Над этим племенем матриархально властвовала тетя Эмили. Дочери и сыновья никогда его не покидали, зятья и невестки абсорбировались, натурализовались и отлучались от всего, чему в прошлом были привержены. Дети включались сразу же по рождении, вдовы получали полноценное членство на всю жизнь. Салли и я – тоже, как будто связаны с кланом узами супружества.
Мы постарались оставить Висконсин и тамошнюю неудачу позади и выкинуть из головы заботы о будущем. Когда нас спрашивали, чем мы занимаемся, мы отвечали, что я пишу очередную книгу. Очередную. Сколько самораздувания в этой фразе! Благодаря ей будущее выглядело не сомнительным и пугающим, а возможным и даже, после небольшой необходимой отсрочки, гарантированным.
Мне трудновато сейчас узнать в этой наивной, полной надежд паре себя и Салли. На чем могла основывать Салли свою веру в меня? На чем я мог основывать свою веру в себя? Почему все эти Эллисы и Ланги, вплоть до самой дальней родни, приняли нас, не оспаривая назначенную цену – точнее, цену, которую нам назначили Сид и Чарити?
Мне кажется, я знаю. Для них мы были не таким уж необычным явлением: мы были молодой парой, только начавшей путь наверх. Клан ожидал от молодых некоторой светской привлекательности и одаренности в той или иной сфере. Он породил так много разновидностей таланта и так много ярких примеров, что посредственность удивила бы больше, чем дарование. И этим людям скорее нравилось то, что мы, как Лайл Листер, явились ниоткуда. Мы подтверждали их трансценденталистскую веру, говорившую, что крыша сверхдуши[55] равно протекает на всех.
Не исключено также, что до некоторой степени я был для них, как для самого себя, Золушкой. Сколь бы ни была холодна зола и сколь бы ни были тягостны домашние труды, я жил верой в грядущий день, когда хрустальная туфелька придется мне впору, верой в то, что фея-крестная подъедет ко мне, когда надо, в своей карете-тыкве.
Ей даже не нужно было никуда подъезжать. Она прямо там и жила. Престолонаследие обеспечивало ей грядущий статус матриархальной правительницы, но она уже привыкла устраивать дела всех и каждого, просили ее об этом или нет. Обдумывая, помимо всякого разного, чего всегда было немало на повестке дня, наше будущее в пресловутые утренние полчаса “созидательного фантазирования”, Чарити пускала в ход и воображение, и практическую сметку.
Ее метод состоял в использовании того, о чем Салли и я, ничтожные невежды, дотоле не имели понятия: связей. Особые надежды ей внушал дядя Ричард, который, приехав из Бостона на уикенд, был приглашен ужинать вместе с тетей Эмили и Джорджем Барнуэллом.
Ему заранее намекнули, чтобы он спросил про мою книгу, и он, проявляя учтивость, так и сделал. Поинтересовался, есть ли у меня машинописная копия, которую он мог бы прочитать. Я ответил, что почел бы за честь, но ведь роман публикует не его издательство, а “Харкорт, Брейс и компания” – не потратит ли он время зря? Его брови пошли вверх. Зря? Ему нравится читать хорошие книги, притом у него масса возможностей читать плохие, а Чарити заверила его, что моя книга хорошая. Так есть ли у меня экземпляр? Есть. У меня, кроме того, были гранки – как раз пришли накануне. Отлично. Нельзя ли будет взять их у меня на день, пока я еще не отослал их обратно?
Очень лестно. У него были брови эрдельтерьера и продолговатое вышколенное лицо, приводящее на ум лошадь на параде, и когда он смотрел прямо на тебя – а так по большей части и было, – видно было, что глаза у него карие и буравящие, как у тети Эмили. Он сказал, что, насколько ему известно, я работаю над вторым романом. Как он подвигается? Я ответил, что медленно и с трудом. Хорошо, сказал он. Трудно пишется – легко читается.
К окну, выходящему к нам на веранду, подошла кухарка и сказала Чарити, что ужин готов. Чарити встала и погнала всех внутрь:
– У нас суфле со шпинатом, оно не может ждать!
Чарити даже рассадила нас с умыслом, как сказала мне потом Салли: она рядом с дядей Ричардом, чтобы его размягчить, а я напротив него, по правую руку от Чарити, – самое удобное место, чтобы у меня с ним завязался разговор. Как я мог бы ожидать, будь я таким проницательным, какими, считается, должны быть писатели, Сид нарочно “вспугнул зайца” в расчете на то, что дядя Ричард пустится вдогонку. Он вызвал дядю Ричарда на разговор о его новом бестселлере – о любовном романе, которым обзавелись все платные библиотеки при аптеках.
– Не предали ли вы нас? – спросил его Сид. – Не обманули ли за горсть серебра ожиданий всех тех читателей, что рассчитывали получать от “Финикс букс” только качественные книги? Я купил книжку, потому что верил в вас. Это сахарная вата.
Дядя Ричард опустил продолговатую голову и посмотрел на Сида через верхние половинки своих бифокальных очков.
– И вы тоже?
– Наверняка можно было выискать что-нибудь получше. За год пишутся сотни хороших книг, которых вообще не публикуют.
– Покажите мне, где они, и я сделаю вас первым богачом на свете, – сказал дядя Ричард.
– Не может не быть лучших книг, чем эта. Странно, что вы не оставили ее какому-нибудь издательству, публикующему популярную макулатуру. Увидеть ее среди ваших публикаций – все равно что обнаружить в “Атлантик мансли” какую-нибудь душещипательную женскую исповедь в духе журнала “Тру конфешнз”.
Дядя Ричард, держа нож и вилку на английский манер, ответил не сразу. Издательская деятельность, заметил он, это не благотворительность. Он перечислил шесть книг, предназначенных к выходу осенью, которых не смог бы напечатать, если бы нельзя было рассчитывать на доходы от этого романа, не заслуживающего, по мнению Сида, публикации.
Компания за столом собралась образованная, и все начали ругать массовые вкусы. Продается, похоже, только пошлое чтиво. Существует ли рынок для настоящих, серьезных, умных, хорошо написанных книг? Должен же он быть. Можно ли рассчитывать, что хорошая книга найдет свой круг читателей – пусть небольшой, но достаточный, чтобы оправдать публикацию экономически?
– Иногда, – ответил дядя Ричард.
– Сколько экземпляров такой книги обычно удается продать?
Дядя Ричард сделал грациозный уклончивый жест рукой.
– Сколько нужно продать, чтобы издательство возместило расходы?
– Зависит от объема и цены. Для романа в среднем три с половиной тысячи.
– И вы хотите сказать, что даже на эту цифру трудно выйти?
– На эту цифру выходит одна книга из двадцати с лишним.
Общие стоны – у меня, в отличие от остальных, беззвучный. Прости-прощай, тайная мечта Ларри Моргана, что его неразрекламированный, невесть откуда взявшийся роман произведет иронией, жалостью и чуткостью к “слезам вещей” впечатление на десятки тысяч людей и подарит Морганам карету-тыкву, которая доставит их к новому дому на Пригожей улице.
Все сидевшие за столом, кроме меня и, вероятно, Джорджа Барнуэлла, понимали, что происходит, и, когда мы вставали, чтобы выпить кофе перед камином, Чарити, думаю, никого, кроме нас двоих, не удивила, предложив десерт. Вместо обычной музыки – пусть Ларри прочтет главу из своего романа. Ларри, очень тебя прошу!
Меня не надо было особенно упрашивать. Я взял фонарик и отправился в гостевой дом за гранками. Когда вернулся, Сид уже поставил торшер позади большого кресла, и все расселись, озаренные светом из камина, под янтарными взглядами металлических сов, украшавших подставки для дров, – расселись, готовые послушать что-то из настоящей литературы, отрывок из книги, которой возглавить бы список бестселлеров и сделаться Книгой месяца, но которой придется, вероятно, довольствоваться Нобелевской премией.
После чтения, когда все реализовали свое право на похвалу, у меня, как Чарити и запланировала, произошел разговор с дядей Ричардом один на один.
Не последний раз в своей жизни он проявил необычайную доброту. Сид и Чарити, сказал он, не ошиблись, во мне есть что-то особенное. У меня есть будущее, надо только потрудиться ради него. Он спросил, покончил ли я с преподаванием, и когда я ответил, что ищу место, но пока не нашел, он без обиняков посоветовал мне прекратить поиски. Преподавание, если заниматься им слишком долго, может превратить хорошего писателя в бледное подобие Генри Джеймса.
Он считает, сказал он, что мне надо где-то обосноваться и закончить второй роман, который он рискнет взять, если только “Харкорт, Брейс и компания” не получило от меня на него опциона или получило, но откажется от публикации. В отличие от издательств, печатающих книги, он старается печатать авторов. Возможно, я сочту целесообразным иметь дело именно с таким издательством, готовым опубликовать две или три моих книги. Писатель-однодневка может наделать шума первым романом, а потом сдуться. К настоящему писателю известность чаще приходит после четвертой или пятой, а то и шестой книги. Есть у меня сейчас средства к существованию? Нет, ответил я, и принести их может, видимо, только писательство. Мне немного повезло с журналами, но этого мало, чтобы прожить.
Думал ли я, спросил он, о работе в издательстве? (Думал, конечно; с какой стати иначе я бы так тянулся к нему – словно птичка к кормушке?) В ней есть свои минусы для писателя, как и в преподавании, и формально я для нее слишком квалифицирован – чтобы заниматься книгоизданием, чтобы отличать хорошую книгу от плохой, не нужна докторская степень, хотя многие доктора, по правде сказать, этого не могут, – но у меня, он считает, есть необходимое чутье на книги и любовь к ним. А заработок выше преподавательского, и не надо лезть из кожи ради пожизненной должности. У него в настоящий момент вакансий нет, но возможности возникают, какое-то перемещение людей идет постоянно. Он попросил дать ему знать, где я буду. Если вдруг окажусь в Бостоне, имеет смысл позвонить ему, он тогда сведет меня с полезными людьми. Если же отправлюсь в Нью-Йорк, он даст мне рекомендательные письма.
Словом, он взял меня под крыло, отнесся ко мне так, как отнесся бы к амбициозному и многообещающему молодому человеку из клана Эллисов. Не имея абсолютно никакого выбора, кроме разве что смутной перспективы жизни впроголодь, но душа в душу в доме без лифта и горячей воды в нью-йоркском Гринич-Виллидже, жизни с мыслью, что я писательством проложу нам путь к благосостоянию, Салли и я ночью решили, что поедем не в Нью-Йорк, а в Бостон и что дядя Ричард – наша надежда. Лишь когда Салли объяснила мне ход вечера, я начал понимать, что сделала для нас Чарити. А я-то думал, что это просто ст