Капитан не слышал. Он записывал в протокол осмотра время и место обнаружения книги, потом сунул ее в карман.
– Пришли сюда кого-нибудь на ночь, – сказал он. – Сегодня мы забрать часы уже не сможем. Это целое состояние.
– Поехали?
– Угу. Здесь делать больше нечего. Ты завел роман с Терезой Геннерт, потому что на пять сантиметров выше, – пошутил капитан.
– Я? – оскорбился Габлер, принимая предложенный шефом тон разговора. – Имей в виду, ты забрал у меня Терезу, прежде чем я успел понять, что нашел.
– Найдешь другую. Высокие парни пользуются у девушек успехом, – рассмеялся капитан.
Габлер бросил быстрый взгляд на шефа. «Поймал какую-то чепуху, и то благодаря мне, – подумал он с некоторой завистью, но и удовлетворением. – Хорошо, подожду. Давай ребятам задание, старик обязательно проболтается. Тогда и узнаю, какое открытие сделал благодаря тому, что матери-природе изменило чувство меры».
– Ты ее читал? – осторожно спросил он шефа.
– Что? – удивился капитан, как бы уже забыв название книги. – Ах да… «Терезу Геннерт». Возможно. Не помню. Но дело не в самой книжке, а в штемпеле. Штемпеле библиотеки.
Глава III
В поезде он спал крепко. Еще немного, и проехал бы свою станцию. Когда он вышел, было еще темно, а пока дошел до дома, стало светать. Никогда до этого город не казался ему таким знакомым. Уютным и обжитым. Он много раз уезжал и возвращался оттуда, где жил раньше, но всегда чувствовал себя приезжим или транзитником. Даже в местах, которые он пересек тысячу раз туда и обратно, словно челнок, совершая движение, из которого, собственно, и складывается повседневность. Сейчас, на рассвете, ему неожиданно понравилась монотонность простирающегося пейзажа. Может быть, потому, что уже не надо никуда уезжать, искать новую работу, привыкать к другим людям. Наконец он мог полюбить то, что имел.
«Неплохая вещь постоянство, – подумал он, кажется, впервые в жизни, – приобретенные привычки, знакомые углы. Уютная квартира, хорошая столовая, приятное кафе. Finis, конец, ende».
Он констатировал это, но облегчения не испытал. Где-то в глубине сознания жило чувство опасности. Иное, чем когда-то, чем то, до 1 ноября. Раньше ему казалось, что, когда он покончит с этим делом, жизнь изменит свое направление на девяносто градусов. Но сейчас в душе появилось какое-то сомнение. Может быть, оно было очень глубоко, и все-таки он чувствовал тревогу.
Он внушал себе, что теперь с ним может наконец произойти что-то очень хорошее. Что-то такое, что уже было очень давно, один раз, с Баськой.
«Я наткнулся на вторую половину разделенного при рождении яблока, – убеждал он себя, не будучи в этом уверенным. – Составленные, обе части идеально подходили друг к другу. Но это было давно, – подсказывало ему сознание. – Все хорошее в жизни человека случается само собою и только в молодости. Мне давно уже перевалило за сорок. Просто я не хочу об этом думать, по мой возраст исключает счастье ослепления».
Не снимая пальто, он открыл холодильник и достал молоко. Зажег газ. Что-то связывало его движения, пальто с оттопыренным карманом. Все же он вылил молоко в кастрюльку и поставил на газ. Снял ботинки и в носках прошел в глубь квартиры. Остановился посреди комнаты, осматривая свое убежище, свой последний приют. У него была неплохая однокомнатная квартира в новом доме, с окнами на юг и маленькой лоджией. Коллеги по работе уговаривали его вступить в кооператив. Он знал, что нигде не сможет осесть, если не осуществит намеченное. Но он не хотел вызывать у жителей маленького городка интерес к себе особым образом жизни, пренебрежением труднодостижимыми благами, которые учреждение почти вкладывало ему в руки. Проработав три года, он получил жилье. А получив, должен был его обставить. Позднее устройство первого в жизни угла стало доставлять ему удовольствие. Это удовольствие не могло испортить даже сознание того, что в один прекрасный момент он будет вынужден уехать отсюда, продать квартиру, упаковать вещи и на этот раз тащить с собой мебель. Квартира стоила ему больших усилий. Он полюбил ее.
Он достал пистолет, вынул обойму, вышелушил патроны на ладонь. Улыбнулся. Ни на один больше, чем было необходимо.
«Точная работа. Меткий стрелок, не расходующий боеприпасы впустую, – подумал он с иронией. – Да. Это я. Но хватит. Меткого стрелка больше нет. Он умер. 28 лет спустя после своей смерти».
Теперь надо было почистить оружие, обмотать фланелевой тряпкой и спрятать в потайной ящичек небольшого комода – единственной антикварной вещи, которую он смог себе купить. Не из-за этого ящичка, конечно. Ящичек он обнаружил случайно. Как-то переполненный большой ящик выскользнул у него из рук и вместе со своим содержимым упал на пол. Вот тогда-то он и заметил внутри комода второй ящичек. Ящичек был как будто создан для пистолета. Наверно, в старину какая-то женщина держала в нем жемчуг или бриллианты. Ничего другого он и не допускал. А пистолет имел для него ценность большую, чем жемчуг.
Он продолжал стоять. И, к счастью, вспомнил про молоко. Над молоком уже поднимался пузырь. Он выключил газ и с беспокойством стал наблюдать, поднимется ли пузырь выше или, наоборот, опустится в молочные глубины. Он с напряжением следил за вздрагивающей пенкой, когда внезапно осознал, что всего несколько часов назад убил человека, а сейчас у него нет важнее дела, чем стеречь молоко. Несколько часов назад завершилось самое важное дело его жизни, а он по-прежнему не любил запаха подгоревшего молока, и, следовательно, ничего не переменилось.
«По всей вероятности, я обманываюсь, обманывался, что все легко можно начать сначала. От себя никуда не уйдешь. Смешно думать, что с 11 часов вечера 1 ноября я мог стать другим. И уже никогда не стану. К черту. Это вздор. Сними молоко с плиты и свари себе кофе».
Он бросил пальто на тахту и посмотрел на пистолет, спокойно ожидавший своей очереди. Внезапно у него пропало желание заниматься уже ненужным предметом. Многие годы он сдувал с него пылинки, чистил черную оксидированную сталь. Пистолет стал частью его существования. Без этой штуки, элегантной и отполированной, у него не было бы стимула к поискам нужного ему человека. Теперь парабеллум стал чем-то вроде детали, декорации в пьесе, которую никто никогда не сыграет.
Он вложил патроны в обойму, сильным толчком ладони послал ее в рукоятку. Выдвинул ящик, положил парабеллум в маленький ящичек, рядом с ним – лоскут фланели и задвинул оба ящика.
«Надо позавтракать, успеть на работу, позвонить в двенадцать Ирэне. Надо! Надо! В том-то и дело. Я абсолютно не знаю, что с собой делать дальше. Как что? – разозлился он на себя. – То, что и всегда. Нет. „Всегда“ безвозвратно ушло. Вчера, в одиннадцать часов. Я должен начать новую жизнь. Мне очень понравился этот некрасивый город, когда я шел с вокзала. Мне чертовски понравилась эта квартирка, когда я в нее вошел. Я не дал молоку убежать. И… не знаю, что делать с остатком такой интересной жизни».
Аппетит пропал. Ему уже не хотелось молока, не хотелось бриться, менять рубашку, завязывать галстук.
«Я ошалел, потому что все уже сделано, – спокойно констатировал он. – У меня не было никаких других планов. Я ничего не мог планировать. Теперь я найду себе нормальную цель в жизни, как все люди. Женюсь. Неужели? – съязвил он. – Заведу детей, одного или двух. Куплю квартиру побольше. Буду ходить в театр, принимать гостей, ходить в гости, учить детей морали, верности принципам. – Он расхохотался. – И девушке, на которой женюсь, расскажу обо всем, что со мной было? А чем эта девушка виновата, чтобы взваливать на ее плечи такой груз? А дети… допустим, что кто-нибудь когда-нибудь нападет на мой след. Это исключено. Моего следа нет. Я не существую. Ни для милиции, ни для полиции. Но если даже я не существую для них, я существую для себя, и точка».
Он решительно поднялся, налил молока в стакан. Нарезал тонкими ломтиками хлеб и начал делать аккуратные бутерброды. Потом принял душ, побрился и, остановившись перед зеркалом, стал изучать свое лицо. Оно не было красивым, но в нем было то, что женщинам и мужчинам нравится значительно больше, – мужественность. Он не полнел и остался таким же жилистым, поджарым и мускулистым, с широкими плечами, плоской грудью и втянутым животом. Он носил кожаные пиджаки, потому что они ему шли. Мог быстро бегать, не чувствуя одышки. Прекрасно плавал, крепко держал в руках парус и весла. Каждое лето он проводил на озерах, и каждый месяц, проведенный на воде, на год продлевал ему молодость или по крайней мере на столько же оттягивал приход старости. Вообще он не думал о ней, у него не было для этого времени. Во всяком случае, рядом с женщиной ему еще никогда не приходилось ощущать парализующий страх слабости, ухода сил, гаснущего огня жизни. Он знал, что все решает не смерть, а именно этот момент, именно так для человека начинается умирание. Остановка сердца позднее, много позднее – это уже только формальность. Пустая формальность. Он не боялся ее, потому что не верил в жизнь без любви, даже упрощенной, биологической. Не верил в радость и тепло окруженной почетом старости. Он не хотел ее, он ненавидел безразличие, скрывающееся под маской мудрости. Он презирал поражения, неудачи, а чем, как не этим, была старость. Здравомыслие, трудоспособность, он был уверен в этом, присущи цветущему телу, а не увядающему.
«Эх, чего там еще думать. Как-нибудь проживу. Свое я сделал. Свое – не свое. Наше. По счету я получил. День, ночь – сутки прочь. Разве кто-нибудь живет по-другому?»
На работе он спросил сослуживца за столом напротив:
– Слушай, Михал, ты когда-нибудь что-нибудь планировал?
– Что?
– Жизнь.
Сослуживец оторвал голову от бумаг.
– Хочешь стрельнуть сотенную, да? – И после минутного размышления уже серьезно спросил: – Тебе нужны деньги? Решил жениться на Ирэне?
– Нет. Деньги мне не нужны. Я никогда не женюсь на Ирэне, – сказал он с неожиданной для него самого убежденностью.