– Немудрено. Можно зайти куда-нибудь и не вернуться. Так тут случается… А как вообще в Ялань вас занесло?
– Да очень просто…
– Прямо из Сербии?
– Из Сербии.
– На этом вот велосипеде?
– На самолёте… Шутите… С Белграда – до Москвы. А с Москвы – до Исленьска. И на автобусе уже – до Елисейска. Купила, – говорит Маша, – в магазине велосипед и докатилась на нём до Ялани. А из Ялани… вот я… перед вами, – и, улыбаясь, смотрит на меня.
Странная встреча, удивляюсь. Кто бы мне рассказал такое, не поверил бы. Я иностранок здесь ещё не видел.
– Ну – до Ялани. А зачем… сюда? Да и одной, не зная местности… Отважные.
– Нет, я молюсь.
Вышли – я уже в третий за сегодня раз – на почти голый, безлесый пустырь, где располагался когда-то наскоро организованный посёлок-времянка Волчий Бор, огороженный колючей проволокой, то там то тут разбросанные поржавевшие куски которой, прибитые к полусгнившим остаткам деревянных столбиков, ещё и на моей памяти в бору встречались. Родились здесь, в этом лагерном посёлке, некоторые из моих одноклассников, дети военнопленных, после освобождения женившихся на наших девушках, чалдонках, работавших здесь по найму на лесоповале или прачками да поварихами. У многих из заключённых и дома, на родине, семьи оставались, довоенные, но выехать к ним они, конечно, не могли, а те сюда не захотели ехать, и создавались семьи новые, уже сибирские. Годные для развиваю щейся послевоенной промышленности кедры, сосны и лиственницы в округе выпилили, и надобности в лагере не стало сразу, а насельников, чтобы их больше не кормить и не охранять, распустили, без права выезда за пределы района, на вольное поселение в соседние сёла или во вновь образующиеся леспромхозовские посёлки. Большею частью они в Ялань перебрались – была там тогда МТС «Полярная», где принимали на работу бывших зэков, умевших управляться с техникой. Кто-то из них, склонный к работе на земле, и в небольших, затерянных в глухой тайге и расположенных далеко от тракта, деревеньках, вступив там в колхозы, спрятался – от властей подальше, и огородом да пасекой худо-бедно можно было пропитаться. Мама рассказывала, что приходили и в Сретенск из Волчьего Бора, когда охрану уже сняли, исхудавшие, еле стоявшие на ногах, мужики, просили что-нибудь поесть – «ну, хошь картофельных очисток», – так голодали. «Были из наших и такие, что и очистков даже не давали им, а гнали прочь этих просителей». Не назову я их фамилий, хоть их самих уже и нет в живых. Зато есть внуки. Эти не в ответе. Так полагаю. Может, и не прав.
– Долго бы мне пришлось крутить педалями… Столько лететь, не меньше, чем в Америку… Но я бы не отказалась, – говорит Маша. – Дед мой родной сюда был вывезен. Лучше б на поезде, как он… но мало времени имею, я не успела бы.
– Ну, если уж совсем, как он, тогда, – говорю, – ехать вам сюда надо было бы в товарняке.
– В столыпинском вагоне?
– Да. Прошу простить меня за любопытство…
От неожиданности это.
– Да ничего. Я рада с вами разговаривать.
– Тогда понятно. Он что, из немцев… из поволжских?
– Нет. Почему?
– Да, вы же сербка… Военнопленный?
– Так, пожалуй.
– У нас их всех, кто тут сидел, так называли…
Были и немцы, из Поволжья… А он-то как… каким путём?
– Пути Господни неисповедимы, – говорит Маша.
Иду, молчу.
– Перед войной с немцами, – продолжает она, – в тридцать шестом году, если коротко рассказывать, приехал в Россию… строить завод… Он был хорошим инженером.
– Вместе с семьёй?
– Один. Жену потом хотел перевезти.
– И посадили?
– Нет, – говорит Маша. – Не посадили… Когда немцы начали войну с Россией, он записался добровольцем.
– А как завод?
– Об этом в письмах деда не было… Уже построили… А может, строить смысл пропал… Сельскохозяйственное оборудование – не стало надобности в нём… Могло такое быть?
– Конечно.
– Ну вот, – говорит Маша. – В плен к немцам – ночь пролежал, ранненый в грудь и в голову, живой, но без сознания – попал под Мценском, это уж позже стало нам известно, затем – сюда. Вы знаете, как это было… Когда война уже закончилась. Из-под Варшавы… Писал отсюда, что работает – лес рубит. До сорок седьмого года. Скоро вернуться обещался. Потом не стали письма приходить. Здесь он и умер. Друг его сообщил… А тот как раз вот был из немцев… Майер.
– Майеров знаю, – говорю. – Их тут в районе несколько семейств… Кто-то из них уже в Германию уехал, кто-то вернулся… Значит – в Ялани. Там их хоронили.
– Цепь вот сломалась – не доехала.
– Ну, не сломалась, а слетела…
– Там эту лужу стала объезжать… Попало что-то… – Поправимо. Вы хорошо по-русски говорите. – Спасибо… Пусть и за неправду, – щёки зарделись у неё – смутилась Маша – так мне показалось.
– Ну почему же… Правда, – говорю. – Я, как услы шал вас, решил, что вы… украинка.
– Не так уж и хорошо, – говорит Маша. – С затруднением… Я учила русский в школе, затем – в университете, и три года после жила в Петербурге, тогда – Ленинграде. Можно б и лучше было научиться – лень помешала… Близкий же язык.
– Кто вы по специальности?
– Историк. Я занимаюсь Саввой Сербским. Вы про такого слышали?
– Да, слышал.
– Сербский святой.
– Вроде и наш.
– Да, православный… А в Петербурге есть иконы… с нужным сюжетом для моей работы. Я изучала…
– Коллеги, значит, – говорю. – Я тоже вроде как историк. Преподаю… Читаю лекции студентам…
– Какое время?
– Допетровская Россия.
– Интересно… Вот это место?
– Да, оно.
– Здесь вот и был этот посёлок?
– Здесь вот и был…
– А ямы… те вон… от чего?
– Думал всегда, что от бараков… А вы спросили, и засомневался… Это, наверное, подполья… Чтобы вода весной стекала, не затопляла пол… Зимой здесь очень много снега, тает когда – полно воды… Хранить-то вряд ли что в них было. Или от изб, где жили вольные, охрана?.. Не знаю точно.
– Может, от бань?
– Баня одна была…
– На весь посёлок?
– Ну а зачем их много?
– Да, конечно.
– Ни магазина не было, ни клуба.
– Я это знаю.
– Полуземлянки были, может, точно не скажу. Обошли медленно и молча кругом, задерживаясь возле каждой ямы. Снимает Маша всё на кинокамеру.
– А это что?
– Станок… Для резки прутьев. – Он тут и был?
– Был и остался.
Снимает дальше.
– Вас можно? – спрашивает.
– Можно.
Сняла меня.
– Хоть улыбнитесь.
Улыбаюсь.
Остановились у кромки леса рядом с очередным бывшим подпольем, в котором выросли уже сосна и несколько берёзок, Маша и говорит:
– Как будто тут была когда-то. Чувство такое… Из писем деда так и представляла… Мама их берегла, передала мне… Как он описывал, почти не изменилось… Справа – ручей, если смотреть в ту сторону, прямо – река… Над нею горы… Меньше, конечно, чем я думала.
– Река за старицей.
– Я понимаю. Значит, отсюда где-то он выглядывал в окно, когда писал… Справа – ручей, река – за старым руслом… По ощущениям моим – не изменилось. Где-то сосна стоять должна огромная… Не вижу.
– Ну, на дрова, быть может, испилили.
– Да. Та – далеко, что высится над мелкими берёзками… Ближе должна была стоять.
Сняла с плеча сумку. Поставив её на землю и опустившись на колени, достала из неё термос.
– Кофе, – говорит. – Это не всё… Одну минуту. Вынула, порывшись, из сумки же плоскую, кожей обтянутую, фляжку и говорит, протягивая её мне:
– А не помянем?
Соглашаюсь.
– Где?
– Да прямо здесь. Тут можно сесть вон. – Это коньяк. Пойдёт?
– Пойдёт.
– За неимением… Водка была, я отдала её в Ялани… В знак благодарности.
– Кому?
– Хозяину, который принял мои вещи…
– И что, он водку эту взял?
– Не брал сначала. А после деньги предлагал…
Мне показалось, он…
– С похмелья был?
– Страдал…
– Бывает.
Сели на край ямы, плотно обросший ягелем бледно-зелёным, хрупким – нагрелся тот на солнце за день; ногами в яму. Лежит на дне ямы ржавое ведро без дужки и без дна, цветом не отличается от палой, жухлой хвои; банка консервная, и тоже ржавая, из-под чего-то.
Отодвинув в сторону сумку, постелила Маша между нами белую, вышитую орнаментом, как наш почётный убрус, красными и синими нитками, льняную скатёрку. Термос поставила на неё; жёлтое яблоко рядом положила.
– Оно помытое… Разрезать можете?
– Конечно.
– Это, – говорит Маша, – бабушкина.
– Скатёрка? – спрашиваю.
Яблоко разрезал.
– Деду она когда-то сделала подарок… ещё до свадьбы. И хранится.
– Во что?
– А вот в стаканчик, – говорит.
Открыл фляжку, взял стаканчик от термоса.
Налил в него и говорю:
– Сначала вы.
Приняла Маша стаканчик левой рукой, зажав в ладони, его держит. Смотрит вокруг, потом – на высящийся Камень. Перекрестилась. Выпила.
– Ай-яй… Простите, крепко очень… разом. Налил себе. Выпил и я.
Вспомнил про пряники. Достал их из кармана, положил рядом с яблоком на скатерть. И предлагаю:
– Вот, угощайтесь.
– Спасибо, – говорит Маша. И говорит: – Очень хочу найти его могилу.
– Это в Ялани… Нет здесь кладбища. И не было. – Значит, в Ялани, – говорит. – А я найду?
– Я проводить могу. Но уже завтра…
– Да, скоро вечер.
– А ночевать где собираетесь?
– Здесь, – говорит. – Спальный мешок и спички у меня имеются… Я собиралась.
– Спальник вам не поможет, – говорю. – Лёгкий, наверное… Ночью тут будет очень холодно. И от реки ещё, от старицы… потянет. Песок остынет…
– Да ничего. Я закалённая.
– Ну, вы не знаете… Вдруг упадёт до минус десяти?.. Август. Конец уже… Тут так случается.
Через весь пустырь, от старицы вглубь бора, задрав хвост, пробежал бурундук, с надутыми щеками, – уже орехи заготавливает.
– Вы, – говорит Маша, – пугаете меня нарочно?.. Смотрите, белка.
– Это – бурундук… Да нет, – говорю. – Зачем мне вас пугать?