максимум из того, что осталось. – Теперь ей удалась полная, непринужденная улыбка. – И хватит об этом, достаточно, более чем! Забудем. Сегодня никто не умирает. Мы снова вместе. Вся семья отправляется на холм на пикник, Халли вам сказала? О, вы представить себе не можете, как я вам благодарна, что вы приехали! Мне так тяжело было вас просить, я же знаю, как трудно вам сейчас ездить. Но я невероятно рада.
По ее лицу этого нельзя было сказать. Улыбка уже потухла. Она выглядела ужасно, как привидение, словно, говоря, потратила так много сил, что от лица отхлынула вся кровь – оно было теперь желтушным. Она облизнула губы, закрыла глаза и повернула голову боком на подушке, привешенной на петлях к спинке кушетки. В ее тоненьком горле что-то делалось. Когда она опять открыла глаза, мне почудилось, что ожило мраморное изваяние.
– Так! – воскликнула она в изможденной потуге на решительность. – Теперь мы идем в дом и немного отдыхаем, чтобы быть в полной готовности. Салли, пошли со мной. Если не хочешь отдыхать, мы можем побеседовать, а если не хочешь беседовать, мы можем помедитировать. На холм отправимся в четыре, не раньше. А Ларри пусть поможет Сиду загрузить “мармон”.
– Боже мой, он еще на ходу? – изумилась Салли. – О, будет и вправду как в старые времена! Я без ума от этой машины.
Прозвучало надтреснуто и фальшиво. Ей, бедной, было не легче, чем мне, понять, как держаться и что говорить. Со временем, я надеялся, у нас будет получаться лучше. Звезда спектакля знала свои слова назубок, но исполнителю главной мужской роли его реплики не нравились, а актеры на вторых ролях начали знакомиться с пьесой всего сорок минут назад.
Глядя на Салли, я вдруг увидел, что ее глаза расширились, тело подалось вперед со стула. Рука беспомощно протянулась вперед, сильно не доставая до цели, и теперь я видел, что Чарити наклонилась за край кушетки и ее рвет. Сид с невнятным восклицанием вскочил с шезлонга и подставил ладонь под ее лоб. Поддерживая ей голову, он с каменным лицом смотрел на ее сухие теперь уже конвульсии.
Чарити бессильно откинулась на кушетку и вытерла губы.
– Прошу прощения, – промолвила она. – Вы должны меня извинить.
– О, мы тебя перенапрягли! – сказала Салли. – Нам следовало сообразить.
– Ничего страшного, – сказала Чарити. – Время от времени такое бывает. А теперь пошли в дом отдыхать.
Сид молча помог ей встать. Он был аккуратен и мягок, она была благодарна за его руку. Возможность оказать и принять помощь была благом для них обоих.
Несколько секунд Чарити стояла, пошатываясь. Видно было, что она мобилизует себя телесно и душевно, перед тем как попытаться сделать шаг. Обняв ее одной рукой, Сид бросил через плечо взгляд, в котором трудно было что-либо прочесть, и медленно повел ее по траве к дому, где в проеме сетчатой двери стояла, держа ее открытой, женщина в белом нейлоновом халате – до этого она, судя по всему, следила за происходящим из окна. С лужайки я смотрел, как удаляются две осторожные спины. В оконном стекле я видел, как приближаются два осторожных лица.
Не дожидаясь моей помощи, Салли толкнулась вверх, встала на ноги, застегнула фиксаторы и, опираясь на костыли, тоже смотрела теперь на удаляющиеся спины.
– Тебе понадобится стул? – спросил я.
В ее печальных глазах возникло раздумье.
– Нет, оставь здесь. Я думаю, мы с ней полежим. Если понадобится, попрошу сиделку.
Она повернулась и двинулась к двери следом за ними. Ланги – шаткая фигура и заботливая фигура – скрылись из виду. Я увидел, как внутри Чарити и сиделка медленно проходят мимо окон, и миг спустя показался Сид – открыл и стал держать для Салли сетчатую дверь. Ей нелегко было одолеть две высокие ступеньки, и он сделал было движение, чтобы ей помочь, но воздержался. Она с усилием поднялась на крыльцо и, бросив на Сида быстрый взгляд снизу вверх, прошла мимо него в дом. Он тихонько закрыл за ней дверь. Чуть погодя я увидел, как они вместе минуют окна.
Я ждал – предельно расстроенный, исключенный из действия статист. Казалось, Чарити, испытав этот короткий приступ тошноты, только что опровергла свои же слова о том, что нельзя отрепетировать собственную смерть. Если бы я увидел сейчас, как она умирает, это подействовало бы на меня не намного сильнее. Меня мучила безжалостность, с которой она мобилизовала и побуждала ко всему свое больное тело – пикник, в таком-то состоянии! – и мне вспомнилось, как мы четверо заблудились в лесу недалеко от заросшего тракта Бэйли-Хейзена и Чарити заспорила со мной и Сидом о том, как нам выходить. Она настояла, чтобы мы шли по компасу, и мы стали пробираться через болота и бурелом, двигаясь по прямой, как черепаха Ахилл, преодолевая препятствия, которые лучше было бы обойти, отыскав ручей и идя вдоль него. Она оказала доверие Причарду, авторитетному автору, но обманулась и в конце концов вынуждена была от него отречься. Теперь же она пишет руководство сама, на ходу, и свой собственный авторитет не может подвергнуть сомнению – от себя не отречешься. Метод, так или иначе, тот же: по компасу.
И что она станет делать, если сломает ногу в лесной чаще, в которую углубляется? Имеются у нее планы на случай особых обстоятельств? Удастся ли ей найти дерево с подходящей развилиной, чтобы втиснуть в нее пятку? Выберется ли она на ту сторону на деревянной ноге, вырезанной из раздвоенной ветки?
Сколь ни был я потрясен и объят жалостью, нельзя было не признать, что она – все та же, прежняя Чарити. Она видела цели и не видела препятствий, и она всеми силами защищала свою незамутненную уверенность от осложнений: от чужих сомнений, от чужих фактов и даже от чувств близких людей. И от слабости. Ей достало сил принять смертный приговор, и она не допускала мысли, что другие, и Сид в особенности, могут не разделять ее решимость испить эту сладкую чашу до последней капли.
Да, это была ее собственная смерть, и она имела право распоряжаться ею по своему усмотрению. Но мне было жаль Сида, стоика против воли, и я страшился предстоящего часа или двух, когда мы с ним окажемся наедине. Я был тем, кому ему легче всего открыться, и я боялся его откровенности и не имел наготове ни единого слова утешения, успокоения. Пока я сидел и ждал на лужайке над зелено-голубой панорамой, у меня мелькнула мысль, что он, может быть, даже хочет в глубине души ее скорейшей смерти как освобождения. Нет, решил я затем. Чарити командовала им, но она и поддерживала его. Она не просто управляла его жизнью – она была его жизнью.
Мне не хотелось думать о том, что с ним будет, когда ее не станет. Его сопротивление, негодование, досада были лишь выражениями его зависимости. Салли тоже досадовала на свои костыли, но без них она была бы, по сути, сломанной палкой с глазами.
2
Наконец Сид вышел. Что бы он там внутри ни делал, теперь он приободрился. Когда я спросил его, как она, он отреагировал так, будто не сразу понял, о ком я говорю. Хорошо, сказал он. Сейчас полный порядок. В доме наши жены уже, наверное, откровенничали друг с другом вовсю, но мы с Сидом предпочли сделать вид, что сейчас обычный августовский день и нам надо просто-напросто организовать пикник. Привычка – самая безопасная вещь на свете, даже если эта привычка притворная.
Он смерил меня взглядом.
– Ну, – сказал он. – Смотрю и думаю: на что ты годен, парень? Трудился когда-нибудь, а?
– Гнул спину, когда был помоложе, на одного вермонтского помещика.
– Давненько это было. Сейчас поглядим, что в тебе осталось.
Когда мы спускались по дороге, он снял очки, вытер глаза и высморкался. Увидев, что я смотрю, сказал:
– Чертов золотарник.
– Все еще мучит тебя.
– Не знаю, что хорошего я нашел в этой местности. Кап-кап-кап – слезы, сопли.
Шмыгая носом, вытирая пальцем слезящийся глаз, Сид, чья сенная лихорадка так же красноречиво заявляла о себе, как его внезапная бодрость, привел меня к конюшне. Внутри вся правая сторона была разделена на четыре стойла, каждое – с выходом в загон. Левая часть конюшни была сквозная, с воротами в противоположных концах, и в этом коридоре, купаясь в запахах сена, овса и лошадиного помета, покоился “мармон” – верх открыт, сиденья, скатанная крыша и длинный капот выбелены пылью и соломенной трухой. Внутри – остатки былых пикников: батарейка от фонарика, пустая бутылка из-под кока-колы, смятые бумажные носовые платочки, бандана, раздавленные кусочки попкорна, крошки картофельных чипсов. За одно из откидных сидений был засунут игрушечный пистолет. Между задними сиденьями и стеклянной перегородкой, исключавшей панибратство между пассажирами и шофером, было столько места, что хоть кадриль танцуй.
– На нем месяц никто не ездил, – сказал Сид. – Если не заведется, не знаю, что мы будем делать.
Но он не выглядел озабоченным. Он определенно ожил – это видно было по лицу, по движениям. Он смотрел на “мармон” взглядом альпиниста, примеряющегося к скале.
Все в этом чудище было анахронистично: ручная воздушная заслонка, стартер – кнопка на полу, зажигание – выключатель, а не замок, капот на петлях, откидывающийся с обеих сторон, хромированная крышка радиатора в виде голой дамочки, наклонившейся в сторону ветра. Сид отвинтил дамочку, засунул в трубку палец и привинтил ее обратно. Поднял капот с одной стороны, нашел масломерный щуп, вытащил, поднял к свету, прищурился, посмотрел и засунул обратно. Ногой опустил складной багажник на подножке, открыл дверь, влез. Бросив в темноту под щитком прищуренный взгляд, открыл заслонку. Я услышал, как он три раза надавил на педаль акселератора.
– Во имя масла, бензина и выхлопного духа, – проговорил он и нажал на стартер.
Подземное перемалывающее тарахтение, тяжелое и хриплое. Мне представились гигантские поршни, пытающиеся двигаться в цилиндрах. Сид снял ногу со стартера, отрегулировал заслонку и опять нажал. Тарахтение возобновилось, упорно шло добрую минуту, потом замедлилось, ослабло. Новая усталая попытка –