Она глядела на меня с таким страхом, так хотела, чтобы я ее разубедил, что я стал ее разубеждать:
— Еще точно ничего не известно, надо повторить анализы…
Она сразу же с готовностью поверила:
— Конечно! Я и сама подумала: ведь еще ничего точно неизвестно, надо проверить… Нельзя же сразу подозревать самое худшее…
Я перебил ее довольно резко:
— Лучше все–таки рассчитывать на худшее.
Я разозлился не на нее, а на себя. Проклятая журналистская покладистость. Когда собираешь материал, нужно выслушать собеседника, а не высказаться самому. Поэтому журналист почти всегда лишь поддакивает да изредка осторожным вопросом направляет разговор.
А потом черта профессии переходит в черту характера…
Она с прежним страхом посмотрела на меня:
— Это в самом деле так опасно?
Я сказал:
— Ты же взрослый человек.
Она помолчала и спросила упавшим голосом:
— Может быть, мне взять отпуск?
— Пока незачем. Все равно к Юрке пускают только с шести до восьми.
— Но если будет нужно, ты мне скажешь?
— Конечно…
Она верила каждому моему слову, а я был неискренним советчиком. Но я не испытывал угрызений совести: через два месяца у меня будет достаточно времени, чтобы искупить свою вину перед ней…
В редакции все было по–старому, только в конференц–зале висел большой фотопортрет Якова Семеновича Касьянова. Он был тут здорово кстати — умный пожилой человек, при котором так неловко было соврать или расхвастаться.
Ко мне подошел Д. Петров и сказал:
— Между прочим, по инициативе Одинцова.
Я не поверил:
— Брось…
— Я тебе говорю! С целью воспитания молодых сотрудников на положительном примере.
Мы посмотрели друг на друга и покачали головами.
Живому Касьянову Одинцов никогда не доверил бы столько славы. Яков Семенович слишком любил газету, а потому, естественно, не любил Одинцова. И тот даже не из мстительности, а просто в целях самообороны был вынужден трепать Якову Семеновичу нервы заведомо лживыми опровержениями и под предлогом тщательной проверки фактов по две недели мариновать уже готовые фельетоны.
Яков Семенович был добрый человек, а врагов у него было полно — ничего не поделаешь, фельетонист, такая уж профессия. Зато теперь он стал хорош даже для Одинцова…
— Вот так, — сказал Д. Петров. — Чуткость к покойным — это всегда полезно.
Я пошел в машбюро и на редакционном бланке напечатал, что Коркиной Ирине Алексеевне поручается сбор материала, связанного с проблемами медицины, и что удостоверение это действительно до…
Здесь я на секунду остановился и, хоть от этого ровно ничего не зависело, напечатал, что оно действительно год.
Секретарши нашей на месте не было, и я зашел к редактору. Он сидел за большим столом, сам большой, спокойный, добродушный — типичный отец–командир из фильма о гражданской войне. Между прочим, он действительно командовал полком, только не в гражданскую, а в эту. Потом его почему–то бросили на журналистику— и неожиданно вышло здорово. Хороший мужик, не дурак и не трус — чего еще желать от редактора?
Он читал довольно толстый материал. Я спросил:
— Можно к вам, Сергей Иванович?
Он поднял голову от стола:
— А ты надолго?
— Нужен ваш автограф, — сказал я. Он прочитал все, что было написано на бланке, и спросил:
— Она нам уже писала?
Я ответил, что нет, да и сейчас вряд ли напишет, тут дело в другом. Редактор был любопытен, но роль выдержал — только покачал головой и поинтересовался:
— Спекулируешь авторитетом газеты?
— Ага.
Он подписал удостоверение и сказал:
— Погубят тебя женщины.
— Это не моя женщина, — объяснил я. — У меня товарищ в больнице, надо, чтоб ее к нему свободно пускали.
— А что с товарищем?
Я ответил, что, в общем–то, умирает.
— А лет сколько? — резко, почти деловито спросил он.
— Тридцать лет, ровесники.
— И почему умирает?
— С кровью не в порядке.
Он выругался изумленно и досадливо, как ругался изредка, встретившись с нелепостью, превосходящей меру его понимания.
— Опять! — сказал он и снова выругался, на этот раз просто зло. — Лучевая, что ли?
Я ответил, что вроде нет, но это не легче. Он покачал головой и проговорил:.
— Если что надо будет…
Я кивнул. Если что надо будет, приду. Вот только бы знать, что надо!
Днем я поехал к Юрке. Он стоял на балконе, уже обезличенный больничной пижамой, а снизу смотрела на него женщина, каких в Москве миллион.
Юрка увидел меня и спросил:
— Ну, чего там?
Ответа не требовалось, но я из вежливости пожал плечами:
— Лучше скажи, что у тебя. Как устроили?
Юрка сказал, что устроили нормально, в палате всего трое, книг полно. Он вообще выглядел ничего, настроение вроде стало получше.
Странное все–таки дело — стоит человеку надеть заношенную и застиранную больничную пижаму, и он сразу чувствует себя спокойней. Теперь его здоровье и жизнь перестали быть его личным делом и стали делом врача — умного, доброго все знающего врача. Сказка о враче — любимая сказка человечества!
Юрка сказал:
— Да вы познакомьтесь.
Мы подали друг другу руки. Она сказала, что ее зовут Ира, я сказал, что меня зовут Георгий. Оба мы знали это и раньше, но ритуал есть ритуал.
Я сказал, что удостоверение для нее готово и теперь она журналистка, так что главное — держаться понахальней.
— Ее учить не надо, — вмешался сверху Юрка, — у нее свой стиль.
— У меня свой стиль, — улыбнувшись, мягко повторила она, и я понял, что, в общем–то, ничего о ней не знаю.
Я попросил подождать минут двадцать, пока узнаю, как там и что, и пошел в корпус. Звонить снизу и договариваться, чтоб пропустили, мне не хотелось, поэтому в дверях я притворился начальством.
Это было не так уж трудно — кем только мне не приходилось притворяться во время командировок! Стажером, когда мотался над тайгой в пожарном самолетишке, бурильщиком, когда неделю жил в рабочем общежитии в Баку, санитаром, когда колесил по Тюмени на «скорой помощи», инженером, киномехаником, дураком, кандидатом наук, даже вором — все бывало… Ничего не поделаешь, железное правило журналистики: чтобы писать правду, надо здорово уметь врать. Потому что кандидату наук или агенту по снабжению расскажут то, о чем никогда не узнает корреспондент. А самую обширную информацию собирает дурак — его учат на собственном опыте все, кому не лень.
Притворяться начальством тоже приходилось — главным образом в гостиницах и на вокзалах…
Вот и теперь я притворился начальством, прошел к заведующему отделением, а уже там представился по всей форме и попросил познакомить меня с кем–нибудь из молодых врачей.
Заведующий предложил Горскую, очень перспективного гематолога.
Я сказал, что лучше бы мужчину, — женщин мы в последнее время брали слишком часто.
Он назвал три мужских фамилии. Двое работали в отделении по пять лет, а Шапкин, Юркин палатный, — два с половиной.
Я сказал, что это, пожалуй, подходит мне больше всего, потому что интересно поговорить с человеком, у которого еще не стерлись первые, самые яркие впечатления. Если бы выяснилось, что Шапкин работает давно, я бы сказал, что самое интересное — зрелые суждения, уже подкрепленные опытом…
Юркин палатный врач был парень лет двадцати семи, ростом пониже меня, сухощавый, до смешного белобрысый, с большим серьезным носом. Он меня спросил:
— Значит, вы интересуетесь гематологией? Я ответил, что интересуюсь. Меня действительно интересовала гематология, как, впрочем, и все на свете.
— Общей гематологией или какой–нибудь отраслью?
Я ответил, что лейкозом. Лейкоз в последние три дня интересовал меня, пожалуй, больше всего на свете…
— Лейкоз — тоже достаточно общее понятие.
Я молча глядел на него, и парень пояснил:
— Это, собственно, целая группа болезней. Что именно вас интересует?
Ровным, глуховатым, несколько нудным голосом он перечислил с десяток лейкозов. Он не уличал меня в невежестве — просто уточнял вопрос.
Парень мне нравился, я решил, что хитрить с ним не стоит, и рассказал все, как есть. Он понял не сразу, даже переспросил:
— Значит, вы просто хотите бывать у него почаще? Он задумался.
Я сказал:
— Журналисты еще никогда никому не мешали.
— Я не об этом, — проговорил он. — Как раз посетители во многих случаях хорошо действуют на больных… Но вам надо будет договориться с заведующим отделением, так вы ему лучше скажите, что собираете материал для статьи…
Это было забавно — он меня учил врать!
Потом я его спросил про Юрку. Он полез в шкаф и достал историю болезни. Тоненькая тетрадочка была только начата.
Парень посмотрел анализы и сказал, что диагноз еще под вопросом.
— А когда будет известно точно?
— Вероятно, завтра к середине дня.
Я немного помедлил:
— Ну и что может выясниться?
Он ответил ровно, будто объясняя студенту–практиканту:
— Вся эта группа болезней очень тяжелая. Но есть среди них и излечимые.
Ладно, подождем до завтра…
Мы поговорили еще немного и познакомились уже по–настоящему. Его звали Сашкой. Я спросил, правда ли, что в Италии вылечивают рак, а он спросил, кто сейчас самый талантливый писатель. Халат у Сашки был запахнут неплотно, я заметил разрядный значок.
Я поинтересовался:
— Это в честь чего?
— Бегал в институте длинные дистанции.
— Лавры Куца?
Он серьезно ответил:
— Нет, для общего развития.
Он вообще был малый серьезный — за все время разговора ни разу не улыбнулся. Впрочем, и тема была не шибко веселая…
Я договорился с ним насчет Иры, сказал, что зайду завтра, и пошел к Юрке.
Но там уже была Ира. Юрка полулежал на кровати, а она сидела на стуле рядом, глядя на него. Пока я плел интриги на официальных путях, она проникла в палату простым человеческим путем, уговорив или разжалобив вахтершу. Самые строгие законы не так уж страшны, когда на страже их стоят мятые жизнью сердобольные бабы…