«Значит, так… — соображал Шеврикука. — Ну да, все верно…» Как только он зашел, он и посчитал необходимым произвести некий опыт. Он даже ничего не произнес, а лишь мысленно указал, и все было воспринято. А названный исходящий номер был взят Шеврикукой из… именно, именно оттуда. Опыт удался и своим результатом приглашал Шеврикуку действовать дальше.
67
Как и положил себе Шеврикука, он отдохнул в Землескребе, отоспался и встал, освобожденный от сомнений, меланхолии и тоски. То есть мелкие сомнения в нем оставались. А иначе как? Что же касается меланхолии и тоски, то их, если толковать уже упомянутое суждение примечательной для Шеврикуки личности, отменила готовность к войне и отличному поручению. Ну, к войне, видимо, громко или преждевременно сказано.
В квартире Уткиных поутру Шеврикука уже смирным глазом исследователя читал личное дело приватного привидения Епифана-Герасима. Подробности татуировок Герасима Шеврикуку посмешили и обрадовали. В одной из них он углядел чертеж лабиринта Федора Тутомлина. Вернее, он предположил, что перед ним чертеж именно покровского лабиринта. И убедил себя в этом.
О Петюле он разыскал лишь одно упоминание, да и то в меленькой сноске. Но он посчитал, что уже знает или догадывается о Петюле и Герасиме существенно.
Можно было отправляться на встречу с Дуняшей.
Но прежде он повелел себе подняться в получердачье и осмотреть лежбище Пэрста-Капсулы в рассуждении порядка бытования подселенца в Землескребе и течения его недуга. Как бы в канун устройств бомжеубежищ не возникли поводы для отлавливания здесь бомжа. Радлугин — он добродетельный, но подвержен всяким неожиданным общественным порывам. И он был самоназначенным Старшим по подъезду.
Пэрст лежал в получердачье.
Мебели стояли здесь все те же, неизвестно кем и без ведома ответственного домового занесенные. Платяной шкаф. Тумбочка. Но что-то в получердачье и изменилось. А что?
Пэрст лежал бездыханный. Но, судя по запахам и их оттенкам, он не помер. Если, конечно, по условиям своего существования он не был нетленным. Башку его прикрывал конус Железного Дровосека с кожаным ремешком под подбородком, застегнутым, возможно, еще пальцами Шеврикуки. Исследователю показалось, что голова полуфабриката уменьшилась, а сам он удлинился. Но мало ли что может померещиться после застолий с Герасимом и Петюлей.
Вот и мнение о том, что Пэрст лежал упакованный или укутанный, возможно, было ложным. Во что упакованный или укутанный? Ни во что. Или во всяком случае — в нечто прозрачное или даже невидимое, не позволяющее себя увидеть. В кокон! Но тут же он себя и поправил. Не в кокон. В капсулу! Именно в капсулу!
Но не в ту капсулу, в какую отрядили Пэрста на столетия сидений Отродья Башни в ожидании любознательных потомков. Та была похожа на футбольный мяч, ее осквернили строительные мужики, и она проросла металлическими прутьями с пивными пробками вместо листьев. Нет, посчитал Шеврикука, Пэрст помещен (или сам поместил себя) в капсулу удлиненную, облегающую его тело, уберегающую его до поры до времени от дурных воздействий.
До поры до времени? До какой поры? Сказано было как-то: до конца сентября. Или октября. А нынче — август. Но что ему-то, Шеврикуке, сроки полуфабриката?
Главное, что тот лежал утихомиренный, чистый, в свежем белье, не шумел, не буянил, не издавал звуков и ароматов, какие могли бы привлечь ловцов бомжей.
И Шеврикука покинул получердачье.
Покинул отчасти раздосадованным. Досады его имели происхождение эгоистическое. Конечно, не из-за Радлугина и ловцов бомжей посещал он Пэрста-Капсулу. Конечно, и здоровье подселенца он был обязан иметь в виду. Судьба подселенца занимала его сама по себе. Но он и надеялся. В особенности сегодня…
Ну что же, сказал себе Шеврикука, обойдемся без приспешников, без помощников и тем более без советчиков.
А может, он все же прикидывается охолодавшим и бездыханным? Сам же, стервец, вослед Шеврикуке глаз приоткрыл, а потом, язык в спину показав, выругался небось единицами своего энергетического измерения и расхохотался.
Дуняша-Невзора поджидала Шеврикуку в Лавандовом саду невдалеке от Купального пруда. Сегодня она более походила на больничную сиделку, аккуратную и сострадательную. «Опять тоску нагонит?» — насторожился Шеврикука.
— А что же ты не кормишь своих бегемотиков? — спросил он.
— Обойдутся! — сердито сказала Дуняша. — Слушай, Шеврикука, что ты натворил! Отчего ты не вернул Петюлю на Лужайку? Как ты позволил ему пить клей?
— Вот тебе раз! — удивился Шеврикука. — Ты меня не предупредила, чем его поить, а чем нет.
— Да хоть бы и предупредила! Ты все равно бы поступил по своему самонравию!
— Что значит — по самонравию?
— То и значит! По самонравию!
«Это про Потемкина утверждали, — вспомнилось Шеврикуке, — ведет себя не по законам, а по самонравию…»
— Самонравие — самодурство, что ли? — спросил Шеврикука.
— Твое самонравие — возможно, и самодурство! — заявила Дуняша. — Теперь сам расхлебывай.
— А не ты ли подсунула мне Петюлю и посоветовала зайти в трактир?
— Я хотела тебе помочь! Чтобы Герасим разговорился, а ты бы из него что-нибудь вытянул.
— Ну и что же натворил Петюля? Чем он теперь нехорош? И почему он не может вкушать ацетоновый клей, коли он того желает?
— А потому, что не может. Ему запрещено. Его начинает лихорадить. И в него входит Нерв. И сам он начинает взъяряться.
— Ты не забыла про бинокль?
— Не забыла…
— Так к кому вхож Петюля?
— А ты не знаешь?
— Не знаю.
— Ты дурака валяешь?
— Ладно… Гликерия держала в руках бинокль?
— Нет. Она не знает о нем. Это моя затея.
— Ты врешь.
— Я не вру.
— Так к кому вхож Петюля?
— К троим.
— Значит, насчет бинокля и Гликерии ты не врешь?
— Не вру.
— Ну и окончим на этом разговор.
— Хорошо… — Дуняша положила руки на колени. — Я вру. Гликерия развинчивала и обнаружила…
— Бинокль беру, — сказал Шеврикука. — Насчет Петюли?
— Он вхож к троим. Определенным. Но он вхож и ко многим. К кому укажут. К кому захотят. В этом его особенность и ценность. Сам же он увлечен компьютерами. У него приятель… как это… Белый Шум… Слышал о нем?
— Слышал, — кивнул Шеврикука. — Он и мой приятель… А Петюля и Герасим?
— Не знаю. Восемнадцатый век. Меня тогда не было.
— Опять ведь неправда…
— Поговоришь нынче с Гликерией, и отпадут вопросы, — сказала сиделка и помрачнела, будто вспомнила о своей больной, распластанной под капельницей.
— Ты сейчас поведешь меня к Гликерии? — спросил Шеврикука.
— А более и времени не будет.
— Но выходит, что Петюля-то — вредный. А ты его угощаешь ячменным зерном.
— Мои слабости. И Петюля вредный не всегда.
— Вредный, когда проявляет самонравие?
— И тогда тоже.
— А мне по душе слово «самонравие», — сказал Шеврикука.
«А Пэрст-Капсула — самонравный? Кстати, а не вхож ли в его сны, видения, а может, и кошмары, его недомогания Петюля? С Белым-то Шумом они приятели… Но вряд ли Дуняша ведает о полуфабрикате, уберегаемом нынче невидимой капсулой».
— И где же теперь Петюля?
— На игровом поле. С Герасимом. Пока клей из него не выйдет и не опадут раздутия, его к Лужайке Отдохновений не допустят, а ячменные зерна он получать не будет.
— Экая досада…
— Ладно. Вести тебя к Гликерии Андреевне? Ты готов?
— Готов.
— Ты ее не огорчишь? Ты ее не обидишь?
— Не имею намерений. Бинокль у тебя? Или у Гликерии?
— У меня. Гликерия ничего бы не смогла пронести в узилище…
«Ну это, положим…» — хотел было возразить Шеврикука, но не возразил.
Принял протянутый ему перламутровый бинокль, рассматривать его не стал, сунул в карман джинсов, пальцы его наткнулись на нечто твердое. «Соска-затычка, — вспомнил Шеврикука. — Исключительно для правого уха…» Ему опять захотелось вышвырнуть подарок Отродий, доставленный Веккой-Увекой, но вызывать вопросы Дуняши он не пожелал.
Шли они уже с Дуняшей в березняке с ореховым подлеском, под ногами шуршали папоротники, трещали белые подгрузди, и туман, туман опадал на них. «Я дальше не пойду, меня не пустит, там впереди камни и пещеры, — прошептала Дуняша. — Ты проводник. Ты пройдешь. Ты вызывался быть проводником. Ты пройдешь?»
— Ты пройдешь? — спросила она громко, с сомнениями и испугом.
— Пройду! — сказал Шеврикука. — Поворачивай.
— Я буду ждать…
— Здесь не жди!
Туман затемнел теменью. Испугов Шеврикука не ощущал, не то было намечено им предприятие, чтобы его сочли необходимым остановить капканами и препонами. Дурацкий бинокль если и мог что-либо отворить, по уверениям ослабленного меланхолией Иллариона, то не здесь и не сейчас. Сейчас же следовало повторить опыт, начатый в трактире «Гуадалканал». Но там усилия прилагались по пустяковому поводу — всего лишь расплатиться за себя и за двух скромных в потребах собутыльников. Теперь же без шумов надо было заменить взрывные устройства или хотя бы отбойные молотки. «Будем ответствовать! — заверил себя Шеврикука. — Будем ответствовать!»
Дабы ответствовать, должно было обратиться не только к силам, какие и обеспечили благополучный уход из американо-японского «Гуадалканала», но и к своим долгосрочным обретениям. Что Шеврикука и сделал. Его тотчас завертело, ткнуло головой в твердое, ушибло, но не одурманило болью, камни же стали словно бы сыром, потом и плавленым, и творожным, Шеврикуку проволокло сквозь сырково-творожную массу, не измазав и не забив ему нос, рот и уши, а затем и вынесло в пустоту. Пустота была черной, явно замкнутой пазухой в чем-то, пещерой или камерой, догадался Шеврикука. И догадка его вскоре подтвердилась. А прежде он услышал женский вскрик, не громкий, не истеричный, но скорее брезгливо-предупредительный, будто к ноге кричавшей присоседилась мокрая мышь.
Без всякого разумного движения мысли Шеврикука выхватил бинокль, и тот неожид