И все равно, если бы нам нужна была служанка, шофер, повариха, sarta[113], наложница, преданная спутница (до первой более выгодной возможности) – мы могли бы получить эту девушку за тысячу лир в день. Она бросила бы бензозаправку и забралась бы к нам в машину, не переодеваясь и не спрашивая, куда мы едем, – лишь бы прочь из Губбио. Мы жалели потом, что не позвали ее. Было бы интересно видеть ее лицо, когда она узнала бы, что ей надо почтительно стоять перед люнетами делла Роббиа в капелле Пацци или ждать в машине у входа в Санта-Мария-Новелла.
Была еще одна поездка – уже после того, как миновала самая мягкая зима на моей памяти, когда долина Арно зеленела и расцветала, когда река стала полноводной. Мы отправились в Ареццо смотреть живопись Пьеро делла Франческа, а потом, возвращаясь через холмы, остановились в Сансеполькро, где достучались до какого-то служителя и он открыл нам помещение, в котором изображенный Пьеро воскресший Христос восстает позади гробницы и спящих пьяным сном стражников.
До того момента мы были настроены очень легкомысленно: весна, цветы, мягкий чистый воздух… Но Христос Пьеро – это был удар локтем под дых. От легкомысленной жизнерадостности ничего не осталось, это мрачное страдальческое лицо было с ней несовместимо. Это было не лицо бога, берущего назад свое бессмертие, от которого он отказался лишь на время, а лицо человека, который несколько мгновений назад был всецело и ужасающе мертв, чья одежда пропахла смертью, чей ум был полон смертной тоски. Если воскресение произошло, оно еще не было постигнуто.
Троим из нас эта фреска внушила глубокое почтение и, может быть, даже благоговейный ужас, но Чарити сказала – не знаю, думала ли она так на самом деле, – что это еще один пример, когда художник прибегает к шоковому воздействию. Вместо того чтобы попытаться изобразить радость, благодать, чудо победы над смертью – нет идеи более жизнеутверждающей! – Пьеро решил пойти задом наперед, поставил все с ног на голову. Вложив столько презрения в фигуры пьяных стражников, он принизил человека, а своим изображением Христа он принизил Бога. Это вызывающая фреска, сказала она. Вместо того чтобы проявить жалость к человеческому страданию, художник настойчиво выпячивает шокирующие подробности. Вместо того чтобы дать нам почувствовать радость, которую Христос оплатил своей жертвой, Пьеро чуть ли не заявляет, что жертва была напрасна. Почему он, пусть только проблеском среди облаков или пером ангельского крыла, не показал хоть что-нибудь, намекающее на близость небес и освобождения? И какие жуткие глаза у этого Христа!
Мы не стали с ней спорить. Она была верна своей теории искусства, чем-то напоминающей солнечные часы, которые показывают только то время, когда солнце не закрыто тучами. Но Салли, я заметил, долго стояла на костылях перед этой фреской. Она рассматривала ее серьезно, внимательно, с чем-то похожим на узнавание или подтверждение во взгляде, словно те, кто пережил смерть, понимают больше, нежели те, у кого за плечами только жизнь.
Солнечным, не по сезону теплым днем мы поехали обратно по извилистой пустынной дороге, которая шла вдоль горных гребней. Склоны были пропитаны влагой, по ущельям струились потоки, тут и там дорогу лизали языки оползней. Attenzione, гласил знак. Sassi Caduti[114]. После очередного поворота нас остановила группа мужчин, перегородившая дорогу. Они обступили человека, который левой рукой держал за запястье поврежденную, опухшую, испачканную кровью и глиной правую, прижав ее к окровавленной рубашке.
Они окружили нашу машину и заговорили разом, слишком быстро и громко, чтобы я мог хоть что-нибудь разобрать. Пострадавший стоял теперь один, держа свою руку, с которой на дорогу капала кровь.
– Più lentamente, per favore, – попросил я. – Non così in fretta. Non capisco[115].
Но, хоть я и смог сказать им это по-итальянски и они заговорили чуть медленнее (ни один итальянец на месте incidente[116] не способен заговорить намного медленнее), я слишком плохо знал язык, чтобы их понять. Удалось это в конце концов Салли, наклонившейся к заднему окну. Они хотели, чтобы мы отвезли человека в его деревню, до которой было восемь километров.
Мы стали торопливо совещаться о том, как нам разместиться, а мужчины тем временем слушали нашу непонятную речь и перебивали нас по-итальянски. В “фиате”, который едва годился для четверых маленького роста, уже сидело трое крупных и одна среднего калибра. Вначале Сид настаивал, что он выйдет и подождет, пока мы отвезем пострадавшего, а потом мы за ним вернемся. Но я боялся, что мужчина может потерять сознание, что придется его нести и я один не справлюсь. Салли нельзя было оставить там на костылях. Чарити тоже нельзя было, хотя она порывалась и, скорее всего, с ней ничего бы не случилось. Но когда она вышла и встала около машины, высокая, эффектная и одетая, как цыганская королева, я заметил, как двое рабочих у нее за спиной покачали головами и перемигнулись, одобряя ее, точно лошадь. Так что в конце концов мы решили, что Чарити и Сид втиснутся на переднее сиденье рядом со мной, а пострадавший поедет сзади с Салли. Пять миль как-нибудь одолеем.
Его друзья помогли ему сесть в машину. Он бережно держал изуродованную руку и не поднимал глаз – только один раз быстро оглядел салон. Я увидел, как он посмотрел на ноги Салли в фиксаторах, безжизненно свисающие с сиденья; потом – короткий удивленный взгляд на лицо: какое оно у обладательницы таких ног? И тут же глаза снова опущены и больше не поднимались, пока мы ехали. Рубашка и штаны были в крови, на поврежденной кисти кровь и глина засыхали коркой.
Мы попробовали посадить Чарити между мной и Сидом, но не получалось, не было места. Так что она вылезла, Сид сел, а она взгромоздилась ему на колени, согнув шею, упершись головой в потолок и оптимистически заверяя нас, что все в полном порядке.
– Только не тяни, поезжай, – сказала она мне сверху вниз.
Нога Сида была так плотно ко мне прижата, что я не без труда дотянулся до рычага передач. Под крики рабочих, наперебой дававших нам советы, мы тронулись, протиснулись мимо оползня, который эти люди расчищали, и поехали дальше.
– Ну как? – спросил я остальных.
– Отлично, отлично, – заверили они меня. Машину наполнил смешанный запах пота, крови и чеснока, и Салли открыла заднее окно. Пострадавший молчал, и Салли с ним не заговаривала. Видя в зеркальце его мрачное небритое лицо, похожее на кусок камня, видя его опущенные глаза, я понимал почему. Он не напрашивался ни на разговор, ни на сочувствие. Раз или два, когда попадались неровности дороги, Чарити, прижатая к потолку справа от меня, взвизгивала. Я ехал, колеблясь между “быстро” и “осторожно”, и никак не мог решить, что лучше.
После семи километров я увидел справа на холме деревню. Дорога, которая к ней шла, была двумя слякотными колеями с травой посередине. Отнюдь не уверенный, что сумею по ней подняться – казалось, это все равно что лезть на скользкий ярмарочный шест, – я все же повернул, но мужчина на заднем сиденье прокаркал:
– Qua! Qua[117]!
Я остановил машину.
– Скажи ему, что я считаю, нам надо отвезти его наверх, – сказал я Салли. – Спроси, есть ли там врач, пункт первой помощи или farmacia[118].
– Qua! – повторил рабочий. Он пытался открыть дверь, не отпуская запястье больной руки.
– Dov’ è la sua casa? – спросила его Салли. – Dove si trova un dottore? Un medico? Господи, как же это будет… Ce ne uno lassù?[119]
Мужчина продолжал теребить рукоятку двери, но открыть не получалось. Я перегнулся назад и открыл ему дверь; он кое-как вылез и встал. Это был человек лет пятидесяти, полуседой, широкоплечий, обветренный, как валун. Он бросил из-под густых бровей быстрый подозрительный взгляд через салон – туда, где Сид, а затем Чарити выбирались наружу с узкого переднего сиденья. Когда он опять посмотрел на меня, у меня мурашки побежали по коже. У него были глаза Христа с фрески Пьеро – и как это объяснить? Местный тип, не изменившийся с XVI века? Общность страдания? Или просто мое перевозбужденное воображение?
Он что-то произнес – то ли крякнул, то ли поблагодарил – и, прижимая поврежденную руку к животу, двинулся по дороге, которая долго и неуклонно поднималась перед ним в гору, пока не пропадала среди каменных заборов и строений.
– Постойте! – крикнула Чарити ему вслед. – Нет, мы не можем ему позволить пешком! Signore! Эй!
Мужчина шел дальше, опустив правое плечо и не оборачиваясь.
– Ах ты черт! – с досадой воскликнула Чарити. – Ну что нам делать? Ларри, поезжай за ним. Мы не можем просто дать ему уйти. Рука выглядит жутко. Поезжай за ним. Скорей. Мы тут подождем.
– Я не думаю, что он чего-то еще от нас хочет.
– Но ему нужна помощь, хочет он или нет. Он может потерять эту кисть, а чем такому рабочему прожить, если он однорукий? Ему надо к врачу. Там ему, скорее всего, просто вымоют руку грязной водой и обмотают тряпкой или поставят компресс из коровьего навоза!
– И как прикажешь быть? – спросил Сид. – Скрутить его и запихнуть в машину силой?
– О… – промолвила Чарити. – Ну зачем ты его выпустил?
– Потому что он хотел выйти, – ответил я.
Рабочий дошел до места, где начинался длинный склон, и стал подниматься. Он двигался ровно, нагнувшись вперед. Чарити ничего больше не говорила, но я слышал по ее дыханию, что она негодует. Минуту спустя она села на заднее сиденье рядом с Салли, Сид сел на передне