С этим суждением многие были согласны. И в особенности была согласна Нина Денисовна Легостаева, просившая, если помните, Шеврикуку называть ее Денизой. Впрочем, по поводу заявления бакалейщика Куропятова она не произнесла ни слова. Она просто тосковала. И ухажер у нее был хороший, страстно-терпкий Радлугин. И по-прежнему она ждала ребенка от Зевса (хотя в женской консультации начали тлеть сомнения). А вот тосковала. И ждала звонка. Не от Радлугина. Не от коллег по общественным наукам. Не от бойцов интеллектуального фронта (будут упомянуты позже) В. Добкина и О. Спасского. Не из журнала «Коллекция моды» с предложением позировать. А как и раньше — от сексуально озабоченного домового, из-за первых посягательств которого Нина Денисовна дважды по дурости обращалась с жалобами в милицию. Вот бы позвонил он, подышал бы тяжело в трубку, и она зашептала бы яро: «Это ты, милый… Приходи… Умоляю… Приходи… Через полчаса… Нет, сейчас…» И он бы тотчас пришел. Или бы монахом к закованной Жанне д’Арк. Или бы князем Василием Васильевичем Голицыным, пробиравшимся подземным ходом к царевне Софье. Или бы пролился на Данаю Зевсовым золотым дождем. Но нет. Не проливался. Не звонил. Не приходил. И Нина Денисовна, тоскуя и томясь прекрасным телом, чувствовала, что его в доме нет. И не будет.
И не одна Нина Денисовна Легостаева грустила. В подъездах вообще стало тоскливо.
К тому же пошли дожди. Лето стояло знойное, сухое, с крымской голубизной неба, от дождей отвыкли. А они пошли. И небо удручало теперь пасмурью. Мне, чтобы записывать эту историю, приходилось днем зажигать настольную лампу.
— Сергей Андреевич, — спрашивал Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного, летящий по делам российский коммерсант Олег Сергеевич Дударев. — Вы, часом, нашего Игоря Константиновича не встречали?
— Нет. Давно уже не встречал. Считай, с самого яблочного Спаса, — отвечал Крейсер Грозный. — Мы тогда еще недозревший штрейфлинг грызли. Да, месяц уже как…
— А визитной карточки его у вас нет? Или хотя бы телефона?
— Нет, — вздыхал Крейсер Грозный. — Ни визитной карточки. Ни телефона.
— А он мне позарез нужен! В Салоне. В связи с этими футбольными заказами. И он вам не конкурент! Не конкурент! — Дударев постарался не раздражать Сергея Андреевича.
— Мне никто не конкурент! — ответственно произнес Крейсер Грозный.
— Ну конечно, конечно! — поспешил согласиться Дударев. — И он мне нужен для паркетных работ. Увы, не в доме на Покровке. Вы же сами знаете, что после взрыва, встряски и прочей катавасии строительные планы на Покровке приходится пересматривать.
— Может, он в командировке? — высказал предположение Крейсер Грозный. — Или из-за дождей поехал на пляжи Сейшел?
Чуть было не забыл, возле Крейсера Грозного стоял в те минуты его японский друг и компаньон Такеути Накаяма, Сан Саныч, с фанерой доброжелательных плакатов на груди и спине: «Даешь Коморы, Сейшелы, Бермуды — новые русские острова!»
— Я-то как раз и хотел послать его в командировку! — сказал Дударев. — В горные районы Северной Италии. За паркетом из альпийских елей. Ему уже и заграничный паспорт выправлен. С орлами. И дом ему готов в Подмосковье под дубами и липами… Впрочем, это вам неинтересно…
— Отчего же… — вежливо произнесли Крейсер Грозный с Сан Санычем.
— Ну, я бегу. Встретимся в Салоне!
— И в Салоне тоже, — кивнул Крейсер Грозный.
И Олег Сергеевич Дударев поспешил к свинцового цвета «лендроверу», где его внимательно поджидали два крутостриженых паладина с черно-желтыми змеями Анаконда на серебристых рукавах.
Стало быть, недоставало Игоря Константиновича в Москве и как специалиста.
В происшедшем на ходу разговоре вскользь были упомянуты слова: «взрыв, встряска, прочая катавасия…» И все в связи с домом на Покровке. В связи же с Шеврикукой случайно и косвенным образом.
О взрыве и встрясках на Покровке было известно в городе, и толкования происшествия ходили самые разнообразные, отражая своеобычность миропонимания каждого из москвичей, а добредая до пригородов и ближайших губерний, они и вовсе перекувыркивались и обрастали пушистыми цветами. К тому же мастера сыска называли несколько рабочих версий случившегося, не отрицая при этом и множества иных его причин.
Проще всего было связать взрывы и встряски с террористами, тем более что они как раз обещали провести Парад победы на Тишинском рынке, сокрушив перед тем георгиевский столп Зураба Церетели и перебив палками алкоголь в палатках. А встряски ощущались и в самом доме Тутомлиных, и во многих строениях от Воронцова поля и до Сретенки. Вылетали стекла, раскачивались люстры, съезжали с места ванны с купающимися в них жильцами, останавливались на полном ходу лифты, а в крайнем доме Большого Сухаревского переулка, почти у Цветного бульвара, с жестяным скрежетом рухнули разом на тротуар все водосточные трубы. (Очень скоро следствию пришлось отделить сухаревские водостоки от покровских причин, по новой рабочей версии виновными в крахе труб оказались шабашники из Сумской области.) В доме же Тутомлиных много чего покорежило, и у властей префектуры возникли поводы в аварийные сроки выселить из дома последних коммунальных квартирантов. В их числе и флотских корешей Крейсера Грозного, поднимавшего в памятный день смотрин Андреевский флаг — на борьбу за права и свободы здешнего привидения. Выселенные с Покровки напрочь отметали причастность к их бедам террористов; по их мнению, взрыв устроили мздоимцы-чиновники, все тот же пресловутый полпрефекта Кубаринов, чтобы расчистить плацдармы для деятельных операций неумытого и неухоженного московского капитала.
Террористов и мздоимцев обелили, как ни странно, саперы и пожарные. Помилуйте, о каком взрыве вы судачите, заявляли они, обижая покровских знатоков и следопытов из пригородов. Дом тряхнуло, но ничего при этом не взорвалось и не горело. «А собаки выли», — возражали им. «А может, у собак случилось расстройство пищеварительного тракта?» — отвечали саперы и пожарные.
«Собаки выли на луну, — разъясняли мистики. — На луне перемещались пятна, и собаки выли. И как раз подоспела Дикая Охота…» Имя предводителя Охоты называлось уже подземным, замороженным шепотом.
Тогда-то, видимо, и возникла державшаяся в Москве почти весь отопительный сезон легенда о Дикой Охоте, о Черном рыцаре (или лыцаре), или Черном воеводе. И моментально выяснилось, что многие москвичи, возможно, что и каждый третий из них или даже второй, подогнанные к окнам вытьем собак, видели, как от луны, будто бы зацепившейся за что-то, может, за гвоздь, и дергавшейся, отделился черный всадник (кто говорил — на коне, кто — на кобыле, но все сходились — на лошади, вроде бы с булавой в руке — это подтверждали не все) и потихоньку спланировал с молнией, поначалу беззвучной, прямо на покатую крышу дома Тутомлиных. Копыто животного ударило по крыше повелительно или приветственно, вызвав россыпи искр, грохот, сотрясение воздуха, распространившееся в городе по законам ударной волны. Тогда и пошли мнения о взрыве и бомбе террористов или жилищных чиновных мздоимцев. Версия же о Дикой Охоте, естественно, была на уровне языческого мышления, однако просвещенные люди просили отнестись к этому уровню без высокомерия наук, находящихся на бюджетном содержании. Впрочем, и люди этих наук, вооруженные телескопами и чем надо, отмечали в скорых публикациях странность поведения луны в ночь, запомнившуюся вытьем собак. Глаза и точнейшие инструменты заметили, что луну на восемь минут будто бы вдавило в галактический желоб, где она и застыла на время, а мимо нее пронеслись стаей крупинки, и впрямь похожие (при многократных увеличениях) на всадников, одна из крупинок (кто утверждал — четвертая от первой, крупной, кто — шестая), несомненно увлеченная притяжением, понеслась к Земле, скорее всего сгорев в ее атмосфере метеоритом. Причины же затора в движении луны и явление пронесшегося скопления крупинок пока нельзя было назвать с корректной долей научной достоверности. Однако все в природе рано или поздно находит объяснения, успокоили исследователи московскую публику. Тем более что собаки прекратили выть сами по себе.
А вот Черного лыцаря продолжали наблюдать многие («вот как ты сейчас передо мной, так и он… и громко дышит»), с булавой и без булавы, в кавалерийском состоянии и пешим, и в Москве, и на августовско-сентябрьских просторах Отечества. В Москве он показывался чаще всего в предрассветные или рассветные часы, обычно — в отсутствие дождя, стоял черным покачивающимся столбом до небес, сотканным из дымов тепловых станций, тряс бородой, чесал косматую грудь и грозил пальцем. Нередко его явления совпадали с предсказанными метеорологическими бурями и несовершенствами. В провинции же его чаще видели вблизи металлургических заводов, порой он восседал на скипах и колошниках домен и болтал ногами. Но вряд ли при этом он пребывал в гармонии чувств. Чугун домна испекала после таких болтаний неважный, с низким насыщением углеродом, и потребители чугуна позволяли себе задерживать платежи. Якобы появлялся Черный лыцарь и на металлургических производствах, уже не имеющих домен, в частности у Оки, в Кулебаках и Выксе (Кулебаки, если помните, были отписаны Крейсером Грозным японскому другу в добавление к Нагасакам, Кобелякам и северным островам). И в Выксе с Кулебаками случались неплатежи долгов. А Черный лыцарь якобы перелетал через Оку и куролесил в муромских лесах, где, видимо, знал грибные места. Пустыми оказались кадки муромчан, приготовленные для засолки рыжиков и маслят. Находились свидетели, уверявшие, что Черный лыцарь с разбойным гиканьем разъезжал в воздухах не на лошади, а на протяженном упитанном змее с четырьмя крыльями и хвостовым оперением.
Спешное выселение из дома на Покровке квартирантов и десятка пестрых арендаторов нисколько не ускорило переустройство здания под концерн «Анаконда». Дударев с проектантами и подрядчиками рыскали по лестницам и залам, но никак не могли сойтись в ценах, да и будто что-то мешало им прийти к согласию и равновесию интересов, будто что-то нарочно и мелочно стравливало их. Или даже выталкивало их из гнезда Тутомлиных, бормоча на ухо: «Не ваше! Не ваше! Не ваше!»