Я перенес ее стул в гостиную к камину, она проковыляла к нему на костылях и села. Чарити уютно свернулась в большом кресле. Миссис Феллоуз стесненно проговорила, что сходит наверх проведать детей, и, несмотря на возражения Чарити, ушла. Сид с тяжело нагруженным подносом толкал спиной качающуюся кухонную дверь.
– Ну, давайте теперь просто радоваться, – сказала Чарити. – Эта жуткая война почти кончена, и вы опять у нас.
Я поместил пластинки на устройство автоматической смены, но все еще колебался.
– Вдвоем мы управимся с посудой за десять минут. А потом сможем все сидеть и радоваться.
– Сид не несчастен, – сказала Чарити. – Не думай, что он там роняет слезы в лохань. Кончит – придет. Так у нас заведено. Такое соглашение.
Как там сказано у Теннисона? “Не им ответ давать. Вперед, не рассуждать”[76]. Я нажал кнопку. Механическая рука поднялась, повернулась на оси, мгновение помедлила и бережно опустилась. Пошли трески, затем – подрагивающие голоса скрипок под строгий аккомпанемент струнных и духовых, который быстро перешел в музыкальный крик. Чарити потянулась и погасила торшер. Мы сидели при свете камина под взглядами железных сов. В конце темной столовой виднелся светящийся контур закрытой кухонной двери.
Вообще-то я с восхищением отношусь к Девятой симфонии, но в тот вечер она показалась мне помпезной, напыщенной. Я не мог толком слушать: из головы не шел Сид на кухне, подчиненный и ненужный, разжалованный в судомойки. И почему? Потому что Чарити установила порядок и была слишком негибкой, чтобы его изменить. Или же она наказывала Сида за что-то.
Чем дольше я сидел в каминной полумгле, тем досаднее мне становилось. Когда кончилась первая пластинка и устройство, щелкнув, заменило ее на вторую, я встал. Было слишком темно, чтобы видеть лица, но я заметил, что и Чарити и Салли повернули головы и смотрят на меня. Я поднял палец – мол, на минутку – и вышел на цыпочках.
Дверь в туалет первого этажа была в коридоре, который вел от переднего входа мимо лестницы на кухню. Из гостиной этот коридор не просматривался. Миновав туалет, я прошел до конца и открыл дверь кухни.
Сид, стоявший у раковины посреди хаоса, обернулся. Вокруг него все поверхности были загромождены тарелками, мисками, кастрюлями, сковородками, молочными бутылками, дуршлагами, шумовками и мусором. Хороший повар пачкает массу посуды, особенно если не ему ее мыть. За дверью музыка переходила от пианиссимо к фортиссимо. Сид нахмурился:
– Что такое?
– Решил помочь тебе немного.
Сама идея возмутила его.
– Да ну тебя! Твое место там. Я сам все сделаю. Уходи.
Я открыл холодильник и убрал масленку с маслом, бутылку с молоком и полкочана салата. Смахнул с разделочного стола в бумажный пакет очистки и стал искать мусорное ведро. Сид взял меня за руку.
– Это моя работа. Возвращайся и слушай.
– Я им не нужен, чтобы слушать музыку.
– Чарити съест тебя с потрохами.
– Отравится.
Я увидел переполненную мусорную корзину и запихнул в нее пакет. На дверце духовки висели кухонные полотенца. Я вытащил одно и принялся вытирать тарелки, которые Сид ставил на сушилку. Он попытался выхватить у меня полотенце.
– Послушай, – сказал он. – Я буду тебе очень благодарен, если ты уйдешь. Я к вам присоединюсь через несколько минут.
– Вместе мы справимся вдвое быстрей.
Он отпустил полотенце. Несколько секунд стоял хмурясь. Потом пожал плечами и снова повернулся к раковине, полной мыльной пены.
– Ты плохо себя вел? – спросил я. – Что ты сделал, чтобы получить трехлетний наряд на кухню?
– Не трехлетний. И это честное соглашение.
– Чем оно отличается от наказания?
Остро и в первый миг обиженно посмотрев на меня искоса, он поднял брови и плечи и коротко усмехнулся.
– Думаю, оно и есть наказание.
– За что?
Пожатие плечами. Еще один взгляд искоса.
– За общий непрофессионализм.
Я вытирал посуду и ставил на разделочный стол.
– Объясните, профессор.
Сид опять усмехнулся, глядя в черное окно над раковиной так, будто что-то за ним привлекло его внимание. Провел кончиком языка по верхней губе.
– Я доказал, что не могу отбить мяч, брошенный питчером из высшей лиги.
– Чушь собачья. Просто бейсбол отменили из-за плохой погоды.
– Тем не менее. – Его руки замерли в мыльной воде. – Поражение похоже на кислые щи, знаешь ты это? Постоянно напоминает о себе отрыжкой: эгегей, как ты там? А теперь иди обратно и дай мне доделать дело.
– Будь добр, – сказал я, – заткнись ко всем чертям.
Он покорился, и работа у нас двинулась. Стопки чистых тарелок росли, столы вытирались, настала очередь кастрюль и сковородок.
– Я потому, помимо прочего, пришел сюда, что хочу с тобой поговорить, – сказал я. – Сейчас молодежь опять пойдет учиться. С войны вернется бравый Джонни наш. Колледжи снова начнут нанимать преподавателей.
Он поднял взгляд, но ничего не ответил. Я увидел в его лице презрение.
– Мы с заведующим английской кафедрой в Дартмуте были в одном отделе Управления военной информации, – продолжил я. – Он только что вернулся в Дартмут. И уже ищет людей.
Нет реакции.
– Если ты не прочь опять взяться за преподавание и выкинешь из головы эту дурь насчет своего непрофессионализма, я могу замолвить за тебя слово.
Теперь он уже смотрел на меня по-настоящему, его руки в жирной воде не двигались. Презрение ушло из его лица – его вытеснило что-то близкое к ужасу. Несколько секунд он глядел на меня, потом досадливо вернулся к работе.
– Рабский труд, конечно, – сказал я. – Без шансов на повышение, по крайней мере сейчас. Они будут защищать свой старый контингент и нанимать новых на открывающиеся вакансии.
– Кем? – спросил Сид. – Ассистентами?
– Большей частью. Но не тебя. С твоим опытом ты не должен соглашаться ни на что ниже младшего доцента. Тебе полагалась бы должность старшего, но это не получится.
Некоторое время он чистил металлической губкой дно медной кастрюли. Потом подержал кастрюлю под струей горячей воды, смывая черные ошметки и обнажая чистую красноватую медь. Положил кастрюлю на сушилку вверх дном.
– После висконсинской катастрофы я мало на что могу рассчитывать. Уж точно не на Дартмут.
– Еще как можешь, было бы желание.
– Я только что напомнил тебе: я не могу отбивать мячи в высшей лиге.
– А я сказал, что это чушь собачья. Ты отобьешь любой мяч.
– С чего ты взял, что у меня есть шанс?
– С того, что я уже говорил про тебя с Брамуэллом.
– Говорил?
– Два раза. Он весь в поисках. За последние три года очень мало было защищено диссертаций. Внезапно спрос на этом рынке превысил предложение. Если ты хочешь вернуться к преподаванию…
Он вовсю трудился над дуршлагом. В гостиной музыка гремела, проникаясь страстью.
– Ты Брамуэллу все про меня сказал?
– Не утаил ни одной постыдной подробности.
– И он все равно считает, что у меня есть шанс?
– Тебе подать надо, – сказал я сердито. – Помнишь, как ответил старый Макчесни в здешней лавке на вопрос Салли, когда в лесу поспеет земляника? “Пущай зацветет сперва”. Ты должен вести себя как человек, который хочет получить работу. Надо послать ему письмо и автобиографию.
– И если пошлю, думаешь, есть шанс?
– Если пошлешь, ты принят, – ответил я. – Он, наивная душа, полагает, что ты будешь находкой. Для той должности, что он дает, так оно и есть.
Он стоял неподвижно, глядя на меня сквозь пар, поднимающийся от раковины. Его глаза начали расширяться, губы поджиматься, вертикальные складки на щеках углубились, улыбка стала шире.
– Ах ты шельма, хитрюга, – заговорил он. – Морган…
Дверь столовой распахнулась. В кухню ввалилась музыка. На пороге стояла Чарити. Она оглядела стопки вытертых тарелок, чистые столы, вымытые сковородки, посмотрела на Сида, чьи руки были в воде, на меня с преступным полотенцем в руках. Кровь бросилась ей в лицо.
– Вот оно что! – сказала она.
– Мы уже заканчиваем, – начал Сид. Адресатом была закрывающаяся дверь.
Мы молча доделали нашу работу. Он вытер руки, я повесил мокрое полотенце к другим, на дверцу духовки. В гостиной драматический тенор выкрикивал в густеющую мглу: “Freude… Freude[77]…”
– Догадываюсь, – сказал я, – пришло время раскаяться и на цыпочках вернуться в конуру.
Сида это не развеселило. Его лицо было напряжено, взгляд затуманен. Молча мы вышли в коридор, миновали его и встали у верхней из ступенек, ведущих вниз, в гостиную. Тенор перестал кричать. Вернее, теперь кричали все. Хоровое ликование наполняло дом и сотрясало оконные стекла.
Мы немного постояли, давая глазам привыкнуть к темноте. Хор взбухал и опадал волнами, музыка переходила от сопрано к тенорам, от них к басам, от тех назад к сопрано, поистине радостная, до того радостная, что кровь пыталась ей вторить, подхватывая ритм. В висконсинской гостиной Лангов мы не раз пели шиллеровскую оду “К радости”; за пианино сидел Дэйв Стоун, рядом никого, кроме друзей, будущее – вызов, который мы примем, когда настанет время. Воодушевленный, я присоединился к хору и сошел по ступенькам, подпевая во весь голос.
Моему примеру никто не последовал. Мы с Сидом нашли стулья. Я замолчал. Лицо Салли, розоватое при свете камина, было печально. Чарити была лишь силуэтом в большом кресле. Безмолвно мы позволили радости излиться в пении.
Давние дела. Более благоприятные времена выросли поверх тех плохих военных лет и залечили раны, как трава и кусты лечат измордованную землю. Почему я вспомнил об этом плохом вечере, когда было столько хороших? Все прошло уже на следующий день – прошло бы в любом случае, даже если бы перспектива Дартмута не изменила общую атмосферу.
Я уверен сейчас – и был более-менее уверен уже тогда, – что она даже не понимала, что наказывает Сида за крушение своих надежд на его счет. Похоже, у нее возникла рационализирующая теория: ему нужна некая обязанность, какое-то полезное дело – мытье посуды! – которое убедило бы его, что он играет свою роль в мироздании. Что-то лежащее на нем одном, скромное, может быть, но его собственное, то, что он в состоянии взять на себя и исп