Поэтому я прошагал с четверть мили вверх по грунтовой дороге, которую Сид и Чарити использовали как кратчайший путь к месту пикника: через ворота, затем по теплому душистому коридору между зарослями бальзамина, затем на пустой луг, который Чарити выровняла бульдозером под игровое поле.
Это было абсолютно типичное для нее произведение. Она создала это поле в порыве энтузиазма, не подумав, что до него от берега озера, где живут все дети, полторы мили в гору. Некошеная трава тут была мне по колено. Явно за все лето тут никто ни разу ни во что не играл.
Но, приблизившись к дальнему краю поля, я увидел слева вытоптанную круговую полосу с кучками конского помета. Ясное дело, Марджи, потерянная и несчастная внучка, задумчиво наматывает здесь круги на своей подружке-сестрице, учит ее переходить с рыси на легкий галоп и обратно, менять ноги на галопе. В какой-то мере похоже на то, что, вероятно, делает сейчас Сид, но один, без лошади.
Кричать в таком тихом месте показалось мне неуместным. Тихо… Только когда я остановился на краю елового леса, я понял, до чего тихо. Солнце било в меня, низкое, но еще горячее. Воздух был полон насекомых, все гудело и жужжало, но это был не звук, а форма тишины; пустота над холмом, мягкая, как подушка, вбирала, впитывала в себя все колебания воздуха. Я слушал, пока безмолвие не зазвенело в ушах. Луг, не тревожимый ни малейшим ветерком, темнел на глазах, как фотобумага при моментальной печати.
Чуть погодя я услышал машину. Вначале подумал, что это, вероятно, универсал едет за Чарити, и побежал было обратно, чтобы каким-то образом убрать “мармон” с глаз, – но нет, поздно. Потом сообразил, что звук идет сзади, обернулся и увидел старый “рамблер” Моу, выезжающий из леса на открытое место.
Мы торопливо, озадаченно посовещались. По пути с холма он Сида не видел, хотя, сказал Моу, он его взглядом не искал, он только высматривал “мармон”. Указания Чарити, которые Салли передала по телефону, были следующие: собрать семью на вершине холма и, если Сида и меня там еще не будет, поехать и доставить нас немедленно. Моу был сумрачен и расстроен.
– Это К-К-Кафка какой-то, – сказал он. – Куда он делся?
– Не знаю. Думаю, где-то бродит.
– М-машина все еще там?
– Да.
– Халли и Камфорт еще не приехали?
– Десять минут назад их не было.
– Тогда давайте быстро, – сказал Моу.
Я сел рядом с ним, мы поехали вниз, ворота оставили открытыми и остановились на траве около “мармона”. Никого не было видно, никакого движения в окнах кухни. Спальня Чарити, расположенная в другом конце дома, была вне пределов видимости и слышимости.
Моу в страшной спешке жестом предложил мне сесть за руль, но я сказал, что лучше поищу Сида. Мы с ним можем потом прийти пешком или приехать в “рамблере”. Секунду поколебавшись, Моу согласился. Мысль, что вот-вот здесь появится универсал, тревожила его очень сильно. Он влез в “мармон” и растерянно уставился на его таинственный щиток. Мне пришлось показать ему, где зажигание и где кнопка стартера. Попытавшись запустить мотор с включенной передачей, он дернул машину на фут и встал. Со второй попытки двигатель заработал.
– Если увижу его, подхвачу, – сказал Моу. – Мы т-т-тогда все дружно п-п-просигналим. Если найдете его, п-привезите. Ключ в машине.
– Хорошо.
В последний момент я выдернул из-за складного багажника и уронил на траву кушетку Чарити и стул Салли. Чарити кушетка никогда больше не понадобится, а вот Салли стул необходим. Встав на подножку, я проехал с Моу вверх до ворот. С облегчением, сила которого меня удивила, я сошел, когда мы оказались за ширмой из берез и кустарника, но до этого вытащил из одной из корзин фонарик. Вот как Чарити нас натренировала даже в мелочах!
Моу бросил на меня у ворот сумрачный взгляд и укатил с гримасой на лице; за рулем этой громадины он казался мальчиком. Машина, покачиваясь, скрылась в бальзаминовом коридоре, а я, стоя в кустах, где остро пахло малиной и орешником, навострил уши: не поднимается ли сюда универсал?
Я услышал его почти сразу. Дожидаясь, пока увижу его внизу, я думал о том, как шум проезжающих машин может действовать на Сида. Сначала “рамблер”, потом “мармон”, теперь универсал – каждый раз это могло означать для него конец жизни. Загонял ли его шум глубже в лес? Или, наоборот, притягивал, побуждал таиться у обочины и смотреть?
Универсал одолел крутой подъем и остановился около “рамблера”. Халли и Камфорт вышли и торопливо направились в дом. Я ждал. Дверь, которую они оставили открытой, зияла, столь же чреватая возможностями, как открытая дверь на пустой сцене.
Несколько коротких минут – и в ней появилась миссис Нортон, белая фигура с чемоданом. Она вышла пятясь, поставила чемодан и нагнулась помочь Халли и Камфорт вывести Чарити.
Все внимание обратив на ступеньку, Чарити не поднимала взгляда. Я увидел ее резной профиль, напоминающий камею, увидел поникший, изящный в своей слабости цветок шеи и головы. Помощницы двигались вместе с ней, синхронно то делая шаг, то наклоняясь. Они походили не то на хор женщин в греческой трагедии, не то на Фею Моргану и дев из ее свиты, несущих раненого короля Артура к барке, готовой отправиться на остров Авалон. Totentanz. Печально заботливые, предельно сосредоточенные, они миновали крыльцо и спустились на лужайку.
Из-за ширмы кустов я смотрел на них, надеясь, что Сид не прячется где-нибудь поблизости и не смотрит, как я. На его месте я бы этого не выдержал.
Потом в дверном проеме возникла еще одна фигура: ковыляя и покачиваясь, бессильная не только помочь, но даже идти не отставая, покореженная, скрученная, появилась Салли; она не была участницей танца, но глядеть на нее было еще тяжелее, чем на них.
При виде того, как она еле тащится позади сосредоточенных помощниц и их слабой подопечной, я почувствовал, что моя угнетенность сменяется гневом. Не на помощниц, не на своеволие Чарити, не на женскую солидарность, исключающую вмешательство мужчин в то, что только женщины могут сделать как следует. Нет, на это, на судьбу, на бедственную несогласованность между законом природы и мечтой человека; на то, чтó жизнь сотворила с женщиной, чье бытие сплавлено с моим, на то, чем была ее жизнь и чем стала. На то, чего она оказалась лишена, сколь многое ей недоступно, на то, в какой малой мере она смогла реализовать свой потенциал, как она стеснена в проявлениях любви, заботы, тепла. Ее вид жег мне глаза.
Три женщины усадили Чарити на среднее сиденье и подложили подушки. Миссис Нортон с чемоданом расположилась сзади. Халли и Камфорт немного постояли снаружи, глядя на “рамблер”, показалось мне, с удовлетворением. Обменялись какими-то фразами, но слов я не разобрал. Посмотрели в мою сторону, и я съежился в кустах, как соглядатай, которого вот-вот разоблачат.
Потом Халли села сзади подле миссис Нортон. Камфорт скользнула на водительское место. Салли крепко взялась за костыли, неловко впихнула себя рядом с ней, втянула костыли и захлопнула дверь. Мотор заработал, универсал дал задний ход, развернулся и поехал вниз по дороге. Я смотрел на него, пока он не исчез, нырнув за купу берез. Некоторое время я еще слышал мотор, потом – только гудящую тишину холма.
Дверь дома, я увидел, они оставили незапертой. То, что я могу войти, и Сид тоже, если вернется, по какой-то причине уменьшило мое беспокойство. Поддавшись внезапному побуждению – может быть, желая увидеть, чтó он обнаружит, если и правда вернется, – я прошел через дом в спальню. Никаких признаков судорожного бегства. Кровать застелена, книги и журналы аккуратной стопкой лежат на прикроватном столике, занавески задернуты от опускающегося солнца, предметы ухода – поильник, бутылочки, бумажные платочки, мохеровые платки, грелка – убраны с глаз или выброшены. Пустая спальня, не более того.
Выйдя обратно, я написал записку на блокноте, висевшем у двери. Я сообщил Сиду, что Моу поехал на “мармоне”, а я отправляюсь пешком. Если Сид вернется сюда, пусть берет машину Моу и едет на холм. Я его увижу.
Я наколол записку на антенну “рамблера” и с фонариком в набедренном кармане поднялся к воротам, прошел по бальзаминовому коридору, пересек игровое поле с его спутанной травой и остановился у леса, который начинался резко, отвесно, точно утес. Робко, не так громко, как намеревался, я подал голос. Вслушался – никакого ответа. Я отыскал неприметное начало тропинки и вошел в лес.
С первого же шага я оказался в бурых сумерках. Ничто не росло в этой глубокой тени. Нижние ветки даже здоровых деревьев были убиты тенью, на них, сухих и колючих, серел отслаивающийся лишайник, и многие деревья были сломаны ветром или наклонены от зимнего снега, многие, поваленные или полуповаленные, лежали крест-накрест или висели на чужих ветках. Тропинка, которая мне помнилась, петляла через эту чащу; под ногами было мягко от мха и лесной подстилки, и там, где тропу пересекали упавшие деревья, кто-то поработал топором или мачете: либо перерубил ствол, либо обрезал ветки. Я знал кто. Каждое лето Сид тратил массу времени на расчистку лесных дорожек. Может быть, он и сейчас этим занят.
Я вслушивался, но без толку. Кричать – не кричал. Кладбищенская тишь воспрещала крики. И, как бы то ни было, звать его или прочесывать этот лес, полный скелетов, большого смысла не было. Если он тут, в лесу, то должен быть на тропе, скрытно вьющейся передо мной. Я пошел по ней.
И никого. Я прошел по каждой тропинке на холме, из которых одни я знал по прошлым годам, другие мои ноги нашли сами. Я побывал у скрытого в глубине леса родника – подходящее место для мальчишеского тайного убежища, – который он мне когда-то показал. Никого. Я прошел по длинной тропе вокруг всего холма, утомительные полтора часа подъемов и спусков, потому что мне пришло в голову, что он мог выбрать самый тяжелый маршрут из всех. Никого.
На тропе кое-где было примято, в одном месте из мха были, похоже, ногой выбиты клоки, но я не такой следопыт, чтобы понять, когда это возникло: сегодня или месяц назад. Полное безмолвие – только раз, выйдя на открытое место, я услышал, как очень далеко, на вершине холма, весело кричат дети. Это оскорбило меня, и я провел угрюмую параллель между Чарити и голыми, узловатыми, избыточно сучковатыми, очень мертвыми деревьями-обсеменителями, которые порой попадались мне в еловых лесах, – деревьями, явно выросшими на открытом лугу, засеявшими участки вокруг себя и задушенными своим многочисленным потомством. Несправедливо было винить детей за веселье, которое им устро