Впихнули меня в автобус, а там – одни евреи, друг на дружке как сельди. Захлопнули железную дверь, и мы поехали. Через всю матушку-Москву. До Волоколамского шоссе. В знаменитый вытрезвитель.
Вытряхнули нас во внутреннем дворике, построили по двое и повели в помещение. В дверях – заминка. Столкнулись с другими, с настоящими алкоголиками, православными, которых выводили. Там-то меня и увидел Коля Мухин.
– Аркаша! Какими судьбами? – кричит.
И ко мне, в нашу колонну.
Тут нас стали торопить, чтоб не задерживались, и Коля Мухин со всеми евреями попал в большой зал, где нас рассадили по скамьям.
А за столом, крытым зелёным сукном, сидит не милиция, а КГБ. От капитана и выше. Всё – влипли! Сухими из воды не уйти. Будут шить политическое дело.
Положил я авоську с огурцами на колени и совсем поник. Даже не видел, что Коля Мухин вытащил один огурец, откусил и захрустел на весь зал.
За него первого и взялись.
– Эй. ты! – крикнули из-за стола с зелёным сукном.
– Который огурец жрёт! Встать! Подойти к столу! Коля Мухин огрызок огурца положил на скамью возле меня и пошёл к столу, слегка покачиваясь.
– Фамилия?
– Мухин, – отвечает Коля, – Николай Иванович.
– Николай Иванович Мухин? Довольно редкая фамилия для еврея, – усомнились за столом.
Коля обиделся.
– А это уж не вашего ума дело. Как назвали при рождении, так и с гордостью нашу.
– Молчать! – призвали его к порядку. – Год рождения? Социальное положение? Конечно, беспартийный?
– Почему же? Член КПСС с 1942 года.
– Засорили партийные ряды еврейской нечистью, – вздохнули мундиры за столом.
– Причём тут нация? – удивился Коля. – Мы коммунисты-интернационалисты. Между прочим, Карл Маркс, под портретом которого вы сидите, тоже был из евреев.
– Молчать! Не вступать в пререкания. Не видать тебе нашей партии, как своих ушей. Вычистим, чтоб духу не осталось.
– Это меня? – взревел Коля. – Фронтовика? Вы по каким тылам ошивались, когда я перед боем партийный билет получал?
– Осквернил ты, Мухин, опозорил своё прошлое. За чечевичную похлёбку продался, за тридцать серебренников.
– Кому это я продался? – не понял Коля.
– Будто сам не знаешь? Сионистам! Международному капиталу. Хочешь советскую Россию на фашистский Израиль променять!
– Я? – ахнул Коля. – Ды ты охренел!
За столом небольшое замешательство. Сразу тон сбавили.
– Погоди, погоди, Мухин, может, ты раздумал ехать в Израиль?
– А я и не думал.
– Значит, осознал. опомнился и раздумал?
– А на хрена он мне сдался, этот Израиль? – возмутился Коля. – Вы меня что, за дурака принимаете?
– Стой, Мухин, не горячись, – один майор выскочил к нему из-за стола и даже обнял. – Вот что, товариш Мухин, ты – настоящий советский человек, и тебя международному сионизму не удалось поймать на крючок. Сорвалось у них, не вышло! – закричал он всем евреям в зале.
– Берите пример с товарища Мухина, отрекитесь. пока не поздно, мы вас всех освободим и забудем, что было прежде. Скажи им, товарищ Мухин, пару слов.
Офицер дружески, совсем по-отечески, подтолкнул его к недоумеваюшим евреям на скамьях.
– А что я им могу сказать? – не понял Коля. – У них есть цель... На свою родину... В Израиль. Отчаянные ребята... Я их за это уважаю...
– Не то говоришь, – тронул его за плечо офицер. Коля стряхнул его руку.
– А ты меня не учи, что говорить. Это при Сталине нам рот зажимали. Прошли ваши времена! Понял? Теперь коллективное руководство... без нарушений социалистической законности... И как русский человек... от всей души...
– Мухин! – оборвал его офицер. – Замолчи, сукин сын! А ну, покажи свой паспорт. Коля лениво вытащил из-за пазухи мятую книжечку. Офицер заглянул туда и швырнул на зелёное сукно остальным офицерам.
– Так ты же не еврей! – завопил он. – Чего сюда полез?
– Я и не говорил, что я еврей. Я – русский. Я тут ради дружка моего, ради Аркаши. Вот он, с огурцами.
– Вон отсюда, пьяная рожа! – закричал офицер, и я подумал, что его удар хватит. – Вон! Чтоб духу не было!
– Я – что? – пожал плечами Коля. – Я могу уйти. А как с Аркашей? Он ведь если пьёт, то только норму...
– Оба – вон! – затопал ногами майор. – И тот карлик с огурцами – вон! Я вам покажу, как устраивать комедию из серьёзного политического дела. Хоть я и был обижен «карликом», но не стал ждать напоминания и, подхватив авоську с огурцами, бросился вслед за Колей к выходу.
За нашими спинами офицер орал на притихших евреев:
– Всех под суд! По всей строгости закона! Руки, ноги обломаем подлым предателям, сионистским выкормышам!
И тогда. уже в самых дверях, Коля повернулся на сто восемьдесят градусов и, сделав проникновенное лицо, как подобает герою, отчётливо и громко, чуть не со слезой произнёс:
– Пусть отсохнет моя правая рука, если я забуду тебя, Иерусалим!
За зелёным сукном онемели, вопивший майор умолк и застыл на одной ноге. Я вытолкал Колю в коридор и захлопнул дверь.
Только на улице, пробежав метров пятьсот, мы остановились. И в очень неплохом месте. Прямо у входа в закусочную Моспищеторга.
В честь счастливого избавления мы приняли по сто пятьдесят грамм с прицепом и закусили египетскими огурцами. Хорошие, должен вам сказать, огурцы. Можно свободно обойтись без другой закуски.
А те чудаки, что остались в вытрезвителе, получили по пятнадцать суток тюремного заключения. Они потом устроили в тюрьме голодовку протеста. И им в поддержку евреи Нью-Йорка и Лондона провели бурные демонстрации и даже побили окна в советском посольстве, что и было, по-моему, единственным фактом хулиганства во всей этой истории, которая началась с простой авоськи и египетских огурцов.
Вот сейчас кругом все галдят: сионисты, сионисты. А что это такое, я вас спрашиваю? С чем это едят?
В последние годы в России каждый еврей переболел этой болезнью. Это вроде кори. Никуда не спасёшься. Надо переболеть, если ты еврей, или наполовину еврей, или хоть на четвертушку.
Сионисты в Москве были разные, любого калибра. На выбор. Начиная с совершенно чумных, что пёрли на рожон, чуть не на штыки, и потом прохлаждались в Потьме, до тихих, краснеющих, которые скромно проползали в щель, пробитую первыми, и без особых хлопот приземлились в Израиле.
Но я знал одного, у которого симптомы этой болезни были ни с чем несравнимы и такие, что не рассказать об этом, прямо грех.
Представьте себе семейную пару. Молодую, симпатичную. И вполне успеваюшую. Оба – критики. Нет, нет. Они не советскую власть критиковали и не бегали с кукишем в кармане. Наоборот. Даже члены партии.
Критик – это профессия. Они были музыкальные критики. Всё советское они, когда критикуют, обязательно хвалят, а всё заграничное, даже если хвалят, обязательно немножко покритикуют. Ничего не поделаешь. Такая профессия. Бывает и похуже. Например, санитар в психушке. Б-ррр!
Так они оба жили, беды не зная, занимались критикой и потихонечку накритиковали кооперативную квартиру в Доме композиторов на проспекте Мира, автомобиль «Жигули» и даже небольшую дачку на Московском водохранилище.
Как и у всех нормальных людей, у них была тёща, которая, слава Богу, жила отдельно, но так любила свою единственную дочь, что навещала их ежедневно. Зять, конечно, не падал в обморок от счастья и однажды поставил тёщу на место.
Я это к тому рассказываю, вы сами скоро убедитесь, что отношения зятя и тёщи потом оригинально проявились в сионизме, который рано или поздно должен был добраться и до этого гнёздышка.
Зять был человек ассимилированный, и о еврействе вспоминал лишь, когда видел тёщу у себя в гостях. И шерсть у него при этом становилась дыбом. Как полностью ассимилированный, он утратил еврейскую мягкость и в гневе допускал рукоприкладство, что сближало его с великим русским народом.
Тёща дождалась своего часа.
Приходит как-то к ним в гости днём и застаёт такую картину. Зять лежит на диване, задрав ноги, и книгу читает, а её единственная дочь ползает по паркету, натирая его шваброй. Тёща взвыла с порога:
– Этого ли я ожидала на старости лет увидеть? Моя дочь, талантливейшая критикесса, как последняя рабыня, обслуживает это чудовище, хотя она кончила институт с отличием, а его еле вытянули за уши. Это он должен натирать паркет и целовать следы твои на нём. Зять отложил книгу, спустил ноги с дивана и так спокойно-спокойно сказал:
– Правильно, мамаша.
И руку тянет к своей жене, а рука у него большая, тяжёлая.
– Дай-ка швабру.
Жена не верит своим глазам – как пришибли мужа слова тёщи, устыдился ведь и готов сам взяться за уборку.
Отдала она ему швабру. Он подкинул её в своей руке, вроде бы взвесил, взял поудобней за конец палки и как огреет тёщу! Та вывалилась на лестничную площадку, и, соседи потом божились, лбом, без рук открыла лифт и – испарилась.
В этой семье наступили мир да лад. На зависть всем соседям. Тёща стала шёлковой, заходить норовила пореже и всегда на цыпочках, на зятя смотрит, как еврей на царя, а он не часто, но позволяет ей себя обожать.
Эту идиллию погубил сионизм. Добрался и до них вирус. Зять заболел бурно, в тяжёлой форме. Сутки делились на время до передачи «Голоса Израиля» и после. Этот «Голос» он слушал столько, сколько его передавали, и каждый раз со свирепым лицом требовал абсолютной тишины от окружающих. Он потерял аппетит, убавил в весе, глаза стали нехорошие, как у малохольного. Жена не знала, что делать, и с ужасом ждала, чем это кончится.
Тёща же, всей душой возненавидев сионизм и Израиль, сломавшие жизнь такой прекрасной советской семьи, у себя дома, на другом конце Москвы, каждое утро чуть свет включала транзисторный приёмник, специально для этого купленный, и слушала всё тот же «Голос Израиля». Прежде политика ей была до лампочки, а слушать запрещённые заграничные передачи и вовсе не смела. А тут прилипала к приёмнику, морщилась от радиопомех и ловила каждое слово из далёкого Иерусалима.