Нет сомнений, что развитие Англии, Западной Европы, Америки послужило эталонным мерилом для оценки «особого пути Германии». Германия отклонилась от их, как казалось, счастливо протекавшего «нормального движения» навстречу современному миру. Упрек в определенной идеализации этих образцов справедлив, однако даже с психологической и политической точек зрения было понятно, что после двух проигранных мировых войн и варварства национал-социалистического режима в поколении, критически отзывающемся о немецком прошлом, существовала ярко выраженная необходимость в наличии превосходящих или сопоставимых «эталонных обществ» для собственной ориентации и обоснования исторических решений. Однако методическая произвольность «западной нормальности» давно признана. По этой причине была предпринята попытка скорректировать данное представление, например через сравнение «ведущих стран» (скажем, Англии), которые в сознании современников олицетворяли экономический и политический прогресс, и «относительно отсталых стран-правопреемниц» (как Германия), которые пытались догнать западные державы, используя отчасти новые методы. Кроме того, историки, по требованию Макса Вебера, обсуждали основание собственных оценок (то есть либерально-демократическое, конституционное и правовое государство или широкую демократию социального государства) в качестве нормативного идеала и мерилом исторической действительности считали то, насколько она приближалась к этому идеалу или какой недостаток она в дальнейшем обнаруживала.
В дискуссии об «особом пути Германии», которыми ознаменовано продолжающееся вот уже тридцать лет противостояние зарубежных и западногерманских историков и социологов, теперь включились и двое молодых английских ученых Джефф Эли и Дэвид Блэкборн [Blackbourn, Eley 1980] [161]Той же проблематикой заинтересовался и американский политолог Дэвид П. Каллео, чья книга «The German Question Reconsidered» [Calleo 1980a] недавно была переведена на немецкий язык [Calleo 1980b].
Работа Блэкборна, начинающаяся с фразы «Как этого не было на самом деле», ироничной по отношению к известному изречению Ранке, представляет собой остроумнейшую критику в адрес так называемой мифологии «особого пути Германии». Рассуждения Блэкборна вызвали плодотворный отклик, поскольку его размышления стимулируют критику. Многие его возражения встречают одобрение, так как он со знанием дела и взвешенно ставит под вопрос ставшие привычными компаративные интерпретации. Блэкборн призывает отказаться от обманчиво редукционистского определения империи как поздней фазы великопрусского неоабсолютизма или как первичной фазы национал-социализма и, исходя из обстоятельств того времени, описывать ее как самостоятельную историческую формацию. В частности, политическое влияние и поведение буржуазии следует оценивать более дифференцированно и положительно, чем раньше, используя сопоставительные вопросы. Исходная точка, обозначенная 1933 годом, по его мнению, на сегодняшний день уже в значительной степени преодолена; немецкая история с 1871 года содержит много решений; так называемое своеобразие было поставлено под вопрос путем сравнения.
Немало высказанных Блэкборном идей знакомо и по дискуссионным статьям западноевропейских специалистов. Томас Ниппердай неоднократно выступал с требованиями такого рода, но Блэкборн формулирует множество новых, достойных внимания идей. Кое-что, впрочем, остается непроясненным и у него. Что означает, например, высказывание, что 1890 ‐ е годы следует рассматривать, исходя из их собственной конъюнктуры? Ни один историк не может отказаться от незаменимого генетического принципа. Его способность ретроспективно проследить траекторию движущих сил, процессов и структур, которые определяют нап равление или же препятствуют развитию, а также то, сколь глубоко он интерпретирует опыт современников, полностью зависит от его интересов, критериев и предпосылок, заставляющих не слишком сужать период, когда формировались предпосылки 1890 ‐ х годов.
Совершенно иначе действует Эли. Жадный до ярлыков, он начинает рубить с плеча. Карл-Дитрих Брахер, Ральф Дарендорф, Фриц Штерн, М. Райнер Лепсиус, Эрнст Френкель, Фриц Фишер, Герхард А. Риттер — историки так называемого «критического» направления в исторической науке (впрочем, это сама по себе весьма гетерогенная группа специалистов по большей части среднего поколения, которая уже продолжительное время занимается социально-политической, экономической историей и историей типов государства, а также немецкой проблематикой модернизации) — одним словом, все, кто занимался особыми условиями Германии XIX–XX веков, в контексте охарактеризованной ранее горючей смеси феноменов оказываются — наконец-то мы это узнаем — сущими остолопами, узколобыми идеологами, кучкой глупых шутов: «наивными», «формалистскими», «недобросовестными». Никто из них не обладает тем универсальным ключом ко всем острым проблемам новой немецкой истории, который есть у рыцаря, охраняющего святой Грааль, а именно у Эли. Он нападает на «веру в особый путь Германии» с непоколебимым представлением о благе — «логикой монополистического капитализма», «особой формой капиталистической рациональности» в рамках немецкой индустриализации. Тот, кто принимает этот пустой формализм, спешит под покровом ночи, когда не только все кошки (т. е. проблемы) серы, но и сова Минервы не желает летать. Эли поспешно создает себе образ врага, которого затем можно без труда сокрушить: со своей истинно марксистской точки зрения (взять немного Пуланзаса, немного Грамши, капельку государственно-монополистического капитализма и щепотку Э. П. Томпсона), чудесной силой своего сурового догматизма он легко может разоблачить мнимую бездумную наивность тех, кого он критикует.
Главный грех историков «критического» толка состоит, по словам Эли, в том, что они, на самом деле скептически противостоя догматизму во всех его проявлениях, в своем справедливом желании сотрудничества со смежными науками о человеке, с «мудростью общественных наук», с «вокабулярием либералов» и, следовательно, с «ортодоксальной политологией» попадают на удочку (впору пожаловаться праотцу Карлу) «немарксистской социологии» с ее «академической риторикой „демократизации“ и „социальной эмансипации“». Это, конечно, непростительная ошибка для того, кто, без сомнения, наделен изрядной долей древнего и хорошо известного английского высокомерия вечного всезнайки, свысока смотрящего на жалкие умственные усилия в бывших американских колониях. За это им также, what a sorry lot, читают настоящие нотации.
Однако в пылу спора доказательная база Эли слишком часто остается слабой, и при этом в огромном количестве выносятся явно несправедливые приговоры, которые еще в университете XIX века откровенно считались невежеством. Например, он, очевидно, не имеет представления о ничтожных достижениях первых законов 1880 ‐ х годов, регулировавших вопросы социального страхования. Кроме того, он совершенно не понимает влияния социокультурных факторов, таких как древняя патриархальная идеоло гия «хозяина дома», при формировании и утверждении социальных отношений, когда правили не только «голые» капиталисты. Мещан, представителей третьего сословия и буржуазию во французском смысле слова Эли различать не умеет. Он рисует совершенно искаженную картину западногерманской исторической науки: там якобы царят одновременно идеализм (история сознания) и вульгарный материализм. «Новая ортодоксальность» держит власть в своих руках, хотя речь фактически идет о небольшом, но активном меньшинстве, которое Эли и имеет в виду. Не подлежит сомнению, что прежде мы совершенно неверно воспринимали мир профессиональных историков, — или же Эли воспользовался оптикой из «Алисы в Стране чудес»? Бисмарковская военная «революция сверху» 1864–1871 годов была, как мы теперь узнаем, в действительности «буржуазной революцией», которая установила «господство буржуазии». Едва ли кто-то станет оспаривать победу индустриальной революции в Германии, подкупающие успехи либералов, их основополагающие законы, которые в 1860–1870 ‐ е год ы заложили основу буржуазно-капиталистического развития. Но свидетельствуют ли эти явления о действительной «политической гегемонии» буржуазии на пике авторитета Бисмарка? В условиях преимущественной ориентации на функционализм образование империи как успех политики покорности, которая, по мнению Эли, подчинялась «капиталистическим интересам», понимается им в корне неверно. Даже историография ГДР, все чаще говоря о «буржуазной трансформации» в Германии, все-таки отводит на этот процесс целое столетие, последовавшее за 1789 годом.
Остается надеяться, что впредь Эли не станет подменять взгляд на подлинные исторические проблемы мифом о господстве «внутренней логики монополистического капитализма». Повод для такой надежды есть, поскольку он формулирует (и этого нельзя не заметить, несмотря на его свойственную всем левым нетерпимость) ряд возражений, которые требуют обсуждения: подобно Блэкборну он критикует связь идеализированной западной истории и «неправильного развития Германии», ставит под вопрос равенство буржуазии и победившего в политической среде либерализма, с полным основанием оспаривает уместность идеи «буржуазной революции», всерьез воспринимает сравнение прежде всего с английской историей и прямо рассуждает об этом. Дискуссию на эту тему, разумеется, стоит продолжить.
По сравнению с работами обоих английских историков, опубликовавших в 1980 году интересные труды по истории Германии (Блэкборн — о вюртембергском центре, Эли — о боевых соединениях «новых правых» до 1914 года) и способных со знанием дела, хоть и с различной силой убеждения формулировать аргументы, торопливый обзор Каллео кажется скорее пустой перебранкой, призванной пустить пыль в глаза. По большей части заимствовав свою теорию из вторых или третьих рук, Каллео с большим воодушевлением ставит под вопрос целый ряд сложившихся прежде клише. Читатели, испытывающие потребность в апологетике, после прочтения этой книги ощутят приятное чувство удовлетворения («и другие были ничем не лучше» — на этот намеренный или невольный эффект, видимо, рассчитано любое неточное сравнение). Автору, однако, не хватает более глубоких знаний, в том числе и в отношении дискуссионных научных вопросов. Изображение всех рассмотренных немецких сюжетов как общеевропейских феноменов ведет к нивелированию проблемы, которое не позволяет истолковать то, что все еще требует объяснения.