в те места, где мы бывали вместе.
— Непременно.
— Когда будешь есть groque-monsieur, вспоминай меня.
Она рассмеялась, и последнее, что он увидел из окна, было сияние ее улыбки.
20
До отъезда во Францию Тоби успел посмотреть телепередачу о творчестве матери. Съемка была произведена заранее, так что у телевизора они сидели всей семьей.
Миссис Робертс появилась на экране маленькая, как воробышек; перед объективом она держалась непринужденно; на ней было то самое, теперь уже не по сезону теплое, платье, которое она купила для вернисажа в Кембридже.
— Подумать только, ведь это я!
— Да, Дора, ты, — сказал мистер Робертс, придвигаясь к ней поближе.
Между тем на экране ведущий спрашивал ее, правда ли, что она такая затворница.
— Ну, я бы не сказала. Просто люблю свой дом, вот и все; я не очень общительная.
— Разрешите спросить: когда вы начали заниматься живописью?
— Мне кажется, малевала я всегда, сколько себя помню. Но всерьез занялась этим только последние пять лет.
— Вы пишите с натуры?
— Не совсем так. Ну, правда, иногда смотрю в окно. Но большей частью придумываю свои картины из головы.
— Знаете, ваша живопись привлекла довольно большое внимание. И я бы сказал, вполне заслуженное. Доставляет ли это вам удовольствие?
— Я рада, что людям нравятся мои картины.
Затем показали несколько ее полотен (в черно-белом цвете особого впечатления они не производили) и под конец — ту картину, которую приобрела Аманда: миссис Робертс у себя в кухне.
— Почему вы это написали?
— А почему бы нет? Подвернулся сюжет — вот и написала.
Вскоре интервью закончилось — миссис Робертс, верная себе, и эти семь минут была немногословна.
— Вот так, — сказал мистер Робертс, выключая телевизор. — Надо же, до какого дня я дожил, а?
Тоби поцеловал ее.
— Поздравляю, мам.
— Никак не могла придумать, что бы им такое сказать. И они спрашивали меня про людей, которых я знать не знаю. Называют меня примитивом, а я-то думала, это обезьяны такие.
— Не совсем, — возразил Тоби, — и вовсе ты не обезьяна. Ты у нас замечательная.
— Если бы я чаще показывалась на людях, вообще мелькала, то, думаю, вокруг меня не было бы всего этого тарарама, — мудро заметила миссис Робертс. — Вот ведь, не понимают, почему дома мне хорошо, а встречаться с новыми людьми в тягость. Это для них загадка.
И все-таки, когда к ней пришел успех, кое-что в ее жизни изменилось. Так, соседки, прежде забегавшие к ней поболтать, теперь больше не заглядывали.
— Вот и ладно, — говорила миссис Робертс, — мне работать нужно. А когда приходится угощать чаем то одну, то другую, только от дела отвлекаешься.
Наконец Тоби уехал в Париж. Большую часть времени он проводил в Национальной библиотеке. Мейзи приехала разок его проведать, и они попробовали заново пережить былые счастливые дни, но это еще не удавалось никому. И все же Мейзи казалась спокойной и довольной. Через некоторое время он завел мимолетную интрижку с первой попавшейся девушкой — студенткой, которую подцепил в кафе на бульваре Сен-Мишель, — и получал от нее то, что ему было нужно. А при расставании ни одна из сторон не испытала особого огорчения.
Но жилось ему все это время довольно безрадостно. Париж уже потерял для него прелесть новизны, а с нею в какой-то мере и прежнее очарование; работа не ладилась. Трудился он не покладая рук, но бесконечные научные изыскания надоели ему до тошноты. «Сен-Жюста» он так и не переделал: просто не знал, как к этому подступиться.