дем поищем себе ночлег», — сказал он вчера вечером. Привел меня в какой-то немецкий дом. Хозяин был похож на того самого немца, который продавал кофточку на рынке, опрятный старик; в передней висел новенький котелок. («Его сын бил меня в живот!») Я спросил, есть ли у него дети. Оказалось, что у него никогда не было сына, у него две дочки. «А где дочки?» — спросил Чесек. Они сидели, запертые в соседней комнате. «Открывай», — приказал Чесек по-польски, и немец понял. Мы вошли туда, девушки играли в шашки. «Я бы взял себе помоложе», — сказал Чесек. Ей было самое большее шестнадцать, розовые щеки, веснушчатый нос, похожа на Инку из студенческого спортивного союза. «А как же жена?» — спросил я. «Где имение, а где наводнение, — ответил он. — Жена — это жена, девка — это девка, но ты абсолютно прав, у нее совсем нет грудей; я предпочитаю женщин после сорока». «Слишком узка в бедрах», — пробормотал я, а он, не зная, что это цитата, возразил: «Нет, нет, в бедрах в самый раз».
Мы неторопливо беседовали с девушками, они приветливо улыбались, старшая спросила, есть ли у нас сигареты, сигареты были, старшая закурила, отец не курил, он слушал наш разговор, и у него прыгал кадык, не хотел бы я иметь дочерей в военное время; отец подал к столу ячменный кофе, блюдце на блюдце, на блюдце блюдце, и еще блюдце и подставка, а на ней — кружка горячего ячменного кофе. Чесек снял шапку, осмотрелся, он был смущен. «Рубать нечего», — сказал он наконец, потом пообещал девушкам по паре туфель, они были довольны, старшая вскочила и поцеловала его в щеку, отец ничего не сказал, его сын бил меня в живот, хотя у него и нет сына, но бил, бил, я упал возле печи, чувствовал во рту едкий смрад горелого мяса. Кто-то меня поднял. «Стой, — сказал, — все время стой». Я стоял, прикоснулся рукой к животу. «Не стони, — услышал я и получил по морде. — А теперь возьми вот это, падаль, и засунь в печь. Я послушно наклонился над мертвецом; у него были открытые глаза, может быть, это вообще был не мертвец, может быть, эти глаза еще видели, видели меня, как я наклонился над ним, наклонился и втащил его на тележку, труднее всего было с ногами, у него никак не сгибались колени. «Мне подарят туфли?» — спросила старшая. Я не ответил. Чесек сказал: «Натюрлих». Тогда она рассмеялась и сделалась очень красивой. «Спим?» — спросил я Чесека. «Возьми какую-нибудь, — уговаривал он. — Возьми, не отказывай себе, возьми старшую, я обещал ей туфли». Старик слушал наш разговор, семеня по комнате, — не хотел бы я иметь дочку, — он смотрел на двух мерзавцев, которые решали: пойдут ли девушки на шашлык? «У меня дела на станции», — сказал я. «Баба?» — спросил Чесек. «Да», — подтвердил я. Мы пошли вместе. Вокруг мерцали десятки красных костров, дым ел глаза, покачивал красные стены вагонов. «Какая ночь», — сказал Чесек. «Ты о чем?» — удивился я. «Луна». Да, было полнолуние, крыши вагонов отливали серебром, я и не предполагал, что Чесек это видит. «Любишь, когда светит луна?» — спросил он. «Все равно», — ответил я. «Где твоя девушка?» — «Не знаю». — «Ты с ней разве не договорился?» — «Мы незнакомы». Я смотрел на костры, они трепетали в темноте и были похожи на венки в ночь на святого Яна, они неслись во мрак вместе с утлой скорлупкой, на которой живем мы, дураки несчастные, убивая и топча друг друга. Когда я и Чесек вернулись назад, нам открыл старик в шлафроке. «Девушки спят, — сказал немец. — Они думали, что вы уже не придете». Я приложил палец к губам: «Пст, герр Фукс, вы разбудите дочек». И мы поднялись в комнату наверх. «Ну ты и фраер», — сказал Чесек. «Я знаю, что делаю», — ответил я.
— Вы не поменяетесь со мной местами? — обратился Рудловский к Хенрику. — Мне бы хотелось сидеть в середине.
— А что?
— Здесь дует, а я очень чувствительный.
Пересели. Рудловский достал коробочку с таблетками.
— Хотите? — предложил он. — Против морской болезни.
— Вы плохо себя чувствуете? — спросил Хенрик.
— Нет, но на всякий случай. Эти таблетки действуют профилактически. Вы что, преподавали?
— Пока еще нет. Моя специальность — польский язык.
— В медицине разбираетесь?
— Нет.
Рудловский трясся, у него на носу подпрыгивали очки.
— Это очень вредно для почек, — простонал он. Чесек рассмеялся. — Смейся, смейся, — сказал Рудловский. — Вот начнешь бегать к коновалу, будет не до смеху. Когда он, пан Коних, начнет распадаться от сифилиса, тогда скажет: «Чавой-то у меня в спине ломит». Нашим почкам, пан Коних, здесь угрожают три опасности: тряска, ветер и пыль.
— Можешь сойти, — сказал Чесек. — Будешь здоров как слон.
— За кого ты меня принимаешь?
— Жалко упустить возможность?
— А тебе нет?
— Я за почки не волнуюсь.
«Рассчитывают на большие трофеи, — догадался Хенрик. — У доктора будет много хлопот с этой компанией». Машина остановилась. Из кабины высунулся шеф.
— Поворот не проехали? — спросил он.
— Нет, — ответил Вияс.
— Поворот где-то здесь. Рудловский забеспокоился:
— Границу не переехали?
— Исключено, — ответил шеф.
Вияс достал пистолет. Показал на сужение автострады.
— Впереди кто-то идет.
— Внимание! — скомандовал шеф. — Приготовиться.
Чесек и Рудловский тоже достали пистолеты. Черные точки у сужения автострады вытянулись и образовали цепочку.
— Женщины, — определил через минуту Хенрик. «Одна из лагеря», — распознал Чесек и спрятал пистолет. Шеф спросил:
— Сколько?
— Раз, два, три… пять, — сосчитал Вияс.
— На одну меньше, — заметил Рудловский. Мелецкий предупредил:
— Никакого самоуправства.
Женщины шли не спеша, с трудом передвигая ноги. Две из них были в штанах, на одной лагерная куртка. В нескольких десятках шагов от машины они остановились и начали между собой перешептываться.
— Посмотрите на маленькую, черную, — сказал Рудловский. — она уже успела располнеть.
Шеф крикнул женщинам:
— По-польски говорите?
— Как будто бы, — ответила одна из женщин. Шеф обратился к Виясу:
— Спрячь пистолет.
Женщины обступили машину. Хенрик пересчитал их еще раз.
«Рудловскому приглянулась маленькая черная женщина. Видно, дошлая; она его обштопает. Хорошо, пусть берет себе. Первая в брюках: среднего роста, рыжая, веснушчатая, во взгляде страх — мне не нравится такой взгляд, собственных страхов хватает. И эта, в брюках и полосатой куртке: темная блондинка, короткие волосы, худая, лет тридцати, угловатые движения, сердитая. Я где-то ее уже встречал, может, во время оккупации, нет, скорее до войны, какой-то парк, скамейка, может, акация, каток; тогда она не была ни такой угловатой, ни такой угрюмой. Самая смелая — это вон та, старуха, тоже с короткими волосами, интеллигентная — нет, не хочу старухи. Остается блондинка, под подбородком уже складки. Когда она говорит с Мелецким, у нее раздуваются ноздри. Он взял ее за локоть, пристально посмотрел в глаза. Печальная женщина в полосатой куртке, которая кого-то Хенрику напоминала, оттащила блондинку в сторону: для чего все это? Мужчины едут в одну сторону, мы — в другую, давайте перестанем обольщать друг друга».
Мелецкий обратился к старухе:
— Нам нужен поворот на Грауштадт. Вы его не проходили?
— Там был какой-то поворот, километрах в двух отсюда.
— Садитесь с нами! — крикнул Чесек. — И порядок.
Мелецкий бросил на него гневный взгляд, потом обратился к старухе:
— Вы у них командуете?
— У нас демократия, — ответила женщина.
— У вас нет старшей? — удивился Мелецкий.
— Как-то обходимся. Вот, может быть, она.
Старуха показала на темную блондинку в полосатой куртке.
— Старшая? — спросил ее Мелецкий.
— Вздор, — обрезала она его.
— Что у вас в узелках?
— Хотите конфисковать?
— Может, и конфискуем. Мы охраняем общественное имущество.
— Это не общественное имущество. Так, кое-какие тряпки. Американцы дали.
— Почему вы не сняли лагерную куртку? — допытывался Мелецкий, как следователь. Хенрик вспомнил допрос в замке. Это метод или потребность, вытекающая из характера?
— Могли бы одеться поприличней, — продолжал Мелецкий.
— Чтобы соблазнять романтически настроенных мужчин? Спасибо, хочу немного постоять.
— К сожалению, мы едем в обратном направлении.
— Я заметила. Всего хорошего.
— Но зато в одно знаменитое место, — быстро вмешался Рудловский.
— Пан Рудловский, — грозно сказал Мелецкий. Старуха спросила:
— Чем знаменитое? Костюшко ночевал?
— Нет, любовница Гитлера. И оставила много белья, — сказал Рудловский, подмигивая.
Блондинка повернулась к женщине в полосатой куртке:
— Пани Анна, надо подумать.
— А это далеко? — спросила Анна.
«Я когда-то слышал этот голос, — подумал Хенрик. — Но тогда он не был таким сухим. У него были другие краски и другая температура».
— Пятнадцать километров, — объяснил Мелецкий. Достал свой мандат. — Курортный городок Грауштадт. Жители эвакуированы. А это, видите, магическая бумажка.
Старуха прочитала.
— Бумажка соблазнительная.
— А мы? — обратился Мелецкий к бойкой блондинке. Он снова сжал ее локоть: — Проведем веселый вечер.
Блондинка воскликнула:
— Прекрасно! Вспомним молодые годы.
Потом воцарилось напряженное молчание. Хенрику казалось, что его осматривают и оценивают. Лахудры чертовы!
— Не знаю, годимся ли мы для веселого вечера. Для этого мы слишком грустные, — услышал он голос Анны.
— Зачем грустить! — крикнул Чесек. — Да здравствует свобода!
— Надо себя пересилить, — подхватил Рудловский.
— Надо? — Это она, Анна. — В самом деле?
Хенрика резанула последняя фраза, он посмотрел на Анну. Она, наверно, прочла в его глазах одобрение, потому что по ее лицу проскользнула едва заметная улыбка. Бойкая черная толстуха спросила:
— И надолго?
— Самое большее на две недели, — объяснил Мелецкий. Хенрик спрыгнул с машины.
— Пан доктор! Мелецкий повернулся к нему.