олнять. Звучит дико, но иные из ее идей как раз такими и были. Причем, по ее понятиям, эти идеи были абсолютно здравыми.
Он не нуждался во мне, чтобы устроиться после войны преподавателем. Почти каждый из десятков его друзей охотно помог бы ему, да он получил бы должность и без всякой помощи. Всего-навсего надо было написать какое-то количество писем и сообщить в них, что он ищет работу. Так что даже если бы я не знал о вакансиях у Стива Брамуэлла, Чарити все равно пришлось бы перестать сгущать краски, переживая поражение, и снова начать жить среди живых. Тем не менее они предпочли думать, что я оказал ему – оказал им обоим – громадную услугу. Если это и было так, то услуга заключалась не в том, что я нашел ему работу, а в том, что мое предложение побудило Чарити положить конец их самоизоляции и отказаться от своей позы гордого унижения.
В маленьком спартанском кабинете Сида, в этом тайном убежище мне стало душно и тягостно. Миновав пыльную полосу солнца у двери мастерской, я вышел на крыльцо. Скользящая дверь тяжело задвинулась, отгородив меня от инструментов, ожидающих использования, от остро наточенных карандашей, от блокнотов, лежащих в ожидании слов, от словаря рифм, повернутого корешком к стене, чтобы никто не увидел. С чувством избавления я двинулся дальше к Большому дому.
3
С веранды Большого дома видно многое из семейной истории. Бухта, которую тетя Эмили в свое время переплывала в обе стороны каждый день перед ланчем, – это семейный водоем, частное море. Мы сидим за столом, уставленным яркой керамикой с цветочными узорами, и смотрим через бухту на причал Эллисов, на их лодочный сарай и дальше – на видавший виды дом на фоне леса, сейчас принадлежащий Камфорт и Лайлу Листеру.
Наш разговор так же неизбежно, как наши взгляды, направляется вспять, в прошлое. Халли рулит им, явно стараясь уйти от неуютных тем, затронутых в мастерской Сида, и вернуть нам Баттел-Понд, каким мы его знали. Салли и я подтверждаем или дополняем, когда представляется возможность. Моу слушает со своей левантинской улыбкой, его зоркие понимающие глаза смотрят то на жену, то на нас, то опять на жену. Он слушает так, как антрополог, стараясь уловить сердцебиение примитивной культуры, слушает разговоры и сплетни жителей затерянной в джунглях деревни. У Моу и Салли есть нечто общее – что-то древнее, знающее, сочувственное, невозмутимое и в основе своей печальное.
Это не столько разговор, сколько цепочка воспоминаний, напоминаний, вопросов. Нас любя поругивают:
– Ну как вам не совестно. Пока я росла, Морганы и Ланги все время были одна семья, туда-сюда между Хановером и Кеймбриджем, а летом в полном составе тут. Потом вы берете и переезжаете в Нью-Мексико. Даже Ланг перестала появляться.
– Это моя вина. Мне надоели кеймбриджские зимы, а когда мы оказались там, трудно стало приезжать. А Ланг на Западном побережье, ее работа и работа Джима будут и дальше их там держать.
– Но у нее же бывает отпуск. Неужели она не хочет повидать старых друзей? Джима привезла сюда только раз – на нашу свадьбу. Я всегда думала о ней как о старшей сестре и хотела, чтобы наши дети росли вместе, как двоюродные, а они даже ни разу не встречались. Как поживает негодная эгоистка? Нравится быть банкиршей?
– Она аналитик ценных бумаг. У нее все хорошо. Любит работать, этого у нее не отнять. Похоже, неплохо получается. Зарабатывает больше Джима.
– Продала нас за грязные доллары.
– Да ладно тебе, Халли. Разве это улица с односторонним движением? Отсюда не дальше до Западного побережья, чем оттуда сюда. Ты могла бы приехать к ней в гости. Она будет очень рада.
– Но здесь родные места для всех нас! Не говорите мне, что стали шовинистически настроенным человеком с Запада.
– Я всегда был человеком с Запада. Новая Англия была дождливой интерлюдией.
Она до того возмущена, что мне приходится сдать назад.
– Беру свои слова обратно. Это не интерлюдия. Это было лучшее время нашей жизни.
– Лучше не будьте пропагандистом, рекламирующим солнечный свет. Что в нем такого, в этом солнце? Нет, вы знаете, эти места действительно и для вас родные! Вы двое всегда были в полном ладу с мамой и папой. Помню, как вы плавали на воскресные вечерние концерты, которые мама устраивала. Это было задолго до того, как ты увидел Баттел-Понд, Моу. На деревенском причале ставили проигрыватель и звукоусилитель, и все собирались в лодках и каноэ. Нам даже отсюда было слышно, если притихнем. Нас, детей, оставляли с Фло или кто там у нас был тем летом, мы смотрели, как вы вчетвером уплываете, и едва вы скрывались за мысом, мы переворачивали тут все вверх дном.
– Чарити об этом знала. Она считала, раз в неделю это вам полезно. Мне всегда было совестно, что из-за меня нам приходится плыть в неуклюжей старой лодке, но каноэ я бы перевернула, если бы попыталась в него сесть. Я очень любила эти концерты. Моцарт и Шуберт на воде, лодки покачиваются, время от времени шевельнется весло там или тут, а за спиной набирает силу закат. Твой отец тоже их любил. Надышаться не мог этими вечерами. Он наполнял закатом легкие. К тому времени, как музыка кончалась, уже было темно и прохладно. Мы с Чарити всегда заворачивались в эти алжирские бурнусы.
– Если бы мы перевернулись, бурнус утопил бы тебя.
– В купальнике я была бы ровно в такой же опасности. Не худший способ уйти из жизни, между прочим. А Чарити всегда думала загодя и брала с собой фонарики для возвращения домой. Ларри и Сиду приходилось нести меня по тропинке на руках, а мы с Чарити держали фонарики. Ночью тут было темнее темного. Думаю, и сейчас так. Не видишь причал, пока лодка о него не стукнется. Не видишь собственную руку, хоть к носу ее поднеси.
– То, что она пытается выразить, выражается старым речением, бытующим в Нью-Мексико: было так темно, что свою задницу двумя руками не найти.
– Благодарю тебя, мой милый. Ты снял фразу у меня с языка.
Смех. Хорошо сидеть на этой веранде, в этой компании. Солнце светит прямо на нас, греет, но не печет. Пройдет некоторое время, прежде чем нас накроет тень ближайшего дерева.
– Вы были самыми настоящими членами семьи – как дядя и тетя. Еда, купание, походы, пикники, экспедиции… Ларри с папой постоянно что-нибудь затевали: обнести оградой теннисный корт, соорудить новый причал, вырыть яму и положить на нее решетку от скота в воротах на Фолсом-хилле. Много ли найдется таких, кто, приехав в отпуск в сельскую местность, будет получать удовольствие, вкалывая, как поденщик? А вы, Салли, были так близки с мамой. Она очень многого лишилась, когда вы переехали на запад. Ей больше не удавалось найти человека, с которым было бы так весело все делать. Честно говоря, тут, мне кажется, стало хуже. Все приезжают такие модные, тон задают отдыхающие из загородных клубов. Насколько я вас с ней помню, вам обеим было до лампочки, как вы одеты. Чужим невозможно было понять, что вы за пара: вы, Салли, на костылях и в задорной маленькой тирольской шляпке с пером, мама в одной из своих юбок до земли с рисунком как на постельном покрывале, в гуарачах, в коротеньких носочках, с узорчатым платком на голове. Стыдно признаться, Салли, но той зимой, когда мы вместе были в Италии, я обычно отставала от вас на десять шагов, чтобы никто не думал, что я имею отношение к маме. Ну что я была такое? Четырнадцатилетняя девчонка. Меня просто убивали некоторые вещи, какие она делала, и ее вид. Я вам рассказывала, как вы однажды вышли из “мармона” у магазина “Макчесниз”, а там стоят эти две дамочки из летней публики – гольфклубного такого вида? Они смотрели точно околдованные. Они не могли взять в толк: то ли вы богатая парализованная особа и помощница при ней, то ли вы цыганки, то ли служанки в хозяйской машине, то ли хиппи из Стэннарда, то ли еще что-нибудь? Я услышала, как одна из них сказала: “Эта машина – фамильная вещь, Эд с ума бы сошел от зависти”, а другая ей: “На высокой платок из «Либерти», в Лондоне куплен, а та, что на костылях, в домотканой юбке”. Вы сделали это место счастливым для всех Лангов.
– Ну что ты такое говоришь. Это вы сделали его счастливым для нас. Мы были привилегированными посетителями.
Халли почти такая же эффектная, какой была ее мать, но мягче, женственней. На мгновение на этой солнечной веранде, отводя со лба упавшую от ветерка светлую прядь, она делается похожа на Чарити в неуступчивом настроении.
– Нет-нет-нет. И слышать не хочу. Не посетители. Члены семьи.
Моу, возившийся с пробкой, встает и обходит всех, разливая вино.
– Кстати о семьях. Ларри, вы ч-ч-часто говорите о своих родителях?
– Мои родители умерли сорок с лишним лет назад.
– Вы разговаривали о них до того, как они умерли?
– Это мне и в голову не приходило.
– А п-потом?
– Я закрыл дверь на замок.
– А вы, Салли?
– Отца у меня не было вообще. А мама умерла, когда мне было двенадцать.
– Тогда это должно казаться вам таким же странным, как м-м-мне. Я сижу внутри, слушаю все эти семейные воспоминания, разборы по косточкам, домыслы, недоумения, гневные тирады, непокорные речи, жалостливые речи, какие хотите – и я поражен. Мой отец очень м-м-много для меня значил, он массе всего меня научил, и я уважал его. Мать была типичной еврейской мамой, удушающе заботливой, но как ее не любить? Так вот, я никогда не разговаривал про них, когда они были живы, даже со старыми д-д-д-друзьями, даже с б-б-братом. И не думаю, что наберется больше десятка ч-ч-человек, с кем я говорил про них после их смерти. Но эта семья – н-н-невероятно. Как только любые двое сойдутся вместе, тут же начинается про м-м-маму и папу.
– Ты и сам не исключение! Ты такой же маньяк этих обсуждений, как мы все.
– Я не хотел тебя обижать, радость моя. И я не имел в виду, что я этому не п-п-п-подвержен. Я только хотел сказать, что эти двое в-в-владеют умами всей семьи.
– Не папа. Мама – да. Но причина в том…
– Задолго до того, как она з-з-заболела. Оба. На днях я ч-ч-читал этот роман Кэтрин Энн Портер, как он называется… “Корабль дураков”. Там есть место, где она едет на автобусе и в-в-видит двоих, мужчину и женщину, она его ножом, он ее к-к-камнем. Он ее так, она его так, он ее так, она его так. Смертельно сцепились. Тут что-то похожее.