9
Через час после того, как у Салли отошли воды, начались схватки. Я регистрировал их, сидя с часами и блокнотом, в то время как Сид читал в другой комнате и был к нашим услугам. В два он отвез нас в больницу. В начале четвертого, когда я его убедил, что больше ничего он для нас сделать не сможет, он поехал домой. Наутро, еще до восьми, он вернулся с преждевременным букетом для Салли, с булочками и кофе в термосе для меня, справедливо предположив, что я буду слишком поглощен происходящим, чтобы выйти позавтракать. Весь тот воскресный день они с Чарити, чья палата была дальше по коридору, ловили новости о том, как продвигаются – вернее, не продвигаются – дела у Салли, и они оба были рядом со мной (Чарити уговорила медсестер отпустить ее из палаты в кресле-каталке) утром в понедельник, когда акушер решил – я твердил ему об этом уже двенадцать часов! – что Салли больше не может выдержать.
Он вышел в комнату ожидания, держа руки в окровавленных резиновых перчатках на уровне плеч – это была ее кровь, яркая, как краска, – и сказал:
– Придется доставать ребеночка.
Он тут же повернулся и пошел назад.
– Иди с ним! – крикнула мне Чарити. – Потребуй, чтоб тебя пустили! Доктор! Доктор Кэмерон!
Она заставила его остановиться, заставила согласиться. С такими, как Чарити, спорить бесполезно. Меня впустили, медсестра надела на меня халат и маску, и я смотрел от стены, смотрел, сколько было сил. Состояние человека в такие промежутки я бы назвал парализованным исступлением. От потрясения, усталости, страха я почти потерял соображение и был близок к обмороку. Но я пришел в ярость, когда врач уставил на меня взгляд поверх маски, подняв его от простыни, под которой горбились колени Салли. Несколько секунд он молчал. Все замерло.
– С ним все нормально? Выведите-ка его.
Я его понимал. Ему не нужны были мужья, падающие без чувств на пол родильного зала, в то время как он борется с последствиями того, что слишком легкомысленно отнесся к разрыву плодного пузыря. Но я ненавидел его за то, что он делал сейчас и чего не сделал раньше, и прорычал в ответ:
– Ей занимайтесь, а не мной!
Взгляд задержался на мне еще на мгновение, затем врач вернулся к своей работе. И тут-то анестезиолог, склонившаяся над Салли и наблюдавшая за ее зрачками, нервно проговорила:
– Она умирает, доктор!
Не помню, чтоб я что-нибудь чувствовал. Онемелый от шока, не способный ни на какую реакцию, я смотрел из своей апатии, как они суетятся над ней, склоняются, теснятся, отходят и опять теснятся. Салли сказала мне потом, что услышала эти слова сквозь эфир, изнеможение и боль, удивленно подумала: “Это она про меня!”, а потом, чуть погодя: “Мне нельзя”.
В суматохе уколов, плазмы, кислорода и всего остального, чем они боролись за ее жизнь, врач прекратил попытки повернуть ребенка в правильное положение и буквально вырвал его из Салли.
Когда я вышел, полуослепший, страдая тошнотой, Сид и Чарити по-прежнему были в комнате ожидания. Я посмотрел на них с идиотским изумлением. Чарити повернула ко мне свое кресло.
– Ну, как она? Все позади?
Я был не в силах ответить. Нашел стул и рухнул. Голова кружилась, комната вращалась, во рту было терпко от запаха эфира. Я свесил голову между колен и закрыл глаза. Через некоторое время почувствовал руку на плече и услышал голос Сида:
– Вот, глотни.
Но лишь от того, что я поднял голову глотнуть из бумажного стаканчика, комната опять пошла кругом. Во рту едкая горечь. Я снова опустил голову и больше не поднимал.
– Найди медсестру, – прозвучал, казалось, издалека голос Чарити. – Раздобудь нюхательную соль!
Шаги по резиновой плитке, долгий пустой промежуток времени, рвотное ощущение объемлющей больничной белизны. Потом опять рука на плече, голос: “Вдохни-ка”. Нашатырь воспламенил мне ноздри. Я кашлянул, задохнулся, прочистил горло. Вдохнул еще раз. Потом ждал, через некоторое время осторожно приподнял лицо. Комната вращалась, но медленнее, выровнялась, покачнулась, еще замедлилась, остановилась. Новый всполох нашатыря. Я поднял голову выше брючного ремня.
– Господи, – пристыженно сказал я. – Вот ведь выдал представление.
– Держи голову ниже, – велела мне Чарити. – Еще бы тебе дурно не стало. Двое суток не смыкал глаз.
В голове более-менее стабилизировалось. Я еще подождал. Сид опять предложил нашатырь, но я отвел его руку. Я шумно, с голосом выдохнул, содрогнулся и сел прямее. Их размытые фигуры затвердели, сфокусировались – лица встревоженные, Чарити в кресле, на Сиде его преподавательский костюм штатного детектива. Стерильное освещение комнаты ожидания сменилось утренним светом.
– Лучше? – спросила Чарити.
Я кивнул.
– Что случилось? Все позади? Как она себя чувствует?
– Ребенок родился, – сказал я. – Кажется, девочка. Мне, честно говоря, все равно, главное – она разродилась.
– Но как она?
Я сел еще чуть выше. Лицо Чарити, лишенное всякой косметики, было воскового оттенка. Волосы заплетены в косички.
– Что это за врач такой? – спросил я. – Он нормально с тобой обошелся – этот сторонник естественных родов? Я всю ночь его упрашивал сделать кесарево, избавить ее наконец от мучений, но он ни в какую. Все массировал ей живот, все пытался повернуть этот чертов плод головой вниз, чтобы он вылез как положено. Плевать, что плодный пузырь порван, плевать, что тазовое предлежание, – хотел, видите ли, чтобы природа взяла свое.
– У меня этих трудностей не было, – сказала Чарити. – У меня прошло легко. Но до чего мне скверно, что я рекомендовала его Салли. Он должен был…
Дверь родильного зала распахнулась, и вышла медсестра с орущим свертком в розовом одеяле.
– Мои поздравления, папа, – сказала она. – Через несколько минут сможете посмотреть на свою дочку в палате новорожденных.
Она улыбалась профессиональной улыбкой. Маска висела на шнурках под подбородком.
Я сидел где сидел, но Чарити приподнялась с кресла, а затем покатилась за уходящей сестрой.
– Постойте, можно мне? Дайте мне на нее взглянуть!
Сестра остановилась, нагнулась и сдвинула край одеяла, показывая лицо вопящего младенца. Чарити и Сид посмотрели долгим зачарованным взглядом.
– Ой, ну какая же она милая! – услышал я. – С ней все хорошо! Ой, ну что за куколка! Все хорошо, куколка, все уже позади. А впереди у тебя теперь – весь мир!
Я спросил:
– Как моя жена? Что они там с ней делают?
– С ней все наилучшим образом, – ответила медсестра. – Ее немного… подремонтируют, только и всего.
Она понесла сверток дальше. Чарити сидела и медленно, многозначительно хлопала в ладоши, глядя на меня сияющими глазами. Сид сказал:
– Морган, вы с женой, должен заметить, делаете все не без драматизма. А теперь я везу тебя к нам и укладываю спать.
– Нет, я хочу еще тут побыть, пока она не будет вне опасности.
– Ей нужен отдых, вот и все, – сказала Чарити. – Тебе тоже.
– У вас полный дом людей: твоя мама, няня, которую она привезла, няня ваших старших, служанка, а завтра уже и ты с новорожденным будешь дома. Гости вам не нужны.
– У нас до черта домочадцев, и все ждут кого-то, о ком можно будет позаботиться, – возразил Сид. – Ты для них первый шанс.
– Ну когда же наконец ее вывезут, дьявол их возьми? – сказал я и тут вспомнил: – Господи, который час? У меня занятия в одиннадцать и в час дня.
– Которые проведу я, – сказал Сид.
– У тебя и без того миллион дел… – запротестовал было я, но осекся. Так или иначе, я не в состоянии был заниматься со студентами, и он был бы всерьез расстроен, если бы я ему не позволил. – Я не уверен, что ты знаешь материал.
– На самом деле ты боишься показать, что ничему их не учишь.
Дверь родильного зала снова открылась, и вышли две женщины в медицинских халатах, толкая каталку. Я вскочил и пошел сбоку, глядя на Салли. Она была в полной отключке, в лице – ни кровинки. Одна из женщин, в которой я узнал анестезиолога, улыбнулась мне и кивнула. Каталка остановилась.
– Ей сделали переливание, – сказала она. – С ней все будет хорошо.
– Куда вы ее сейчас?
– В послеоперационную.
– Можно я с вами?
Она посмотрела на меня, показалось, не без теплоты, маска была опущена на шею, врачебная шапочка поднята на макушку, и чувствовалось, что ее невозмутимость нарушена произошедшим.
– Поймите: вы ей не нужны сейчас. Час или два она будет выходить из этого состояния, а потом просто спать. Идите домой, ложитесь и приходите после четырех. А мы ее за это время подготовим к свиданию.
– Горячо поддерживаю, – сказал Сид.
– С ней правда все нормально?
– Сейчас – полный порядок. Хороший сильный пульс, давление в норме. Идите, мы о ней позаботимся.
– А ребенок?
– Вы не видели девочку?
– Я не посмотрел толком.
В радужных оболочках ее глаз виднелись золотые крапинки, и когда она смеялась, в глубине рта показывался золотой зуб. Она показалась мне приветливой, доброй женщиной, ей бы помогать другому врачу, а не этому мяснику.
– У ребенка, – сказала она, – сломана рука и повреждены губы. Роды были трудные. Но младенцы как морские звезды, у них чуть ли не нога заново вырастает взамен оторванной. Два месяца – и вы помнить не будете, что ей пришлось туго.
Сломана рука и повреждены губы. Я ощутил новый прилив злости.
– Где доктор Кэмерон?
– Моет руки.
– Пошли, – сказал Сид, – ты сейчас не в том состоянии, чтобы с ним разговаривать. Идем, идем.
– Приходите после четырех, – повторила анестезиолог.
Они повезли Салли, похожую на труп, дальше. Чарити подала голос со своего кресла:
– Ларри, взгляни на все с хорошей стороны. Роды прошли, и они обе в безопасности. Я жутко себя чувствую из-за того, что порекомендовала его, и я никогда больше к нему не обращусь, пусть даже у меня двенадцать детей родится. Я лучше в ночной горшок рожу. Так или иначе, все позади. Поезжай с Сидом, съешь огромный завтрак и вались спать. Когда придешь обратно, может быть, увидишь, как мы с Салли сравниваем детей.