К середине дня чужие боли, печали, надежды и страхи осели в Михаиле Никифоровиче, и он уже не был так легок и светел, как утром. А к вечеру он неожиданно для себя и для сослуживцев повздорил с заведующей аптекой Ниной Аркадьевной Заварзиной и ассистентом Петром Васильевичем.
И уж совсем стал серьезным Михаил Никифорович после разговора со своим харьковским однокашником Сергеем Батуриным. Батурин был биохимик и работал теперь в институте на Пироговке. Михаил Никифорович его уважал. Они столкнулись на Кировской, поинтересовались делами друг друга и решили зайти в шашлычную «Ласточка», ту, что напротив Сретенского монастыря.
— Слушай, что за штука сандратол? — спросил Михаил Никифорович в ожидании закусок и горячего. Напиток в продуктовом магазине был заготовлен свой и пребывал пока в укрытии в портфеле Батурина.
— Сандратол?
— Югославского производства по швейцарской лицензии.
— Не знаю. Не слыхал. Наш институт получает информацию со всего света. Такого препарата, видно, нет.
— Раз Лошаки говорят, значит, есть. Или будет.
— Кто такие Лошаки?
Михаил Никифорович объяснил, кто такие Лошаки. А уже были поданы маслины.
— Будь здоров, — сказал Батурин. — Слушай, Миша, а не надоело ли тебе сидеть в аптеке? Не надоело иметь дело со всякими идиотами вроде Лошаков?
— Лошаки тоже люди, — сказал Михаил Никифорович.
— Ну ладно, люди, — согласился Батурин. — И все же… Шел бы ты к нам. И место бы нашли.
— Я человек аптеки, — сказал Михаил Никифорович.
— Брось, Миша! — со страстью и громко для шашлычной заговорил Батурин. — Я помню о твоих принципах, но что такое аптека в нашем веке и кто в ней аптекарь? Магазин! И ты в ней продавец! Ты, Миша, торговый работник. И все. И успокойся.
— Не шуми, — сказал Михаил Никифорович. — Цыплят принесли.
— Аптека нынче — старческий сон, — не мог уняться Батурин. — Статика! Неужели тебе не скучно? Какие могут быть у вас происшествия, какие драматические коллизии, какие бури, возвышающие человека или опрокидывающие его в пропасть, могут бушевать у вас? Сейчас назову. Мне хватит трех пальцев. Палец первый! Дефектура. Нехватка нужных, или, вернее, модных, лекарств. Следствия: возможность спекуляции для кого-то, а для кого-то — нервотрепка с покупателями. Второй палец. Ошибка в изготовлении лекарства. Доза не та. Компонент не тот. Не учтено противопоказание. Бывают случаи трагические, редко, но бывают. Тогда аптеку трясет. Но все это из-за рассеянности, из-за безграмотности, из-за чепухи. Третий палец. Бытовые беды. Вроде вод из парикмахерской. Прочее-то еще мельче. Тут и пальцы не нужны… Ну ладно, наведи ты в аптеке порядок, пусть на все, что требуется больным и страждущим, можно выбить чек в кассе, — дальше-то что? Скука, Миша, скука!
— У вас, стало быть, веселее…
— У нас, Миша, динамика! Динамика! Не такая, как, скажем, в хирургии, но динамика. Со всеми возможностями для опыта, исследования, терзания мысли, риска, настоящего дела. Для открытия. И для провала. А значит, и для нового риска и для нового дела. И у нас есть суета, но она ли главное?
— А не служите ли вы Лошакам?
— И Лошаки люди. Ты сказал.
— Не служите ли вы одним Лошакам?
— Миша, возможно, я тебя обидел. Извини. Из-за обиды, возможно, тебе нелегко понять меня. Однако пойми… Берут, к примеру, в вашей аптеке контрикал?
— Берут.
— Берут! При наших-то ценах на медикаменты, когда в аптеке можно обойтись не только рублем, но двадцатью копейками или даже тремя, берут контрикал, цена которому сорок восемь рублей. Но в горестных случаях без контрикала не обойдешься, и семья больного денег не пожалеет, и государство не станет жадничать. И будут эти деньги тратить, какой вопрос, но вот мы сейчас в нашей лаборатории…
И Батурин стал рассказывать, что они делают в своей лаборатории, как они, в частности, создают верный и недорогой заменитель контрикала, манил Михаила Никифоровича замыслами ближними и дальними, аж до самых горизонтов, и чуть ли не нобелевские награды плавали, шевеля золотыми хвостами, над теми горизонтами. Назывались имена дерзких умов. Среди прочих Михаил Никифорович услышал и фамилию хирурга Шполянова, с кем он на днях познакомился у Дробного в мясницкой. С клиникой Шполянова Батурин был связан работой.
— Ну и что! А толку-то что из всего этого! — резко сказал Михаил Никифорович.
Отчего так резко он возразил Батурину, Михаил Никифорович и сам не знал. Батурин всегда был ему приятен, но сейчас и сам он и слова его чуть ли не подстрекали Михаила Никифоровича протестовать.
— Как толку что? — удивился Батурин. — Что же, выходит, что вы в аптеке хороши, а мы бесполезны? Или даже вредны?.. Мы ищем новое, как будто бы несвойственное человеку, но мы не противоречим природе, нет, мы опираемся на резервы человеческого организма, мы их будим…
— И побегут за вашим новым Лошаки и будут хвастать: «Достали наисовременнейшее, самое чудотворное…» Вы свысока смотрите на каких-то там Бомелиев из шестнадцатого века, а их снадобья тоже были когда-то наисовременнейшими, и ради них суетились Лошаки… Хотя Лошаки тогда не суетились…
— Мы, по-вашему, шарлатаны? — чуть ли не крикнул Батурин.
— Мальчики! — миротворицей взмолилась официантка, женщина пышная, огненная, в меру обтянутая форменной юбкой. — Вы оба такие симпатичные. А ссоритесь. И цыплята увяли.
— Ладно, — кивнул Батурин и, оторвав кусок цыпленка, сказал: — Бомелий — шарлатан. А куда ты нас поставишь в историческом ряду? К алхимикам не отнесешь?
— Из алхимии — вся наука… Вы взяли на себя часть алхимии.
— Спасибо. А алхимики? Они тоже были бесполезны и вредны?
— Нет, — замялся Михаил Никифорович. — Я про них ничего дурного не скажу. — И вдруг рассердился: — А к пенициллину эти сволочи бактерии взяли и приспособились.
— Ну и пусть. А мы-то на что?
— Вы, — сказал Михаил Никифорович, — на то, чтобы люди несли из аптек домой товару не меньше, чем из булочных. А скоро будут носить, как из овощных. Вы к этому людей приучаете. Попали бы нынешние москвичи во времена Бориса Годунова да не обнаружили бы в лавках Аптекарского приказа привычных им килограммов лекарств, они тут же все и передохли бы. Стало быть, теперь в аптечном деле важнее всего отпускатели товара и грузчики. Вот я и есть. Но дальше-то что? Толку-то что?
— Миша, тебе ли это говорить?
— А почему бы и не мне? Не ко мне ли бегут с подушками для кислорода? Не я ли вижу, что стопка рецептов, подписанных районным онкологом, тоньше не становится? Не скорбный ли дом магазин, в котором я служу продавцом? Не я ли желал, чтобы люди, которых я знаю и которых я не знаю, коли они люди, жили бы долго, всегда, болезни же их были бы временными и не гибельными, лишь напоминающими им о ценности бытия? Но нет этого…
— Михаил Никифорович, вон ты куда! — изумился Батурин и как бы даже обрадовался. — Ты уже не нами недоволен, а порядками в мироздании!
— А бывают минуты, — словно бы и не услышал его Михаил Никифорович, — иногда и там, в аптеке, когда мне хочется всех спасти! Всех! Всех!.. Дать и этому, и тому, и тому здоровье, спокойствие и благо… Кем-то таким стать, чтобы дать это…
Михаил Никифорович замолчал. Его самого смутило признание.
— Нет, ты не свое дело выбрал, — сказал Батурин. — Тебе надо было идти в хирурги. Ты бы спасал…
Михаил Никифорович посмотрел на свои руки. Покачал головой.
— Руки не те. Пальцы не те. — Потом добавил, как бы оправдываясь: — И конкурс на хирургов помнишь был какой.
— Чего ты тогда хочешь? — взвился Батурин. — От себя? От меня? От всех?
Они уже с официанткой расплатились, и та, пышная и огненная, жалела их, советовала беречь нервы, как бы они из-за своих нервов не попали в Красную книгу на манер лошадей куланов. И на улицу они вышли, но разойтись никак не могли. И все старались вразумить, урезонить друг друга с таким усердием и жаром, что со стороны их разговор мог показаться скандалом, обещающим драку. Радиофицированные ходоки-милиционеры с интересом и надеждой поглядывали на них. А ведь не были собеседники пьяными, не те сосуды опрокинули они под птицу и маслины. Но словно бы неприятеля видел теперь перед собой Михаил Никифорович, все слова Батурина казались ему обидными, неверными, чуть ли не опасными для человечества.
— Опять ты тычешь своей лабораторией! — кипятился Михаил Никифорович. — Не там вы ищете, не там! Вся история рода людского — это история приспособления человеческого организма к травам, растениям, у нас с ними одна биохимия, мы живые, и растения живые…
— Ты латынь-то помнишь еще? — спрашивал его Батурин.
— Наверное, не хуже тебя, что же мне было забывать-то ее!
— Ну так мне латынью или отечественными словами напомнить истину: «От смерти нет в саду трав»? Нет, Миша! Нет их! Хочешь громить порядки в мироздании? Громи!
— И все равно ты не прав. Не прав! Надо найти что-то такое, чтобы всем помочь, и сразу!
— Ну поищи!
— И поищу!
— Ну и найди!
— И найду!
На этот раз Батурин не ответил, а поглядел на Михаила Никифоровича по-иному, как бы жалеючи однокашника.
— Что-то ты, Михаил Никифорович, разошелся, — сказал он. — Или тебя волхвы посетили? Или какой-то волшебник обещал спуститься к тебе?
— Какой волшебник? — Михаил Никифорович взглянул на Батурина настороженно, чуть ли не с испугом. — С чего ты взял? Какой еще волшебник?
— Я не знаю, — усмехнулся Батурин, — какой волшебник. Может, и не волшебник даже, а, предположим, всемогущий Демиург. Или развитой пришелец со сверхвозможностями.
— Нет никаких волшебников, — быстро сказал Михаил Никифорович, оглянувшись при этом.
— То-то и оно что нет, — назидательно произнес Батурин. — А потому и милости прошу в нашу лабораторию.
— Нет никаких волшебников, — повторил зачем-то Михаил Никифорович. — И хватит. И прекрати.
Однако прекратить был намерен сам Михаил Никифорович. Он забормотал тут же про чрезвычайные дела, повернулся, руку забыв протянуть на прощание, и пошел к остановке девятого троллейбуса. Батурин кричал ему что-то вслед, напоминал свой адрес и номер телефона, а Михаил Никифорович будто бегством спасался.