— Я сплю. Меня ничего не касается, — сказала она, мурлыча от наслаждения.
Минуту Хенрик рассматривал профиль, резко выделяющийся на фоне подушки, — опущенные крылышки век, нос, рот, потом скользнул взглядом по изгибу бедра. Черт возьми! Отвернулся, Попробовал открыть шкаф. Шкаф не поддавался. Потянул сильнее и вырвал дверцы.
— Посмотрите, пожалуйста. Может быть, и для вас что-нибудь найдется.
— Я сплю, — услышал он.
— Давайте за работу!
В ответ донеслось счастливое бормотание. Изгиб бедра. Хенрик подошел к Анне и силой стащил с кровати. Она буквально упала в объятия, ее волосы скользнули по его лицу, потом он шеей почувствовал их нежное касание.
— Кокетка, — буркнул он. Она сразу же выпрямилась.
— Что?
— То, что слышали!
— Спасибо, — сказала она. — Прекрасный комплимент, — и засунула голову в шкаф. — Одни тряпки, — донеслось оттуда. — Баба, лишенная вкуса. Трусы с кружевами, какие носили до первой мировой войны. В талии она, должно быть, в три раза толще меня.
Хенрик сидел на кровати и рассматривал семейный альбом.
— Вы можете на нее полюбоваться.
— На кого?
— На безвкусную бабу, — и показал фотографию толстой, улыбающейся блондинки.
— Вид у нее неинтеллигентный.
— Самодовольная, — согласился Хенрик. — А это ее дочки, наверное, на пикнике. За год до этого, август. Как раз тогда, когда нас добивали в Варшаве. А это сентябрь тридцать девятого. Весело, вы не считаете? Этот пикник состоялся как раз, когда бомбили Лондон. А этот, когда шли на Москву. А этот, когда уничтожали евреев.
— А фрау Штайнхаген об этом знала?
— О Лондоне знала.
— А о гетто?
— Какое мне дело, — сказал Хенрик. — Должна была знать. Анна молча рассматривала альбом.
— Эта крошка, — заговорила она, — наверно, ее дочка в младенчестве.
— Нет, пани Анна, это сама мать. Так фотографировали задолго до первой мировой войны.
— Не правда ли, трогательно? — спросила она вдруг. Он взял у нее альбом.
— Не более, чем любое умирание. — Он перехватил ее вопросительный взгляд. — Умирание мгновений, хотел я сказать. И еще позволю себе заметить, что размеры дочки и ваши более или менее совпадают.
— Правда, — согласилась она.
— Надо поискать в следующей комнате, — посоветовал Хенрик.
Анна оставила его одного в спальне. Он опять стал рассматривать фотографии. «Штайнхаген был низеньким и толстым. Здесь я штаны не найду. Конечно, это волнует, но хочется наплевать на человеческие чувства, пусть гибнут, черт бы их подрал, пусть воют от отчаяния, пусть тоже знают, что значит потерять все. Им не хватило воображения, когда они это начинали, да, видимо, у них никогда его и не было. Пока сами же не окажутся в подобном положении, не смогут понять боли и зла, которое причинили. А все-таки сжимается горло, когда видишь руины. Из-за этой старомодной солидарности. Или, может быть, наоборот, избытка воображения, постоянного замыкания на себя, отождествления себя с преследуемым. — Хенрик отложил альбом. Потом вытащил из тумбочки ящик с блестящими золотыми дисками. — Эврика, нашел! Дурачок, не радуйся, это только ордена. Целая коллекция! Боже, сколько здесь этого добра! Хельмут Штайнхаген, ты — загадка. Ты забыл эти ордена или вдруг понял, что они не нужны. Может быть, всю жизнь их добивались — он, его отец и дед. Здесь были ордена 1870 года и двух последних войн. Умирание мгновений, да, да, мало что делает такой наглядной быстротечность славы, как эти жестянки, символы былого величия, обесценивающиеся после каждого поворота истории. Свидетельства никому не нужных поступков, восторженности, выжатой при помощи пропаганды, гибели в припадке кретинского порыва во имя толстяка императора, о котором уже следующее поколение знает, что он был дурак, трус и лицемер. Штайнхаген забыл эти ордена или наконец понял? Хотелось бы знать, они поняли? Они когда-нибудь поумнеют?» Среди орденов попадались патроны для пистолета. «Подходят к моему «вальтеру», — подумал Хенрик, но не взял их.
— Ну как? — услышал он голос Анны.
Она все еще была в своих брюках, хотя лагерная куртка исчезла. Вместо куртки на ней был шерстяной свитер с высоким воротником. В ее лице произошла какая-то неуловимая перемена.
— Что вы с собой сделали? — спросил он.
— Причесалась, — ответила она и слегка подергала волосы надо лбом. — Но не очень-то есть что причесывать.
— Посмотрите, — сказал он. — Ордена рода Штайнхагенов. Слава трех поколений, а может быть, и больше.
— Это не должно приводить нас в умиление.
— Да, нас наверняка. Но, может быть, они тоже поумнеют.
— Зачем вам их ум?
— Чтобы было с кем разговаривать.
Анна оглядела себя в зеркале, одернула свитер. Поправляя ворот, она поймала в зеркале его взгляд. Отвернулась. «Я неприлично пристально смотрел на нее», — подумал он со злостью.
— Вы неплохо выглядите, — сказал Хенрик. Анна спросила с иронией:
— Вы хотели что-то предложить? Он равнодушно бросил:
— Я хотел задать вопрос: не чувствуете ли вы угрызений совести?
— Угрызений совести? Из-за чего?
— Из-за этого свитера. И вообще. Эта квартира, по которой мы рыщем…
Она вышла в соседнюю комнату, он пошел за ней.
— Вы создаете проблемы, — сказала она, рассматривая хрустальные рюмки в буфете.
— Я сказал что думал. Она резко обернулась:
— Почему я должна чувствовать угрызения совести? Может быть, потому, что они сделали меня нищей? Может быть, потому, что они замучили моего мужа, а потом, полуживому, залили рот гипсом и расстреляли? А может быть, потому, что я теперь уже ничем не брезгую, ничто меня не смущает и не поражает? Потому что я вас всех ненавижу?
Раздался звон стекла. Осколки рюмок рассыпались по полу.
— Пусть оно пропадет пропадом, их добро! — закричала она. — Я сейчас все это перебью!
Хенрик схватил ее за руку, Анна вырывалась, но он крепко сжал ей руки.
— Смулка, — сказал он. — Типичный Смулка. Вы правы, но зачем рюмки бить? На станции ждут бедные люди, которые должны получить эти квартиры.
— Отпустите.
«Не отпущу», — подумал Хенрик. Отпустил и прошептал:
— Простите.
Хенрик увидел в глазах Анны слезы. Она повернулась и пошла к окну. Распахнула его.
— Это смешно, — сказала Анна, не поворачиваясь.
— Что?
— Всё. И то, что я разбила рюмки. И то, что вы меня схватили. И то, что через минуту я была вам благодарна.
— Тогда, пожалуйста, бейте еще.
— И эти угрызения совести. У нас — по отношению к ним. Смешно.
— Речь идет не о них, — сказал Хенрик. Анна повернулась к нему.
— Это интересно, — пробормотала она.
— Да, речь идет не о них, — повторил он. — Речь идет о нас. О нас самих.
Анна не понимала. «Ее от меня уже тошнит». Она смотрела в окно. По двору Чесек катил нагруженную детскую коляску.
— Речь идет о тех, кто берет, — пробовал он объяснить свою мысль, чтобы не показаться смешным. — Угрызения совести, мораль- все это смешно. Как изгнание из рая.
— Я никогда в нем не была, — ответила она язвительно. — В лагере вы тоже были таким чистым?
Хенрик молчал.
— Мы уже не в лагере, — сказал он наконец.
— Послушайте, вы дьявольски умны, но штаны, чтобы закрыть свои ягодицы, вы все же ищете.
Хенрик покрылся испариной. Потрогал рукой брюки, нет, не порваны, бабский злой язык.
— Конечно, ищу, чтобы не огорчать дам, — сказал он, кланяясь. — И советую вам взять свитер.
— Почему же для меня такое исключение?
— Я чувствую, что в этом нет ничего плохого.
— Ага, значит, вы просто эстет?
— Может быть.
Хенрик обвел глазами комнату.
— Я не вижу здесь штанов для себя, — сказал он. — Штайнхаген был небольшого роста.
Анна согласилась, что надо пойти искать в другом месте. Взяла из шкафа халат и несколько мохнатых полотенец и завернула в свою полосатую куртку. В дверях она вдруг передала сверток Хенрику:
— Подержите, пожалуйста.
— Что это такое?
— Туфли. Кажется, мой размер.
5
Внизу, возле лестницы, лежал человек. Анна вскрикнула. Человек шевелился и стонал.
— Подождите здесь, — сказал Хенрик, достал пистолет и начал спускаться.
— Он может выстрелить! — испуганно сказала Анна.
— Тише, — шепнул Хенрик. Женщина замолчала.
Хенрик наклонился над распростертым телом. Лица не было видно, в полумраке поблескивала клинообразная лысина. Худой и длинноногий. «Еще один верзила. Смешно, что я вынимал пистолет». Хенрик положил пистолет в карман.
— Он ранен? — спросила Анна.
— Сейчас погляжу.
Хенрик наклонился и перевернул человека навзничь, увидел продолговатое старое лицо. «Ему, наверно, лет шестьдесят с небольшим, эта твердая белая щетина, этот хрящеватый нос, морщины и борозды вокруг тонкогубого рта».
— Жив, — сказал Хенрик.
Послышались легкие, осторожные шаги Анны, потом удивленный голос:
— Посмотрите, в смокинге.
Действительно, на старике был смокинг, рубашка с накрахмаленной манишкой, хотя и очень грязной, бабочка и дорогие запонки.
— У него вид манекена с витрины, — сказала Анна. — Ну что, ранен?
— Следа крови не видно. Наверно, упал с лестницы, ударился головой.
— Может, его сбросили? — спросила она, беспокойно оглядываясь по сторонам. Лестница была мрачная, дверь в квартиру Штайнхагенов слегка пошатывалась. — Может, там кто-нибудь есть? Достаньте пистолет.
Хенрик наклонился над стариком. Из тонкогубого рта вырвался хрип и пахнуло кислятиной. Хенрик отпрянул.
— Агония? — спросила женщина.
— Он в дым пьян. Надо подождать, пока проспится. А сейчас можно обыскать.
Хенрик оттащил старика к стене и снял с него смокинг. Оружия у старика не было. Хенрик нашел паспорт на имя Шаффера, Курта Шаффера, пятьдесят семь лет. «Плохо выглядишь, Mensch, — подумал Хенрик. — На вид тебе больше, не помог тебе твой фюрер». Другой документ свидетельствовал, что резервист Курт Шаффер, проживающий в Грауштадте, парикмахер по профессии, признан временно невоеннообязанным по причине ревматизма в острой форме, а также хронического катара желудка.