Из столицы первопрестольной в столицу северную Кондаков добрался без всяких приключений. Он не пьянствовал в дороге, как Ваня, и к нему не цеплялись сластолюбивые кавказцы, как к Людочке.
С попутчиками Кондаков был вежлив, от карточных игр, совместного разгадывания кроссвордов и флирта уклонился, перед сном проверил сохранность служебного удостоверения и табельного оружия, а напоследок запер дверь купе не только на защёлку, но и на специальное стопорное устройство, о существовании которого большинство пассажиров даже и не догадывались (для пущей надёжности он ещё и заклинивал стопор спичечным коробком).
Имея предельно ясные ориентиры, полученные в Москве от железнодорожного начальства, Кондаков без особого труда отыскал ведомственную прачечную, где, несмотря на все достижения современной бытовой индустрии, горячий пар стоял сплошной стеной, по полу текли потоки мыльной пены, а прачки были похожи на души грешниц, отбывающие наказания за разврат во втором круге ада.
Раису Удалую тут почему-то никто не знал, и, лишь проявив завидное упорство, Кондаков в конце концов выяснил, что она в прачечной не проработала и дня, а немедленно ушла в отпуск, положенный ей сразу за два года. Хорошо ещё, что Кондаков, предвидевший такой поворот событий, имел при себе все анкетные данные проштрафившейся проводницы, включая адрес.
Жила Удалая на Васильевском острове, в ничем не примечательном доходном доме, куда в своё время, возможно, заглядывали и Родион Раскольников, и Сонечка Мармеладова. Благодаря выгодному расположению этого каменного скворечника стоимость его квартир резко подскочила, и старожилы, покусившиеся на жирный куш, разъезжались по спальным районам.
Везде шел евроремонт, сопровождавшийся неизбежным в таких случаях грохотом перфораторов и визгом электроинструментов. Лишь в жилище Раисы Удалой царило патриархальное запустение: воняло чадом и канализацией, а из перевязанного изолентой крана непрерывно капала вода. Видимо, из-за постоянных отлучек у хозяйки до квартиры просто руки не доходили.
Кондакова Удалая встретила насторожённо, однако, узнав, что он не принадлежит к наехавшему на неё ведомству, а, наоборот, собирается восстановить попранную справедливость, сразу обмякла душой.
А тело у неё было и без того мягкое, даже на первый взгляд. Просто не верилось, что, имея на животе, заднице и бедрах такие подушки, можно без помех передвигаться в узеньких вагонных коридорах. Впрочем, вскоре выяснилось, что, несмотря на внушительные габариты, Удалая во всём соответствовала своей фамилии, являясь особой проворной, неунывающей и энергичной.
На жизнь она не жаловалась (да и грех было делать это, имея на себе столько золотых побрякушек), но вскользь упомянула о муже-алкоголике, обитающем в Вырице, и дочке-школьнице, оставшейся на лето в интернате для слабогрудых детей.
От обещаний Кондакова у неё взыграло сердце, что, в свою очередь, заставило ходуном ходить сдобные, полновесные груди, едва прикрытые домашним халатиком. Сашка Цимбаларь в этой ситуации, наверное, поддался бы соблазну, но Кондакова с пути истинного не сманили бы даже знаменитые сладкоголосые сирены, однажды едва не погубившие скитальца Одиссея.
Прихлёбывая английский чай с жасмином, он говорил:
– Конечно, поступили с вами несправедливо. Тут двух мнений быть не может. Как говорится, перегнули палку… Ну ничего, найдём подход к вашему начальству. Надо будет, через самые верха найдём. Но сначала расскажите обстоятельства дела.
– Обыкновенные обстоятельства… За пять минут до отправления, когда уже и провожающие подались из вагонов, подходит ко мне молодой человек и слёзно просит отвезти в Москву письмецо. Предлагает за это сто рублей. Я поупиралась маленько, он ещё сотню добавил. Только ставит условие, чтобы я опустила письмо подальше от Ленинградского вокзала, в крайнем случае на Казанском. Как же, буду я за двести рублей козочкой скакать! Сунула в первый попавшийся ящик. Теперь сама понимаю, что сглупила. Вот и всё… А через день налетела крутая контора. Давай всех подряд допрашивать, даже машинистов. Милка Царёва из соседнего вагона видела, как я письмо брала. Она, скорее всего, и стукнула. Сама, сучка, раньше икру из Астрахани чемоданами возила. Придёт пора, я с ней ещё посчитаюсь.
– Как с вами обращались на допросах? – участливо осведомился Кондаков, в прежние времена и сам не чуравшийся так называемых активных методов следствия.
– Нормально… Без грубостей. – Неприятные воспоминания не очень-то угнетали Удалую. – Минералкой угощали. Пробовали, конечно, запутать, но меня на мякине не проведёшь. Всё, что было, рассказала без утайки.
– Как выглядит молодой человек, передавший вам письмо?
– Я, в общем-то, особо не приглядывалась. Сигнал к отправке ждала… Помню, роста он был высокого, но собой щуплый.
– А лицо, глаза, волосы?
– На голове у него шапочка вязаная была, какие сейчас молодёжь носит, а на лице чёрные очки. Меня про эти приметы десять раз расспрашивали. Даже портрет с моих слов составили.
– Ага, – сказал Кондаков. – Значит, фоторобот уже имеется. Хорошо… А что можете сказать насчёт его голоса? Гундосил, картавил, заикался?
– Нормально говорил. Без всяких дефектов.
– Вы на его выговор внимания не обратили? Какой он: московский, питерский, рязанский?
– Скорее всего, питерский. Вот вы, например, иначе говорите.
– Что вы можете сказать о его одежде?
– Про шапочку вы уже знаете… Кроме того, на нём был свитерок, джинсы и светлая куртка. У нас в тот день холодновато было… А вот обувь не помню.
– Как вы думаете, почему на конверте не осталось отпечатков пальцев?
– Письмо у него в книге лежало, завёрнутое в целлофан. Говорил, когда опускать будете, не прикасайтесь к нему, а просто из пакета вытряхните в почтовый ящик.
– Это вам не показалось подозрительным?
– Как-то в спешке и не подумала. – Испугавшись, что сболтнула лишнее, Удалая ладонью прикрыла рот.
– Ничего, ничего, – успокоил её Кондаков. – Какая книга была в руках молодого человека?
– Большая… Чёрная… Похожая на Библию.
– Ваша подружка Царёва не могла её разглядеть?
– Вряд ли. Она только раз в нашу сторону зыркнула и сразу отвернулась. Сделала вид, что ничего не заметила, шавка поганая.
– Всё это, надо полагать, вы рассказали на предыдущих допросах?
– Ясное дело. Когда тебя два бравых молодца целый день вопросами мурыжат, тут любую мелочь вспомнишь. Даже то, какая ладонь у тебя чесалась и в каком ухе звенело… Уж лучше бы отодрали колхозом, меньше бы мучилась. Ой, извините за грубость! – спохватилась Удалая. – Я за последнее время так изнервничалась, так изнервничалась… Даже сыпь по коже пошла. – Она слегка распахнула халатик, чтобы эту самую сыпь продемонстрировать.
Кондаков едва не расплескал остатки чая, но самообладание сохранил. В джунглях Анголы и горах Афганистана ему случалось попадать и не в такие передряги.
– Самый последний вопрос, – сказал он голосом, не оставлявшим никаких надежд на возможное сближение. – Не припоминается ли вам какое-нибудь обстоятельство, способное пролить свет на личность автора письма, которое вы упустили на предыдущих допросах?
– Если я скажу «да», мне это не повредит? – Удалая понизила голос до шёпота.
– Наоборот. Это лишь укрепит наше доверие к вам и поспособствует вашему восстановлению в прежней должности.
– Было такое обстоятельство, – призналась она. – Я про него только ночью вспомнила, лёжа в постели… Когда этот типчик уже отдал мне письмо и собрался уходить, одна молодая парочка, отъезжавшая в Москву, решила сфотографироваться на фоне вагона. Паренёк мой, правда, успел отвернуться, но в кадр, надо думать, попал.
– А кто фотографировал?
– Да кто-то из провожающих. Их целая толпа на перроне собралась. С цветами, с шампанским. Так орали, что милиционеру пришлось урезонивать.
– Милиционера вы знаете?
– Ну так, шапочно… Володей зовут. Он раньше в сопровождении ездил. Помню, однажды даже подкатывался ко мне.
– В каком он звании?
– Я в этом не разбираюсь. Лычки на погонах. Широкие… Да вы его сразу узнаете! Рожа скуластая, как у монгола.
– Большое спасибо, Раиса Силантьевна, за гостеприимство и откровенность. – Кондаков встал поспешно. – Ваша помощь неоценима. Мы же, со своей стороны, сделаем всё возможное, чтобы реабилитировать вас в глазах коллектива и руководства дороги.
– Главное, руководства! – попросила Удалая. – На коллектив мне наплевать.
– Да-да. Руководства в первую очередь… – согласился Кондаков, отступая к дверям.
– Так, может, остались бы? У меня что-нибудь и покрепче чайка найдётся. – Халатик снова распахнулся, на сей раз как бы сам собой, и на Кондакова в упор уставились две могучие груди, покрытые синими прожилками сосудов, шрамами растяжек, пятнами пигментации, мелкими чирьями и крупными папилломами.
Эти груди предназначались не для любовных утех, а для проламывания крепостных стен и вскармливания львов.
После плодотворной встречи с Раисой Удалой Кондаков оказался, можно сказать, на распутье.
Нужно было сей же час выбирать между тремя вариантами действий. Либо в поисках очевидцев последнего взрыва отправляться на берег Финского залива. Либо, используя прежние связи в областном Управлении ФСБ, разузнать об итогах работы смежников. Либо, с помощью милиционера Володи, попытаться установить личность неизвестного фотографа, вполне возможно, сумевшего запечатлеть подозреваемого на плёнку.
После недолгого раздумья Кондаков выбрал третий вариант. И не потому, что он казался наиболее перспективным. Просто два другие могли подождать.
Пришлось возвращаться на Московский вокзал, что было бы досадно и утомительно во всяком другом российском городе, но только не в Петербурге, где, слава богу, любой случайный маршрут естественным образом превращался в увлекательную экскурсию.
Особенно впечатляли Кондакова петербургские мосты, имевшие со своими московскими собратьями столько же сходства, сколько было его между грозной, таинственной Невой и захудалой, мелкотравчатой Яузой. Строгая аристократическая красота здешних набережных, площадей и проспектов не шла ни в какое сравнение с аляповатой купеческой роскошью Первопрестольной. Золотые купола и шпили освещали Северную Пальмиру даже в самые сумрачные дни, что почему-то никогда не удавалось куда более многочисленным московским церквям.