— Да, — сказал Данилов. — В Колодце Ожидания.
— Это звуковая реакция на увиденное и пережитое там?
— Не совсем, — сказал Данилов. — Нет, это скорее самостоятельная музыка. Конечно, я многое видел тогда и о многом думал. О чем — вам известно. Но я и сочинял одновременно. Такая у меня натура.
— Он и теперь сочиняет! Но только не музыку! — вскричал, как Данилов понял по звуку, тот самый демон, что поддержал Валентина Сергеевича. — Он сочиняет, но не музыку! И слышали мы не музыку! Я сам играл на чембало и на клавикордах. Таких звуков в музыке нет. И не должно быть.
— Я имею в виду настоящую музыку, — сказал Данилов. — Ее звуковые ресурсы неограниченны. Я стараюсь осваивать эти ресурсы.
— Все, что звучало, бред, не музыка! Возьмите хоть это место, — и демон с репейником в петлице включил запись особо возмутившего его места.
Данилов сидел чуть ли не обиженный. Все, видите ли, бред! Но что они поняли? Ведь в его музыке (Данилов после прослушивания иначе не думал) были эпизоды и совсем простые, с хорошо развитыми мелодиями, и даже игривые мотивы, и совершенно ясные фразы в четыре и в восемь тактов, и танцевальные темы, где же сумбур-то! Конечно, временами шли места и очень сложные, но то, на какое указывал любитель чембало, к ним не относилось.
— Что тут сомнительного или непривычного? — сказал Данилов с горячностью. — В земной музыке такого рода сочинения известны с начала века. Это не мое изобретение. Моя лишь тема. Я использовал принцип двенадцатитоновой техники — равноправие исходного ряда, его обращения, противодвижения и обращения противодвижения. Есть такая латинская формула: «Пахарь Арепо за своим плугом направляет работы». Выстрой ее по-латыни в пять строк и читай как бустродефон, то есть ход быка по полю — слева направо, справа налево и так далее, и смысл будет равноправный… Вот и мой бык ходит в этом отрывке по полю с плугом…
— Хватит, — оборвал его Валентин Сергеевич. — В дальнейших разговорах о музыке нужды нет.
— Но как же, — возмутился Данилов, — мне приписывают музыкальную несостоятельность, а я профессионал, и я не могу…
— Хватит, — грубо сказал Валентин Сергеевич. — Все.
Он замолчал. А Данилов чувствовал, что Валентин Сергеевич хоть и грозен сейчас, но находится в некоторой растерянности. Пауза затягивалась. Валентин Сергеевич либо ждал новых материалов или сообщений, либо проводил с приближенными особами совещание. «Не поняли они ничего, — думал Данилов. — И уточнение им не помогло!.. Пожалуй, этот двенадцатитоновый отрывок слишком математичен и, наверное, скучен, но только невежа может вычесть его из музыки. А невежам спускать нельзя…»
— Итак, — сказал Валентин Сергеевич, — прослушав эти звуки, мы убедились, что и они свидетельствуют об одном. В Колодце Ожидания Данилову были представлены картины и действия, какие должны были и у демона, и у человека вызвать определенные реакции. Причем они требовали откликов как чисто бытового свойства, так и откликов, связанных с сутью мироздания. И опять, и в мыслях, и в толчках крови, и в движениях биотоков, и в так называемой музыке, Данилов в Колодце Ожидания проявил себя человеком. Явления, дорогие демонам, вызывали в нем дрожь, а то и протест.
— При чем тут моя музыка! — не выдержал Данилов. — Вы ее разберите всерьез. Где в ней дрожь! Где протест?
Он сам удивлялся своей дерзости, своему непослушанию. После того как он услышал музыку и опять признал себя Музыкантом, в нем и вскипела дерзость. Он чувствовал себя со всем на свете равным. Что же ему робеть перед Валентином Сергеевичем! Он понимал, что сейчас все разберут с математическими выкладками и анализом нотных знаков, укажут, где дрожь и где протест, но молчать не мог.
— Разговор о музыке закончен, — сказал Валентин Сергеевич. — Впрочем, эпизод с Колодцем Ожидания — так, мелочь, последняя проверка, можно было бы и не проводить ее. Перейдем к другим доказательствам. Начнем просмотр.
Движение стула Данилова было остановлено, и он стал словно бы независимым зрителем. Сначала, значит, слушателем, теперь зрителем. Но если в звуках он был уверен, то сейчас следовало ждать конфуза, картины с его участием могли пойти и самые безобразные. Что ж, пусть смотрят, коли обязанности у них такие. Пусть! Так говорил себе Данилов, но опять сидел скисший, ждал позора.
Стена напротив Данилова тем временем побелела, что-то щелкнуло, звякнуло — и пошли живые картины. И опять Данилов не мог не отметить совершенства воспроизведения записей. И изобразительного, и звукового, и обонятельного ряда. И всякая пылинка была видна и заметна. И всякое шуршание доносилось. И всякий запах ударял в нос. Скажем, когда показывали, как Данилов посещал Стишковскую с намерением поглядеть на ее домашних зверей, запах притихшего попугая явственно отличался от запаха саянского бурундука. Данилов видел реальную жизнь во всей ее объемности и вещности, он, если бы не ремни, мог бы, кажется, шагнуть в эту жизнь и стать собственным двойником. Но, впрочем, зачем?..
Показ сопровождался комментариями Валентина Сергеевича и его заместителя. Коли была нужда, показ прерывался, и тогда спрашивали участники разбирательства, а Валентин Сергеевич и заместитель разъясняли, тыкая в застывшую картину длинными указками. То и дело привлекали к ответу Данилова. Тот выявлял себя спорщиком, с мнением Валентина Сергеевича он часто не соглашался. Поначалу ему напоминали о мелочах. Вот он из останкинских небес, прежде чем отправиться в Анды на раздумья, уловив сигнал, бросился вниз и угостил стаканом водки учителя географии, у которого оперировали отца.
— Жест чисто человеческий, — комментировал Валентин Сергеевич, — добросердечие.
— Отчего же! — сразу же взбрыкивал Данилов. — Вы будто бы забываете, что алкоголь зло. Он разрушает моральное и физическое здоровье человека. Используя повод, я в понятных на Земле формах хоть немного, но отравил учителя географии. В чем же я тут провинился?
Подобным же образом Данилов поставил себе в заслугу поджог спального корпуса в доме отдыха «Планерское». Случай с домовым Георгием Николаевичем, которого Данилов заразил вирусным гриппом, он истолковал как попытку с помощью чихающего Георгия Николаевича вызвать хворь во всем его доме. «А что это?! Что это?!» — вскричал неуравновешенный демон с репейником в петлице. А было показано, как Данилов вел полуслепую старушку через улицу возле метро «Щербаковская» (именно этого случая Данилов не помнил, скольких старушек он переводил через улицы, и теперь подумал: «Неужели они опустились до такого крохоборства?»). «Это я старушку веду», — сказал Данилов. «Какая польза нам от этой старушки! — завопил демон с репейником. — Как вы от старушки-то отвертитесь?» «Не вижу в ваших криках и показе этого случая никакой логики, — сказал Данилов. — Если б я не исполнял на Земле простейших людских правил, кто бы поверил мне?»
Последние слова, похоже, произвели некое впечатление на Валентина Сергеевича. Он даже добавил: «Да и сохранить старушек надо, чтобы они сидели на шее у молодых». Позже подобных эпизодов не показывали. Ответственных за отбор материала, видимо, ждал нагоняй. Что же эдак придираться к демону, которому по штатному расписанию внешне следовало проявлять себя человеком.
Затем зрители наблюдали многие сцены московской жизни Данилова (в частности, и то, как он примерял австралийское белье для Клавдии, и как стоял в очереди к хлопобудам, потом струился в зал тяжелый табачный дым из автомата на улице Королева и пахло останкинским пивом и еще многим: перегарами, копченой красноперкой, аптечными напитками, туалетом). Опускались участники разбирательства в яму театра и следовали за Даниловым дорогами гастрольных поездок. С особым интересом, а возможно с сопереживанием, были восприняты эпизоды любовных увлечений Данилова, порой слышались и одобрительные реплики. Увлечения были давние, еще до встреч с Клавдией Петровной, но и их просматривали. С дрожью ждал Данилов появления Наташи. Но ни Наташу, ни Кармадона пока не демонстрировали. Может, и впрямь не намерены были упоминать Кармадона и всего связанного с ним. Или держали его на крайний случай. Оставалось сидеть и терпеть.
И хотя воссоздавалась реальная жизнь, Данилов, привыкший к условностям искусства, и теперь будто бы смотрел то ли фильм, то ли спектакль, то ли еще какое синтетическое зрелище. С удивлением он наблюдал своих знакомых как актеров. И себе, естественно, удивлялся. Отчасти был расстроен. Он имел иное представление о собственной внешности и о манерах, нежели то, что складывалось у него теперь. «Рожа-то какая отвратительная! — думал Данилов. — И осанка!»
Его обвиняли в том, что он, будучи в демоническом состоянии и пользуясь неземными средствами, не позволил утонуть четырем судам в Индийском и Тихом океанах. («Это где же четвертое-то?» — притворно удивился Данилов. Ему назвали место: на подходе к острову Сокотра, в десяти милях от порта Хакари, сразу же были обнародованы и кадры неожиданного спасения сухогруза.) Обвинили Данилова и в помощи в африканских джунглях неким воинам, жаждущим свободы и справедливости (по их понятиям), на которых напали вооруженные до зубов наемные солдаты. («Это нехорошие люди!» — вскричал Данилов. Но было непонятно, кого именно он назвал нехорошими людьми и какой смысл вкладывал в это определение. Помощь он оказал тогда случайно. Летел куда-то над джунглями и учуял внизу неприятные ему обстоятельства.) В вину Данилову ставили его чрезвычайно бережное отношение к окружающей среде, памятникам архитектуры и населению во время последних эпизодов его любви с демонической женщиной Анастасией — не возникло никаких сдвигов земной коры, ничего не было сожжено или разрушено (Данилов сразу с некоторым даже возмущением заявил, что дело тут личное, интимное, мало ли о чем он в те мгновения думал, главное для него — искренность отношений, а не какая-то там окружающая среда!). Ему сказали: а когда в Исландии, то есть вовсе не на его участке и вовсе не его усилиями, возникло извержение вулкана, то почему он, Данилов, направил поток лавы мимо рыбацкого поселка? («Случайно пролетал, — пробормотал Данилов, — была температура, в театре все болели гриппом, ошибся… а может, с перепоя…») И другие подобного рода случаи числились за Даниловым. И не они одни. Данилов и еще немало напроказничал (это слово Валентин Сергеевич, види