Черт с ним, он профессионал, в конце концов, это его заработок, за это он и получал помесячно или аккордно. Но калечить жизнь Сашке или еще кому — такого пункта в договоре все–таки не было!
Я стал в разброс спрашивать ее, что читает, занималась ли спортом, кем работает мама и так далее. Оказалось, что читает она разное, спортом не занималась, только ходила в турпоходы, а мама работает детским врачом.
Тогда я, наконец, спросил, как она учится.
Оказалось — хорошо.
«Ох, и дура ты», — подумал я все–таки. Но это было как выругаться — отвел душу. Нет, она вовсе не была дурой — просто она входила в жизнь с каким–то не понятным мне зарядом.
Девятнадцатый век, сказал я себе. Но и это было как выругаться. При чем тут девятнадцатый век! Просто выяснилось, что я плохо знаю двадцатый…
Я посмотрел на Светлану, и мне вдруг показалось, что по этому заряду, по своему внутреннему ядру, она куда ближе к Таньке Мухиной, блаженной памяти практикантке, чем ко мне. Почему? А бог его знает почему…
Позвонили из секретариата, и я заглянул туда минут на пять. А когда вернулся, так и застыл в дверях: Светлана по–прежнему сидела в углу, а в углу напротив, задрав коленки так, что юбка в беспорядке откатилась на последние рубежи, нагло сидела Танька Мухина!
— Привет! — сказала она. — Женщины ждут, а ты гуляешь.
Я ошарашенно покачал головой:
— Ну и ну… Вот уж действительно легка на помине! Пять минут назад подумал о тебе.
— Приятно слышать, — заявила Танька Мухина, и по ее самодовольной ухмылке было видно, что слышать это ей действительно приятно.
Я сел за стол и спросил:
— Ну, чего у тебя?
Она уклончиво ответила:
— Дело…
— Тогда спрячь коленки.
Она засмеялась и натянула юбку на колени.
Светлана встала, подошла ко мне и тихо сказала:
— Я зайду попозже, ладно?
Я согласился: разговоры с Танькой Мухиной — не для детей до шестнадцати лет…
— Ну, посиди минут двадцать в холле, — сказал я и хотел дать ей какую–нибудь газету из пачки лежавших на столе. Но тут же вспомнил, что газета Светлане ни к чему — ей ведь никогда не бывает скучно…
Танька спросила:
— Твоя новая симпатия?
— Ага, — ответил я. Мне хотелось ее позлить.
Она небрежно похвалила:
— Ничего девочка… Давно она у тебя?
— Порядочно.
— Может быть, это серьезно? — поинтересовалась Танька Мухина.
Я со значением ответил:
— Очень может быть.
— Значит, переключился на малолетних?
Я беззаботно махнул рукой:
— Не беда, подрастет…
Она спросила тем безразличным тоном, который, дается лишь долгой тренировкой:
— Собираешься жениться?
— Когда–нибудь ведь надо.
Танька немного подумала и язвительно сказала:
— Конечно, девушка?
— Разумеется, — ответил я самым положительным тоном, на какой только был способен.
— Теперь это не модно, — презрительно заметила она.
— Ерунда, — спокойно возразил я, — отстаешь от века. Почитай парижские журналы. Свободная любовь приелась, преимущество опять у девушек.
Она нахально отозвалась:
— Подумаешь! Этим преимуществом можно воспользоваться только один раз.
Я засмеялся и посмотрел на нее почти с симпатией. Все–таки она была талантливая девка, а талантливость вызывает симпатию сама по себе, кому бы она ни принадлежала.
— Ладно, — не без досады сказала Танька Мухина, — валяй женись, создавай прочную советскую… Не забудь пригласить во Дворец бракосочетаний.
— А как же! — солидно сказал я. — Все–таки немножко знакомы были…
Она ухмыльнулась, стрельнула своими хитрыми и откровенными глазами и не без важности проговорила:
— Между прочим, у меня теперь отдельный телефон. Запиши — ты ведь грозился позвонить…
— Растем помаленьку? — спросил я и записал ее новый отдельный телефон.
Она нехотя сказала:
— Ну ладно, пошла.
— А дело?
— В другой раз… Прислать к тебе эту девочку?
— Сделай одолжение.
Светлана пришла не сразу — бог его знает, что пыталась выведать у нее хитрая Танька Мухина!
Светлана тихо села на свое прежнее место, на стул в углу. Потом спросила:
— Эта девушка — тоже журналистка?
— Тоже, — сказал я. — Между прочим, талантливая.
Она никак на это не реагировала, словно единственной целью вопроса было еще немного расширить свое представление о жизни. Любопытно, какое место заняла Танька Мухина в ее мире, центр которого — Идеал? Или она просто приняла к сведению еще и это явление природы, как улитка принимает к сведению камешек, которого коснулись ее рога?
Потом я стал хвастаться своим рабочим местом, показывать ей глубочайшие стенные шкафы и вид из окна. Из окна, если смотреть вдаль, было видно до черта, и я левой рукой показывал, где какое высотное здание, а правую положил ей на плечо.
Так мы стояли с минуту, а потом я почувствовал, как ее плечо ушло из–под моей руки.
Может, это вышло случайно, может, показалось ей неприличным, или просто сработал какой–нибудь рефлекс порядочных девушек — не знаю. Но настроение у меня сразу испортилось.
Я не привык, чтобы меня боялись, я не волк, а если и волк, то не ем таких маленьких девочек. А к ней, если уж на то пошло, я относился так хорошо, как только мог, и достаточно бескорыстно.
Но тупой рефлекс, заложенный в нее вместе с десятком других благопристойных заповедей, сработал, как машина…
Ну что ж, сказал я себе, ладно, буду иметь в виду.
Спокойно, будто ничего не случилось, я показал ей два оставшихся шпиля и сел за стол. Мне не хотелось с ней больше говорить и смотреть на нее не хотелось. К черту! Буду работать, пока она не почувствует это и не уйдет.
Но долго писать мне не пришлось — опять позвонили.
Звонок был не деловой — дальний знакомый, ошалев от скуки, надеялся поживиться какой–нибудь новостью.
Я откупился от него рекордом польского штангиста и ураганом во Флориде. Ураган он воспринял более чем мужественно, зато о рекорде говорил минут пять, причем как взыскательный патриот хвалил польскую систему тренировок и хаял нашу. Делать это ему было тем проще, что он не имел ни малейшего представления ни о польской системе, ни о нашей…
Я слушал его трепотню, и во мне все росло раздражение — не из–за этого дурацкого звонка, а вообще. Я почти физически ощущал, как бессмысленно, бездельно проходит день. Не то чтобы я что–то не успевал — одно срочное дело я уже сделал, а другое отложилось. Просто сказывалась инерция вечной спешки.
Все это не было моей индивидуальной особенностью— это профессия, как чесотка, зудила в крови. Почти десять лет я ежедневно делал газету, и почти десять лет газета ежедневно делала меня.
Она лишила меня страха перед расстояниями — но лишила и радости расстояний.
Она, как сок из картофелины, выдавила из меня лень и разболтанность — но вместе с тем и еще что–то, о чем мне, наверное, когда–нибудь придется пожалеть…
Помню, как–то, забежав в вечернее кафе перехватить пару фактов в завтрашний номер, я услышал, как читают стихи. Это было кстати — стихи хорошо смотрятся на полосе.
Я сел за крайний стол, где две девочки деликатно запивали сардельки лимонадом, раскрыл блокнот и стал ждать подходящую цитату. Поэзии не ждал — откуда поэзия в кафе!
Но на этот раз читались настоящие стихи.
Маленький рыжий парень, на редкость уродливый, упорно басил над тарелками, бокалами и скоротечным современным флиртом:
Остановиться, оглянуться
Внезапно, вдруг, на вираже,
На том случайном этаже,
Где вам доводится проснуться…
Деликатные девочки доели свои сардельки, для приличия оставив по кусочку на тарелках, допили лимонад — опять–таки не до дна — а парень дочитал свои стихи:
…Но дай хоть раз еще успеть
Остановиться, оглянуться…
Мне стало немного не по себе. Ведь, в самом деле, надо же когда–нибудь остановиться и оглянуться! Я неплохо бегу, шаг ровен, дыхание поставлено — а куда?
Я тогда начал вспоминать тех, кто старше, — но и из них многих захлестывала все та же целеустремленная суета. Только пенсия давала им время остановиться и оглянуться. Но уже отказывал мозг, и свободный от суеты остаток дней уходил все–таки на суету: на жалобы канализационного уровня, на антиуправдомские басни, на сплетни шепотом про эту самую современную молодежь…
Касьянов был иным. Но Касьянова привезли из Сибири самолетом в цинковом ящике, и это было для меня как выбитый зуб: щербатина остается навек, и вставленный тут не поможет — он будет кусать, но он будет чужой.
С того вечера в кафе прошло года два, а то и три. Но остановиться и оглянуться я так и не успел. Может быть, не было внутренней потребности. А может, просто не хватило времени — попробуй остановись, когда средний ящик стола полон неразобранной почтой…
…Я проглядел два десятка писем, из них отобрал четыре, из четырех отобрал одно. Письмо было не слишком стоящее, могло бы и подождать. Но ведь когда–то надо! Все равно эта коридорная кляуза, возьмет три часа — так пусть это будут сегодняшние три часа.
Я встал, и Светлана тоже встала.
— Поедем в Кунцево, — сказал я безапелляционно. Я хотел, чтобы она обиделась или хотя бы спросила зачем. Тогда бы я ответил: «Надо».
Но она ничего не спросила. Она спокойно поднялась и пошла следом за мной, а когда в дверях я пропустил ее вперед, торопливо и неловко прошла впереди меня.
Но так просто уйти из редакции не удалось — на лестнице меня поймал Зубачев.
Зубачев был хорош: спутанные черные волосы, романтическая борода, жесткий таежный загар, джинсы, выгоревшие до белизны, и, разумеется, трубка — на этот раз резная, кустарной работы.
Он схватил меня за руку и радостно сказал:
— Жив, деятель?
Я спросил:
— А теперь откуда?
Собственно, только этого он и ждал.
— Из Якутии, — сказал он. — С геологами ходил. Забавная компания собралась: студент, два бывших уголовника и баба за начальство. Один уголовник, между прочим, стишками балуется. Стихи — вот ты себе представь…