— Знаешь… — начала Дуняша, и в глазах ее Шеврикуке почудилась надменность. — Знаешь…
— Значит, во мне отпала потребность, ты это хочешь сказать?
— Нет… я так не собиралась говорить… — Дуняша будто растерялась. — Но сам посуди…
— Что произошло этакое, из-за чего Гликерия якобы перестала торопиться? Или какую силу обрела она себе в подмогу?
— Я не уполномочена сообщать тебе что-либо…
— Я уже слышал, — сказал Шеврикука. — Тогда зачем ты, да еще с ведома Гликерии, пригласила меня сюда?
— Я пригласила? — Синие глаза Дуняши-Невзоры сделались круглыми, и ресницы ее — лепестки васильков — захлопали. — Это ты направил ко мне сигнал, я из вежливости и откликнулась. Была в городе по делам, проезжала мимо Землескреба на троллейбусе, вспомнила о твоей просьбе, дай, думаю, выясню, чего он хочет…
— Вот, значит, как… — сказал Шеврикука. — И по каким же это делам?
— По многим. Ох, Шеврикука, если бы ты знал, по многим. И книжку покупала Гликерии Андреевне. Она ей срочно понадобилась.
— Какую книжку? — поинтересовался Шеврикука. — Если это не библиотечный секрет…
— А вот… — Левая рука Дуняши прижала к футболке плоскую сумку, способную, впрочем, вмещать в себя и предметы макияжа, и учебники, и деловые бумаги, и газовое оружие. Дуняша развела зубья полости и достала из сумки книжку. — А вот…
Обложка была не для лоточных развалов — бумажная, всего лишь двухцветная, но хоть глянцевая. Анна Суворова. «Затворницы и куртизанки». Судя по тексту и изображениям в нем, затворницы и куртизанки проживали в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях на северовостоке Хиндустана в знатном слонами, боевыми петухами, дынями, набобами (навабами) и гаремами городе Лакхнау и говорили исключительно на языке урду. Нисколько не противореча привлекательному и даже благоухающему названию, сочинение А. Суворовой было востоковедчески-научное, с соблюдением роскошеств академического церемониального общения. Шеврикука, листая страницы, углядел в них слова «условные критерии дифференциации двух школ», «женская вещность», «стандартная коннотация элементов лексикона газели», «интеллектуальная изощренность бариками», и в нем возникло удивление нынешними читательскими интересами Гликерии. Но, может быть, Гликерия посчитала ради светских и служебных успехов вместе с пусанским диалектом корейского изучить и лакхнауское совершенство урду? Такое не исключалось.
Однако Дуняша позволяла ему книгу листать и рассматривать, терпеливо тратя время на его любопытство, и это обстоятельство дало удивлениям Шеврикуки иной поворот.
— По номиналу? — поинтересовался Шеврикука. — Или с переплатой?
— С переплатой, — вздохнула Дуняша.
— Так что же, — спросил Шеврикука, — Гликерия Андреевна нынче затворница?
— Затворница? Ты что!.. Какую чепуху ты несешь! С чего ты взял! — заговорила Дуняша, словно взволновавшись. Но было очевидно, что слова Шеврикуки не стали для нее неожиданностью. Да и не могли ею быть.
— Не затворница — и замечательно. — И Шеврикука протянул Дуняше книгу о тяжкой и благоароматной жизни красавиц Востока.
— Это ты из-за книги, что ли? Так, может быть, Гликерия Андреевна не только затворница, но и куртизанка? — И Дуняша рассмеялась.
Но смех ее получился несомненно нервический.
— Хорошо, — сказал Шеврикука, — она не затворница, ее интеллектуальная изощренность позволяет ей уделять внимание проблемам урду, ты без полномочий, а потому промолчим о Гликерии…
— Надо же! Затворница! И придет же в голову! — все еще восклицала Дуняша. И не убирала книгу в сумку.
— Как ваше Ателье?.. Или Агентство?.. Или Салон?.. Ведьм, колдунов и привидений… Или кого там… Ты рассказывала… Как оно-то? — спросил Шеврикука.
— О! Оно-то! Все кипит и бурлит! — воодушевилась Дуняша. — Вот-вот откроют… Именно на Покровке… Дударев обещает. Кубаринов, полпрефекта, перережет ленточку. И будьте милостивы!
— Дударев обещает… — задумался Шеврикука. — Он вам и ставки обещает?
— И ставки, и гонорары, и творческие подношения. В долларовой равноценности!
— Это замечательно, — порадовался Шеврикука за Дуняшу. — Сам бы побыл привидением. Но не просите… И Совокупеева Александрин кипит и бур лит?
— И она! Естественно! Твоя Совокупеева-то! Ох, и ловелас ты, Шеврикука! — И Дуняша пригрозила Шеврикуке пальцем. — Хотя у тебя теперь интерес к этой пройдохе Увечной Увеке…
— А Леночка Клементьева?
— Что Леночка Клементьева? — Дуняша отчего-то нахмурилась.
— Она ведь тоже самозванкой являлась на смотрины в дом Тутомлиных…
— Ходит, ходит. Совокупеева ее держит в руках. Но больно томная и меланхолическая. Царевна Несмеяна. Клиентов отпугнет. Или они у нее прокиснут. Однако говорят, и Несмеяны нужны.
— Что с ней? Несчастная любовь? Как у нее с Митей Мельниковым?
— А мне-то почем знать? — строго сказала Дуняша. — И тебе-то что?
— Да я так… — смутился Шеврикука. Но сейчас же и он стал строг. — Мельников квартирует в моих подъездах. Имею право любопытствовать о его затруднениях и душевных невзгодах.
Возразить чем-либо на это Дуняша не могла, но не было у нее ни лакомств, ни протухших овощей для угощений оголодавшего, но разъясненного любопытства Шеврикуки.
— А что Гликерии отведено в Агентстве? Или в Салоне? — спросил Шеврикука.
— Гликерия… Она… Она пока… — замялась Дуняша. И опять нахмурилась. Книгу о затворницах и куртизанках наконец решилась запереть в сумке. — Она, может быть, там сама по себе… У нее самостоятельная программа… Ты должен понять…
— Я понимаю, — кивнул Шеврикука.
— Что ты понимаешь! Что ты киваешь со значениями! — снова разволновалась Дуняша. — Что ты можешь понимать!.. Она… Гликерия Андреевна… Она…
И замолчала.
Скомканный стаканчик из-под фруктового мороженого она швырнула в урну, сама же резко отвернулась от Шеврикуки, будто не желала, чтобы он видел ее лицо и, возможно, повлажневшие глаза.
В пионерском пруду озорничала и безобразничала детвора, лишенная лагерного детства, шли на абордаж лодки и водяные велосипеды, но не было у берегов ни волн, ни ряби. И листья деревьев проживали в благонравии безветрия. А ногам Шеврикуки и телу его передались вдруг подземные гулы и содрогания горных пород. Но тут же они и стихли. Бурление страстей призраков и привидений Шеврикука ощутил в прошлый раз лишь на подходе к лыжной базе. От пионерского же пруда до лыжной базы пролегало версты две. Бурление страстей расползалось, а возможно, вздымалось и из глубин. Не расползется ли оно до Звездного бульвара и не потревожит, не огорчит ли Пузырь?
Впрочем, что ему, Шеврикуке, беспокоиться о нервных и нравственно-сейсмических состояниях Пузыря?
Женщина в его видениях, с золотой диадемой, в белых одеяниях, стояла в тоске (или в отчаянии) перед громадой чаши и молила о чем-то, Шеврикуке недоступном и неизвестном. Это он помнил.
— Клокотание котла у вас, мне известно, продолжается, — сказал Шеврикука. — Или это сплетни и преувеличения?
— Нет, — сказала Дуняша. — Не преувеличения.
Глаза ее снова были видны Шеврикуке. Они были сухи.
— Оно не захлестнуло волнами Апартаменты?
— Какие и захлестнуло. А наши… то есть Гликерии Андреевны… и те, что вокруг, пока нет…
— Вас все это увлекает, возбуждает или вы готовы бежать?
— Все, что наше, оно в нас.
— Хорошо. В вас, — согласился Шеврикука. — Тот монстр, врывавшийся к вам при мне, но не обремененный тогда формой или, напротив, удрученный тем, что форма ему не возвращена, я предполагаю, кто это, — он не докучает вам?
— Не говори о нем! Не называй его! — вскричала Дуняша.
— Я никого не называю, — сказал Шеврикука. — Ты все назовешь. Ты для этого и пришла сюда.
— Нет! Ты ошибаешься! Я никого не назову! Я ни о чем не уполномочена сообщать! — Дуняша-Невзора говорила страстно и чуть ли не с подвижническим пафосом, будто ее склоняли уберечься от огня в раскольничьем скиту, а она была непреклонна, или будто ей грозили пытками, а она никого не намерена была выдать.
— Тот монстр докучает вам? — проявлял настойчивость Шеврикука. — Он осаждает Гликерию и неволит ее?
— Не спрашивай меня! Я не отвечу!
— Ладно. Я все разведаю сам, — мрачно сказал Шеврикука. — Не надо было откликаться на мой вызов. Впрочем, и я хорош.
Страсти оставили Дуняшу-Невзору. Похоже, рабфаковка-сударыня не отказалась бы и еще от одного фруктово-мороженого подношения. И похоже, она ждала от Шеврикуки заявлений или успокаивающих деклараций.
— Я пошел, — сказал Шеврикука. — Счастливого бытия. И поклон Гликерии Андреевне.
Он повернулся и двинулся было к парковым воротам, но Дуняша чуть ли не прыжок к нему совершила, пальцы ее обхватили руку Шеврикуки. Пальцы ее были горячие, она заговорила торопясь:
— Шеврикука, голубчик ты мой, не обижайся! Не обижайся на нас! И на меня, грешную и лукавую, не обижайся! И на Гликерию Андреевну! Худо там, худо! Поверь, голубчик ты мой, Шеврикука!.. А теперь иди!
Получив установление «идти», Шеврикука остался стоять, а в путь — к содроганиям среды, амбиций и обстоятельств — отправилась Дуняша-Невзора. Минуты две Шеврикука смотрел ей вслед и, как ценитель, нередко увлекающийся, не мог не отметить, что сударыня, пусть и с вывертами, даже и в вывертах своих умеет показывать свои природные примечательности. И футболка, и юбка хорошо выявляли ее линии и возвышенности. Походка кариоки, видимо, показалась сейчас Дуняше неуместной, но все же кое-какие частности ее Дуняша проявила. «Ба! А туфли-то у нее стоптанные!» — расстроился Шеврикука. Впрочем, крупные ноги Дуняши, вспомнил он, всегда доставляли ей огорчения, утруждая и самую терпеливую обувь.
Разговор с Дуняшей Шеврикуку хоть и раздосадовал, но не удивил. Шеврикука знал Дуняшу всякой. Сама ли она установила себе задачи (с ведома или без ведома Гликерии) или же именно Гликерия указала, как ей себя вести и что говорить, она, можно было предположить, выложила то, что намеревалась выложить. То есть почти ничего определенного. Но она кое-что дала Шеврикуке понять. Улыбчивого задора, какого следовало бы ожидать из-за наряда удачливо-спортивной энтузиастки предвоенных лет («Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!..»), выказано не было, кроме как в словах о грядущем процветании Агентства, или Салона, или Студии на Покровке, а контрапунктом к наряду и облику ощущались в Дуняше напряжение и тревога. Может, и страх. Эти напряжение и тревога были в ней и естественными, и нарочитыми. Нарочитыми — по его, Шеврикуки, разумению. Возможно, он и ошибался. И был тем перед Дуняшей и Гликерией виноват. Но во всяком случае, книга А. Суворовой, якобы крайне необходимая читательнице из Апартаментов, была доверена любознательности Шеврикуки с очевидной охотой. Случалось, в куртизанки возводила Гликерию молва недоброжелателей и недоброжелательниц. Гликерия (при свидетельствах Шеврикуки) к шершавому шепоту этой молвы была холодна. «Затворницы и куртизанки». Даже если бы слово такое не произносилось и Гликерия имела видимые свободы, среди прочих и свободу передвижений, ее вполне могли упечь в затворницы. Шеврикуке были дадены намек и одно (коли намек правдив) из объяснений, почему Гликерия, посетив Землескреб, не давала о себе знать. Но будем считать — именно одно из возможных объяснений. О Чудовище-монстре, врывавшемся в присутствии Шеврикуки в Апартаменты и желавшем погубить Гликерию, Дуняша запретила говорить чуть ли не заклинающими вскриками. Но и в этом запрете для разумного была подсказка. Стало быть, монстр никуда не пропал и, скорее всего, усилился или даже укрепился в правах, а Гликерию осаждает и страшит. И под конец — выплеснуто: «Худо там! Худо! Поверь!»