икации. В общем, был постоянно при деле. Сестра, которая за эти восемь лет не только выросла, но и замуж в восемнадцать лет выскочила за их дальнего родственника, тоже помогавшего всем, чем мог, больше не обременяла его и он поддался на уговоры начальства и поехал осваивать подконтрольный уже, как он считал, законному правительству север. То, что он тут увидел, заставило его усомниться в подконтрольности, но деваться уже было некуда. С тоской он отметил в конце, что южан в этой части страны не очень то и жалуют.
На эту тему я могла говорить открыто и никого не боясь. Шрамы вроде за вольнодумство еще никого не сажали в фильтрационные лагеря. Я попыталась ему объяснить происходящее:
– Стасик, понимаешь… глядящие первыми начали поднимать здесь страну. Они отбили нападение северян. Они защитили наши рубежи. А что сделали шрамы… ой, прости, южное правительство? Они просто отдали южанам большую часть нашей земли за то что бы те, вдумайся, помогли убивать наших же братьев и сестер. – Я понимала, что говорю с редкой для меня патетикой, но остановиться не могла: – А южане-то и рады. И землю получат и нас убьют скольких смогут.
Он смотрел на меня и через некоторое время нерешительно кивнул. Он все понимал, но у него был свой взгляд на это.
– Если что-то хочешь получить, надо чем-то незначительным пожертвовать. Что такое кусок земли с двумя небольшими городками, когда на кону вся наша страна. Ты же не хочешь глупого разделения ее. Ведь не исключено разделись она и уже никогда единой не станет. – Станислав смотрел на мою реакцию.
И я отреагировала:
– Незначительные жертвы говоришь… Я такая же незначительная жертва. Меня поймали четверо грязных дезертиров, когда ваши разгромили колонну вывозившую детей из города. И неделю насиловали, когда им только вздумается. И не останавливались пока у меня там уже кровь с гноем не шли… понимаешь. Вот я да… Незначительная жертва. А еще у меня был мальчик, приятель, хотя конечно он никакой не мальчик. Он был солдат. Он мне помог сильно, он даже любил меня. Нет я не испытывала к нему ничего кроме симпатии и благодарности. Но когда пришло время мне помочь ему, я не смогла. Больше того я его обманула. Не хотя, не желая, жестоко обманула. Я обещала, что все будет нормально, а наутро его просто тихонько отвели к ямам, где свалены были тела его предшественников и так же тихо убили. Аккуратно прострелили голову. Понимаешь? Он тоже незначительная жертва. К черту вообще всю эту страну, если за обладание ей надо убивать тех, кто в ней живет. Понимаешь это геноцид нами нас же самих. И нет ни правых, ни виноватых. Тебе нравится то, что твое правительство ты выбрал сам? А меня и глядящие устраивали, которые давали всем работу и медленно, но верно строили страну. А вы что делаете? Вы ее опять уничтожаете.
– Но глядящие не имеют права на власть. Мы демократическая страна. – Попытался мне напомнить Стасик. – И то, что они узурпировали власть, это не значит, что свободные люди будут это терпеть…
– Правильно, вы свободные люди будете топить в крови всех и вся чтобы доказать какие вы свободные и как ненавидите тех, кто пусть своими методами, но делал больше чем вы, и страну не разбазаривал!
Я не поняла сама как сорвалась на злость и, поднявшись стремительно вышла вон. Я даже за свой кофе не расплатилась, хотя и надо было бы. Он нагнал меня только уже на выходе из ресторана. До входа в корпус надо было немного пройти пешком.
– Замерзнешь, – Сказал он, мне, протягивая свою куртку.
– Тут три шага. – Сказала я, отказываясь, и доставая из кармана брюк сигареты, прямо в холе закуривая.
– Я тебя провожу.
Я пожала плечами и вышла на снег и ветер.
Уже в холле своего корпуса я докурила и, потушив сигарету не обращая на Стасика внимания, стала подниматься к себе на этаж. Он шел за мной. Портье его не остановил и даже документы не спросил. Возле номера я повернулась к нему и спросила в лоб:
– Ты ко мне собрался что ли?
– А почему нет? – Спросил он и напомнил, что завтра выходной. – Просто, мне кажется, что тебе надо выговориться.
Я посмотрела ему в глаза и, кивнув, впустила к себе в комнатку.
Всю ночь мы с ним говорили. Точнее говорила я, а он слушал. Он очень внимательно слушал. Я рассказала ему про родителей, чьи тела я лично с соседкой вытаскивала из дома боясь, что он обрушиться. Я рассказала, как меня семилетнюю сикуху не могли никуда пристроить. Все было разрушено, никому я была не нужна, и единственное место, где меня хоть как-то приняли, был чудом уцелевший интернат в этом городе. Я рассказала, как в интернате до двенадцати лет терпела издевательства взрослых девочек. Как я просто от счастья плакала, когда их всех в один прекрасный день выпустили в большой мир, и я смогла пройти по коридорам и этажам интерната, никого и ничего не боясь. Я даже про своего первого парня, с которым мы сделали это в тринадцать лет, рассказала. Стас был жутко удивлен, что у меня все так рано началось, но пришлось объяснить ему, что в интернате все немного раньше до этого доходят. Никуда не денешься. Рассказала, как мы прятались с ним в бельевой и на чердаках соседних домов. Как я сама его бросила. Не потому что нашла лучше, а просто бросила и все. Я же не знала, что он так мучиться будет. Чуть в петлю не полез. Как я успокаивала его и даже какое-то время делала вид, что у нас еще все может наладиться. Рассказала, как нас в суматохе собирали в бега, когда волна шрамов катилась неостановимо к городу. И про артобстрел рассказала, когда и так изувеченный резонансными ударами город буквально сотрясался от взрывов. Как мы все кричали и плакали пока нас вывозили из под обстрела. И вроде же даже вывезли.
Мы были в километрах двадцати от города, когда наперерез колонны выкатили прорвавшиеся вперед танки и как на учениях расстреляли колонну с беженцами. Я убегала, видя, как один только совсем мальчик, из охраны колонны, с автоматом упорно стрелял по бронированным машинам. Понятно, что без толку… но в памяти навсегда осталось как он плача от дыма, гари и бессилия из-за валуна палил, экономя патроны и провоцируя огонь на себя. Попавший очень меткий снаряд уничтожил и парня и валун, а я от очередного взрыва так оглохла и испугалась, что побежала не разбирая дороги. Поведала я, и как уже в нескольких километрах от разгромленной колонны меня схватили дезертиры глядящих. Этот момент я упомянула только вскользь. Я не могла еще и это подробно вспоминать и рассказывать. Но все равно я разревелась подойдя к этой теме. И долго ревела навзрыд, а Стас только держал меня за плечи и покачивал, словно маленькую успокаивал. Наверное, он так сестру свою спасал от мыслей и горя. Убаюкивал. Я отстранилась от его объятий и закурила прямо в номере. Я слишком много стала курить. И остановиться не было сил. Опять докурив чуть ли не до пальцев, я выкинула окурок в форточку и продолжила рассказ. Я рассказала про партизан, про своих друзей среди них. Про то, как меня там все любили, как мне казалось. Я рассказал про лечение в деревне. Про работу посудомойкой на шрамов. Про мою встречу с Морозовым и последующее возвращение к партизанам. В общем, я не упустила ничего и даже историю, вызвавшую улыбки у нас про поцелуй с капитаном я тоже рассказала. Странно. Я как курить не могла остановиться, так и рассказывать. И еще я подумала, что впервые в жизни вот так кому-то все рассказываю, ничего не скрывая, не приукрашивая. Да еще ведь Стас мне был совершенно незнакомым человеком. А я на него ушат всего этого вылила. Но он все выслушал и сказал мне в конце:
– Да, Саша, не позавидуешь. Но, вот ведь… Я даже не знаю, что сделать, чтобы тебе помочь. Тебе сейчас нужно остановиться. Тебе нужен покой. Хотя бы островок покоя в этом дурдоме.
Я кивала, ему, а сама смотрела за окно, где в свете фонаря над входом ветерок кружил легкий невесомый снег.
Он ушел от меня около пяти утра. Не было ни попыток от него поцеловать меня на прощание или хотя бы снова обнять, как на кровати, когда он меня успокаивал. И когда в обед в ресторане моя соседка спросила, как он в постели я, краснея, призналась, что у нас ничего не было. Он не поверила, но допрашивать не стала. Зато рассказала мне в подробностях, что делала со своим старым приятелем буквально в паре номеров от моего. Я краснела еще сильнее и давилась сосисками, чтобы не захихикать глупо.
Станислав пришел в ресторан вечером. Я уже вся извелась, думая, что он не придет в тот раз. Но он пришел, и сев рядом со мной и моей подругой предложил угостить нас вином. Пиво в ресторане было хорошим, его они сами делали, и мы с ней именно его и предпочитали в тот вечер, но и от привозного южного вина мы не отказались. Как-то бокал за бокалом, бутылка за бутылкой и я так захмелела, что позволила вывести себя танцевать, хотя в трезвом состоянии постеснялась бы. Но мы танцевали с ним, пока не умаялись и не вернулись за столик. Причем пока танцевали моя подруга снова выцепила в толпе у сцены своего приятеля вчерашнего и потащила с нами. Когда расплачивались по счету, этот ее друг медленно, но верно становившийся постоянным, даже поровну денег за счет оставил со Стасом, хотя и пил с нами не долго. Скоро после наших танцев соседка с другом тихо слились в номер, а я, оставшись со Стасиком, слушала уже его истории. Они были немного просты и без особого шарма, как любили рассказывать господа офицеры, но я в своем веселом настроении и с них смеялась. Стас казался мне отчего-то самым милым парнем встреченным мной в жизни.
Наутро я уже смогла рассказать, какой он в постели. Жалко только, что надо было спешить на работу, и со своей подругой я встретилась только, как обычно, поздним вечером в ресторане. Она хвалила меня, что не дала сбежать такому знатному мальчику от себя, но намекала, что останавливаться не стоит на достигнутом. Только в тот вечер я подумала, что она повернутая на сексе. Она всерьез убеждала меня, что в этих вот радостях и есть смысл жизни. Я, конечно, слушала и даже что-то отвечала, но подумала что мне еще очень далеко до такой стадии озабоченности этим вопросом.