Впрочем, эти этические тонкости так и не вышли из сферы умозрительного. Подобно многому, что Чарити замышляла в свои промежутки созидательного фантазирования, наша зимовка в Большом доме не осуществилась. Томас Харди, чьи книги я незадолго до того разбирал с висконсинскими школьными учителями, возможно, сказал бы, что “глава бессмертных” решил сыграть с нами в другую игру. Мой взгляд на жизнь, однако, не столь театрален. Да, порядок – мечта человека, но хаос, иными словами – тупой, слепой, бессмысленный случай как был, так и остается законом природы.
Ты можешь строить планы сколько душе угодно. Можешь, лежа утром в постели, заполнять блокноты схемами и начинаниями. Но в один прекрасный день за считаные часы или минуты все, что ты запланировал, все, ради чего ты прилагал огромные усилия, может быть уничтожено, подобно тому, как гибнет слизняк, на которого льют соляной раствор. И ровно до того момента, как соль превращает тебя в пену, ты пребываешь в уверенности, что все у тебя в лучшем виде.
Обрадованные внезапным решением “проблемы Морганов”, мы согласились никуда сегодня не двигаться из нашего приятного лагеря у ручья и проделать весь путь до Баттел-Понда, чуть более двадцати миль, на следующий день. К тому времени мы окрепли, натренировались. Доказали себе, что можем час за часом идти со скоростью три мили в час. Когда завтра ни выйдем, все равно вернемся домой самое позднее ранним вечером.
Салли, хоть она и не настаивала на том, чтобы здесь задержаться, призналась, что рада этому. Ей слегка нездоровилось – головная боль и вялость, возможно, какая-то аллергия. После ланча приняла две таблетки аспирина и легла в тени поспать. Есть у нее этот дар: засыпать, когда ей нехорошо.
Мы же, остальные трое, искупались в мраморном “бассейне”, вылезли и, лежа, точно сохнущие рыбины, на каменном берегу, принялись разговаривать: о новом пешем походе на следующий год, о возможности того, что Сид и Чарити между Рождеством и Новым годом оставят детей на няню и проведут несколько дней с нами, катаясь на лыжах. Обсудили кое-какие ремонтные работы и усовершенствования, которыми я мог бы заняться, если захочу; поговорили о том, как весной уберечь подпол Большого дома от талой воды. Чарити сообщила мне, что у них с Сидом возникла идея начать, когда ему дадут постоянную должность, кампанию за возвращение нас в Мадисон. Она велела мне быть колоссально деятельным, чтобы замшелые ретрограды увидели свою ошибку.
От этого мы перешли к разговору об идеальной кафедре в идеальном университете. На ней, конечно же, должны работать мы плюс некоторые наши друзья – такие, как Эбботы и Стоуны. Я хотел учредить этот университет где-нибудь на Западе, может быть, в каньоне Чако, но они оба считали, что лучшее место для него в одном из маленьких городков Новой Англии, под ильмами. Сошлись на Баттел-Понде. Мы лежали, нарезая будущее веселыми звездочками и кружочками, как девочки нарезают формочками кусок теста для рождественского печенья.
Наконец Чарити встала и босиком, на цыпочках прошла по горячему камню туда, где лежала Салли. Наклонилась, посмотрела и, вернувшись, сообщила, что Салли спит, как тому и следует быть. Она и сама не прочь вздремнуть, сказала она, освобождая тем самым нас с Сидом для экспедиции вверх по ручью.
Мраморные “чаши” кончились через несколько сотен шагов. Дальше горный склон был более крутым, лес сделался гуще, ущелье углубилось и стало непроходимым, так что нам пришлось подниматься кружным путем по тропе, протоптанной животными или рыбаками, сначала через густые заросли кустов, затем по топкому месту с папоротниками по пояс (страусник обыкновенный, сказал Сид, припомнив былые уроки), и наконец мы вышли на обширную горизонтальную каменистую площадку. Мы изрядно потели, ветра не было. Мы двинулись через открытое место.
И вдруг нам в лица дохнуло влажной прохладой, мы услышали водяной оркестр – стереофонический, многоголосый звук, отдающийся эхом. Перед нами была расселина, и, заглянув в нее, мы увидели фантастическое ущелье, где чередовались свет и тень, где поток появлялся, исчезал и вновь появлялся, наполняя гроты и пещеры, гладко, стремительно извиваясь, подобно водяному желобу в парке аттракционов. Справа под нами вода перекатывалась через скалу и падала с высоты в десять-пятнадцать футов в зеленый водоем. Там вдоль каменной стены поднимались перламутровые пузыри, струи завихрялись, шли из глубины к поверхности. Дальше, за нижним краем этой чаши – еще один водопад, которого мы не видели из-за стоявшей в воздухе радужной водяной пыли. После второго водоема поток поворачивал и пропадал из виду.
– Боже мой, – промолвил Сид. – Немыслимое место.
Я ожидал стихов. Порой я, как Чарити, посмеивался над его привычкой реагировать цитатами на все возвышенное. Поэзия течет из него рефлекторно, как слюна у собаки Павлова. Каждый фолсом-хиллский закат, каждый друидический старый клен, каждый зеленый лес получил от него свою порцию. Здесь я готовился, самое меньшее, услышать про то, как “Альф бежит, поток священный, сквозь мглу пещер гигантских, пенный”[64].
Но спустя какие-нибудь две секунды до меня дошло, что Кольридж вторгся сейчас не в его сознание, а в мое. Ведь, в конце концов, нас с ним сотворили по одной системе, нас пичкали, точно страсбургских гусей, лучшим, что было познано и высказано в мире на протяжении долгого и трудного восхождения человека от непосредственности к клише. Это была одна из самых общих для нас особенностей, и за ту минуту-другую, что мы стояли там и смотрели, я кое-что понял про нас двоих. Мы одного поля ягода, единственная разница в том, что он благоговеет перед всей традиционной словесной магией, а я, когда могу, ворую ее. Он идет к традиции, как паломник, я – как карманник.
В тот раз более непосредственным в своей реакции был паломник. Он качал головой, блаженно улыбаясь, глаза блестели. Потом снял очки и осторожно положил на землю. Расстегнул и сдернул рубашку.
– Купель зовет креститься, – сказал он.
Больше получаса мы развлекались на этом каменно-водном аттракционе: ныряли с кромки водопада, переплывали чашу, ныряли со следующей кромки, вылезали из второго водоема, скользили по извилистому желобу за ним и лезли обратно на скалу, чтобы нырять и скользить снова. Стояли по шею в бурлящей, пузырящейся воде, заверяли друг друга, что непременно приведем сюда жен, сегодня или завтра с утра, чтобы они могли насладиться этим местом перед тем, как двигаться домой. Соображали, как изменить маршрут следующим летом, чтобы закончить на этом же волшебном месте. А если следующим летом, то почему не каждое лето? Почему не закрепить за собой этот участок ручья как наш тайный уголок, как источник свежести и обновления, известный только нам и разве что еще нескольким местным?
Это воспринималось как очищение перед новой судьбоносной, многообещающей главой нашей жизни. По подбородки в воде, которая, пенясь, текла через мраморную чашу, мы стояли на гладком дне на цыпочках, чтобы дышать, а свет играл вокруг, колеблясь, мерцая, отражаясь под водой от изогнутых стенок, а над нами нависали деревья, а еще выше синело небо, и все это окружало нас и струилось сквозь нас… массаж души, бег потока, плеск, журчание, прикосновения пробегающих по телу и лопающихся пузырей. Это было такое настоящее, от которого будущее сладко трепетало.
Чего я не знал, блаженно стоя в пене, – это что я и сам начинаю пениться, хотя пока не чувствую жжение соли.
Я очень скоро его почувствовал. Мы спустились в начале шестого, и на краю лагеря нас встретила Чарити. Она была расстроена нашим долгим отсутствием и близка к бешенству. Отправилась бы нас искать, но не решалась оставить Салли – та вся горела, голова раскалывалась, она стонала от любого стука, от звука шагов, болела шея, спина.
– Она серьезно больна, – сказала Чарити. – Это не просто головная боль. Ей нужен врач.
Должен признаться, я надеялся, что, сердясь на нас, она сгоряча преувеличила. Но, подойдя к Салли, лежавшей на спине на спальном мешке, я увидел, что ее разомкнутые губы обметаны, она хрипло дышала ртом. Она услышала меня, веки дернулись, но, посмотрев на меня, она тут же закрыла глаза. Я не был уверен, что она узнала меня, и когда я положил руку ей на лоб проверить, насколько он горячий, она резко повернула голову и вскрикнула от боли. Потом что-то сказала, но так невнятно, что я не разобрал. Прошел на цыпочках к тому месту, где стояли Сид и Чарити, и мы, охваченные тревогой, посовещались.
За полчаса Сид из недоуздка и двух поводьев смастерил приспособление для верховой езды, сел на Чародея без седла и отправился вниз по ручью в ближайшую деревню, до которой было семь-восемь миль. Чарити, сидя подле Салли, то и дело мочила в ведре воды полотенце и клала его Салли на глаза и лоб. А я собирал вещи: мрачно паковал корзины, скатывал спальные мешки и палатки и складывал все в кучу, чтобы потом, когда получится доставить все к тому месту на дороге, куда подъедет машина, которую вызовет Сид.
Удача, довольство, мир, счастье никогда не были способны долго меня обманывать. Я ожидал худшего и был прав. Вот они вам, мечты человеческие.
II
1
Салли позвала меня изнутри. Я вошел, помог ей одеться, подержал для нее дверь открытой и вынес на веранду ее складной высокий стул. Сесть на него не значит для нее рухнуть, как на обычный стул, и от подлокотников можно оттолкнуться, когда ей захочется встать. Сев на веранде, она стала глубоко дышать – вернее, так глубоко, как она может.
– Какой чудесный запах, какой свежий! Ты просто сидел тут, и все?
– И все.
– По-прежнему грустишь?
– Тебе показалось.
– Нет, что-то на тебя напало. Может быть, просто задумчивость.
– Вот именно. Я согласен на задумчивость.
– Что ж, причина есть. Видел кого-нибудь?
– Ни единого человека.
– Не странновато ли… – начала она, и тут я увидел, что ее взгляд устремился куда-то мне за спину и вниз. Я обернулся – и вот они, Халли и Моу, стоят на тропинке в шортах и лучезарно улыбаются нам.