– Зачем тогда мы вчера паковали эти корзины?
– Ей-богу, не знаю. Ты должен был понимать, что нам надо будет проверить.
Он набирает воздуху, чтобы ответить, но ничего не говорит. И тут старина Ларри, ретивый, полный утренней бодрости, не верящий, что она это всерьез, вставляет свое слово:
– Сидящий Бык не проверяй-проверяй при Литл-Бигхорн. Вожди хороши-хороши, доверяй вождям, они поймать Кастера[58].
Когда Чарити сталкивается с вызовом, ее улыбка становится более напряженной. Сейчас щеки у нее слегка краснеют, она источает благожелательное пренебрежение.
– Кто бы говорил! Ведь ты сам не далее как вчера вечером, ко всеобщему одобрению, цитировал Артемуса Уорда[59]: “Доверять доверяй, но сел играть – снимай колоду”. Я приняла твои слова всерьез. Давайте снимем колоду. Кто угодно может допустить ошибку. Что если мы окажемся в пятнадцати милях от ближайшего жилья и обнаружим, что вы забыли положить спички?
– Потирай-потирай палочки.
Она нетерпеливо терпелива по отношению к моей чепухе. Сид говорит:
– Мы не забыли спички. Там целая стеклянная банка со спичками.
Она смотрит на него, улыбаясь.
– Все равно.
Стычка, как ни трудно в это поверить. В воздухе разлито упрямство, оно ощущается. Его затем покажет снимок, который тетя Эмили сейчас делает от угла гаража. Картина, которую я вижу боковым зрением – ящичный аппарат “Брауни” и согнутая над ним тетя Эмили, непреднамеренно увековечивающая столкновение характеров, – приводит мне на ум другой эпизод, тоже с фотоаппаратом, утренний эпизод в маленькой гостинице La Belle Helene[60] поблизости от гробницы Агамемнона в Микенах, о котором нам не без удовольствия и сестринского зловредства недавно рассказала Камфорт.
Сестры сидят в столовой за завтраком, готовые провести день в городе Агамемнона и побывать в его гробнице, похожей на улей. На стуле подле Чарити – плоды ее созидательного фантазирования: фотоаппарат, бинокль, путеводитель, блокнот, англо-греческий разговорник, шерстяная вязаная критская сумка с бумажными салфетками, аспирином, таблетками от изжоги, солнечными очками (ноябрьский свет на Аргивской равнине бриллиантово ярок) и фонариком (в гробнице может быть темно). Свадебное путешествие длится уже два месяца. Камфорт присоединилась к ним два дня назад в Нафплионе. Они трое – единственные постояльцы в La Belle Helene. Стол усеян крошками булочек, которые подали к завтраку, в чашках остатки кофе. За дверью виднеется хозяйка, она с греческой ксенофилией прислушивается к их разговору.
Наконец Чарити смотрит на часы.
– Ума не приложу, что его задерживает? Так мы все утро потеряем.
– Ты же говорила, его мучит сенная лихорадка.
– Он любит раздувать свои недомогания. Давай-ка я…
В этот момент он появляется. В руке платок, и, пересекая столовую, он успевает три раза чихнуть. Глаза красные, он шмыгает носом. Чарити смеется.
– Что такого забавдого? – досадливо спрашивает он.
– Ты. У тебя такой кислый вид.
– Самочувствие такое.
– А не надо раскисать, – говорит Чарити. – Бери-ка себя в руки, нам надо сегодня все тут успеть посмотреть, раз мы завтра едем в Пилос.
Он продолжает хлюпать носом и вытирать глаза. Возникает хозяйка, наливает ему кофе и уходит, грузная, в черном платье и шлепанцах. Камфорт сочувственно говорит:
– У вас страшно заложен нос. Что может цвести в это время года?
Он пожимает плечами.
– Де здаю. Средство от дасекобых, божет быть. Порошок от таракадов? Тут их видибо-девидибо.
– Пересиль себя, – говорит Чарити. – Выпей кофе. Съешь что-нибудь, и тебе станет лучше. Ну же, пошевелись! Прямо как маленький. Давай-ка я тебя сфотографирую, и носи этот снимок с собой, он будет тебе напоминать, как не надо выглядеть в медовый месяц.
Берет фотоаппарат и направляет на Сида. Он хмурится, качает головой и опускает ее, чтобы еще раз чихнуть в платок. Когда поднимает лицо, объектив по-прежнему смотрит на него.
– Не надо! – резко говорит он.
Вот она. Стычка. Вызов и отпор.
– Почему не надо? Хочу и сфотографирую.
Он повышает голос:
– Тебя просят, не снимай меня в таком виде.
Она смотрит в глазок, наводит и щелкает. Сид в ярости встает. Несколько мгновений, кажется, ищет слова и не находит. Потом поворачивается и идет обратно в номер.
Камфорт молчит. Чарити улыбается, но складки вокруг рта жестковатые, скулы порозовели.
– Ничего, вернется, – говорит она. – Между прочим, я его не сфотографировала. Там нет пленки. Но я не могла ему уступить, не ему решать, что я могу и чего не могу. Согласна?
Мораль, по словам Камфорт, такова: не принимай приглашений ни на какой медовый месяц, кроме своего. Но с этими мгновенными, воинственными проявлениями своеволия она знакома уже давно. Младшая сестра Чарити, она много раз с ними сталкивалась, пока росла. Они породили массу столкновений между Чарити и тетей Эмили. Нечто подобное видно и сейчас – а Чародей между тем терпеливо ждет, чтобы его навьючили.
Секунду-другую Сид стоит, затуманенно глядя в землю. Затем снимает корзину с выступа со своей стороны седла. Я делаю то же самое. Мы высыпаем тщательно уложенное содержимое на брезент. С ничего не выражающим лицом Сид переворачивает свою корзину вверх дном, показывая, что она пуста; в этом есть что-то злое и демонстративное. Чарити вынимает блокнот со стенографическими записями и карандаш. Салли, отойдя на второй план, приглядывает за младенцами в двойной коляске.
Следующие полчаса я по одному передаю Сиду предметы, он укладывает их заново, а Чарити ставит галочки в блокноте. Тетя Эмили прощается и уходит: пора кормить Джорджа Барнуэлла завтраком, чтобы он мог отправиться в хижину-кабинет. В конце концов на брезенте остаются только палатки, спальные мешки, топор, овес и веревки. Глядя в блокнот, Чарити спрашивает:
– А где чай?
Странное преходящее выражение появляется на лице Сида – признание себя побежденным? возмущение? смирение? желание смириться? – и он говорит:
– В корзине. Ты поставила галочку.
– Нет, не поставила. – И добавляет, когда он пытается возразить: – Очень жаль, Сид, но я не поставила.
– Я назвал, выкликнул чай.
– Этого не могло быть.
Я жду, что он обратится ко мне за поддержкой, и нет ничего другого на свете, чего бы я с такой же радостью избежал. Но он молчит. Пат. Наконец он говорит – почти сварливо:
– Если даже его и нет, что с того? Давайте двинемся. Нам разве нужен чай? У нас есть кофе.
– Чай легче нести, – произносит Чарити так, будто отвечает урок. – Можно взять запас чая на месяцы и при этом добавить к своему грузу считаные унции. Причард пишет, речники фактории Йорк в бассейне Гудзонова залива никогда не брали на борт кофе, только чай. В полдень делали привал, кипятили воду и заваривали. Чай придавал им бодрости.
Этот необычный монолог мы встречаем общим молчанием. Оно длится, Сид смотрит на нее. В конце концов говорит:
– Мы что, плывем на лодке по канадским рекам? Мы что, отбываем на месяцы? Как чай уменьшит наш груз, если кофе мы все равно берем? И, так или иначе, чай там лежит, я точно знаю.
– Тогда почему я его не отметила?
Ответ на этот вопрос дать невозможно. У меня, стоящего чуть в стороне, создается впечатление, что кто-нибудь должен засмеяться. Я? Нет. Чарити, вероятно, понимает, как глупо она себя ведет, но, сказав то, что сказала, заняв позицию, которую заняла, она не уступит, не даст слабину. Пойти на уступку может кто-то другой, и если это будет Сид, нам предстоит еще раз распаковать и уложить эти корзины.
Положение спасает Салли. Она тихо говорит: “Я схожу принесу” и идет к Большому дому. Мы стоим и ждем в сером утреннем свете, делая вид, что ничего не случилось, всего лишь пустяковая задержка.
Очень скоро Салли возвращается с коробкой чайных пакетиков. Я запихиваю ее в свою корзину, и мы снова прицепляем корзины к седлу. Затем палатки, спальные мешки, подстилки, овес, топор, ведро. Покрываем все брезентом. Сид с непроницаемым видом стягивает груз ромбовидной обвязкой. Он практиковался в этом у себя в кабинете, когда Чарити думала, что он сидит над статьей.
– Мы готовы наконец? – спрашивает он. – Если да, то, бога ради, пошли.
– Вы идите, – говорит Чарити, – а мы вас догоним. Нам надо так обнять маленьких, чтобы хватило на неделю.
– А нельзя было это сделать, пока мы перепаковывались?
Она предпочитает не реагировать на его ворчание. Выиграв то, что считала нужным выиграть, она прощает ему недовольство, которое, вероятно, считает детским, и отправляет его в путь, легонько, деловито похлопав по плечу.
– Подождите нас у дороги Хейзена, – говорит она и тут замечает трости, висящие на ветке клена. Сид и я повесили их здесь час назад, надеясь благополучно о них забыть. Но Чарити, улыбаясь самой ослепительной из своих улыбок, снимает их и дает мне.
– Не уходите без средств безопасности.
На изогнутых рукоятках ивовых тростей с острыми наконечниками вырезано: Lauterbrunnen[61]. Чарити, похоже, хорошо ими запаслась во время свадебной поездки: в чулане их дома в Мадисоне этих тростей стоит с полдюжины, и здесь в каждом строении их имеется несколько. Было решено, что в этом походе они обязательны. Причард, чью книгу о путешествиях под открытым небом Чарити, готовясь к походу, читала, предлагает запастись палками, терновыми тростями, альпенштоками или чем-то подобным для ходьбы по неровной земле и для защиты от злых собак.
В числе других рекомендаций Причарда – советы о том, как сделать из раздвоенной ветки деревянную ногу, если ты в лесу растянул себе связки или получил перелом, и о том, как вправить, если нужно, кость, прежде чем ковылять на раздвоенной палке. Надо найти дерево с развилиной в нескольких футах от земли, втиснуть в эту развилину пятку поврежденной ноги и резко откинуться назад. Похоже на старинный способ удаления зуба: привязывали один конец крепкой нити к зубу, другой к дверной ручке и захлопывали дверь. Сид и я,