Он наклонился к Ивану совсем низко и шепотом заорал прямо в лицо:
– Ты, урод, зачем вены резал? Мне-то теперь – что делать? Что?
Иван пребывал в обморочной пелене, не понимал ни слова. Ему только смутно представлялось, как он сначала хотел умереть, а потом расхотел, но все равно умер бы, если б не Денис, который сидит теперь рядом и ругается черными словами – видимо, от страха за него, Ивана, и это было прекрасно, что у него появился, наконец, настоящий друг. Все было прекрасно, так прекрасно было Ивану, как никогда в жизни, счастье наплывало, обволакивало… Облако – счастье…
Ночью Денису приснилась Людмила. Первый раз за все время.
Он смотрел на нее и ждал: что-то скажет? Но Людмила молчала. Только глядела ласково и улыбалась.
Тогда Денис попросил:
– Не бросай меня… Я прощу тебе всех твоих любовников, только ты не уходи никуда, ладно? Никогда не уходи, слышишь?
Людмила улыбалась. Обещала: «Конечно не уйду, что ты? Что ты, разве можно?» И Денис, успокоенный, вздыхал во сне. Потом спохватывался: «Но ты не уйдешь? Точно? Никогда?» – «Точно, – говорила Людмила. – Никогда-никогда. Спи».
Шестая дверь
Совсем маленькой мне пришла однажды мысль: надо бы завести любимое число. Как я до сих пор жила без любимого числа, непонятно. Обкатав на языке все цифровые наименования первого десятка, я остановилась на слове «шесть». Оно было самым красивым.
«Ше-есть», – пела я про себя пушистое, ласковое слово.
– Сколько тебе ложек сахара? – спрашивала мама, наливая чай, и я, храня верность своему числу, отвечала:
– Шшесть…
Любимая цифра в моем исполнении звучала достойно. Но никаких шести ложек мне не давали.
Я росла домашним ребенком, послушным, неслышным, никому не мешали мои тихие занятия. Вот возникает на шершавом потертом ковре город из кубиков. «Для кого эти домики, – шутит отец, – для тараканов?» Перед сном я должна убрать за собой, и город исчезает в коробке из-под телевизора. Глянцевитым коричневым тараканам теперь негде уснуть. Бездомные всю ночь шебаршатся на кухне.
Мама частенько берет меня с собой на работу, она преподает русский язык, а я сижу за последней партой, рисую тараканов в красивых домиках, изредка сообщая маминому классу о своих успехах. Это нравится большим детям, но не нравится маме, и в следующий раз по дороге к ней мы сворачиваем в солнечный коридор, где белая дверь, а на двери – моя любимая цифра. Дверь открывается в комнату, где встречает нас женщина. Черноволосая, пожилая.
– Здравствуйте, Тамара Ильинична, – говорит мама. – Вот, привела вам…
Комната тоже была солнечной. Стеллажи в несколько рядов, столы для тех, кто мог бы тут читать или делать уроки. Но в первый день моего появления – пятилетней девочки с двумя косичками – не было никого. Только сидел в горшке большой фикус и цвел вопреки законам своей природы.
Это мне уже потом Тамара Ильинична объяснила, что фикусы не цветут. Цветок, которым я заинтересовалась, был, оказывается, бумажный.
Ходила я к ней часто. И с мамой, и одна – когда начала учиться в той школе. Оставалась после уроков. Мы брали книжки, тоненькие, малышовые, в мягких обложках – подклеивали порванные страницы, аккуратно прорисовывали стершиеся от времени буквы заглавия. Книги доверчиво шли к нам в руки. Начиная лечение, мы уговаривали их потерпеть.
В конце лета получали новые учебники, пахнущие свежей бумагой и типографской краской. Ставили им библиотечные штампы – на форзаце и на семнадцатой странице, а также на сто семнадцатой и на двести семнадцатой, если требовалось. Старые учебники, потрепанные и дряхлые, сдавали в макулатуру.
Перед этим от них надо было отдирать картонные обложки.
– Маша, оторви, пожалуйста, – просила Тамара Ильинична, – я не могу, – смотрела виновато. – Рука не поднимается.
Обложка отрывалась с треском. Отдирался присохший клей, лопались старые, но прочные нити.
– Тамара Ильинична, дайте что-нибудь почитать! – просила я.
Она смотрела внимательно, думая, примеряясь, потом в ее руках появлялась книга. Я приходила домой, раскрывала… Перед глазами неслись захватывающие кадры чужой жизни.
Моя собственная жизнь тем временем текла своим чередом. Я готовила уроки – конечно, с книжкой на коленях, награждая себя десятком-другим страниц за каждый решенный пример. Прибиралась в комнате, пылесосила старый ковер – книга ждала на кровати. Ходила гулять, пересказывая единственной подруге Лерке наиболее яркое из прочитанного – увиденного – в книгах. Мама приходила с работы, садилась проверять тетради, а отец кормил меня ужином и спрашивал, как дела в школе.
Ему не нравилось, что я много читаю. Он говорил:
– Марья! Все горе – от ума! Научилась бы лучше борщ варить.
Настал день, когда Тамара Ильинична отказалась принести мне новую книгу:
– Пора тебе самой научиться выбирать.
Она отвела меня к двум стеллажам, где стояла художественная литература «для детей среднего школьного возраста».
Я выбирала. Я поняла, что на свете есть и никуда не годные книги!
Зато теперь владею искусством выбора в совершенстве и никогда не ошибаюсь. Смотрите: сначала надо подержать книгу в руках и внимательно осмотреть. Сейчас часто пишут на обложке отзывы об авторе. Если их много и все наперебой восторженные – надо насторожиться. Скорее всего, это дрянь, которую изо всех сил пытаются продать. Потом надо аннотацию почитать. И обязательно – обязательно! – пару страниц текста в разных местах.
Все эти премудрости я постигала в ущельях между книжными стеллажами, где было тихо и стоял запах переплетного клея и библиотечной пыли. И вот однажды – однажды туда зашел Васька Паклин. Книга встрепенулась в моих руках, задрожала, зашелестела; я повернулась боком, наклонила голову и с удовольствием вообще бы исчезла с лица земли, но практической возможности для этого не представилось.
– Тебя, Криницына, нельзя в библиотеку пускать! – заявил Паклин.
– Почему? – прошептала я.
– Книги воруешь!
И ушел, унося программного «Дубровского».
Тамара Ильинична не ограничивала географию книжных путешествий. Я забредала в районы, предназначенные отнюдь не для шестиклассниц. И даже такие углы находила в школьной библиотеке, куда вовсе не ступала нога человека. В моей голове возник причудливый набор знаний по психологии, географии, биологии – и все это, как цементом, было спрессовано шедеврами мировой художественной литературы. Мой читательский формуляр чудовищно распух. А формуляр Паклина был совсем тонким. Но тогда казалось, что это не важно.
Он женился на втором курсе института, позвонив мне и спросив:
– Ты не против?
– Мне-то какое дело?
С тех пор от книг меня ничто не отвлекало.
В нашей квартире книги были везде: в комнате, в кухне, даже в ванной. Я читала за едой, за телевизором; я читала перед сном и вместо сна; я читала, лежа в горячей ванне, и, помешивая на плите борщ, я тоже читала. Иногда, не в силах выбрать, я читала по две книги сразу.
Жилось мне совсем не плохо. На вопрос знакомых «Когда ты, наконец, выйдешь замуж?» я научилась отвечать: «Завтра, сегодня уже не успею!» И перелистывала дни, как страницы книг. Когда ложилась спать – буквы мелькали перед закрытыми глазами. Я и во сне читала! Нет, правда: если наяву я не замечала букв – за их ровными рядами всегда распахивалась для меня живая звучащая перспектива, то во сне… Сны мои заполняли буквы. Они двигались, перемещались, играли со мной в свои какие-то игры. А однажды приснилась книга в синей обложке – в ней букв не было, белые листы: я проснулась среди ночи, чувствуя, что простыня сбилась складками, что наволочка мокра и что кто-то колотится изнутри в грудную клетку.
Самое любимое – походы в книжный магазин после получки. Мама настояла, чтобы я сначала заходила домой, чтобы хоть часть денег оставить сохранными в ящичке, куда и отец всегда складывал зарплату, где и сама она хранила свои скудные учительские рубли. А потом – потом я летела в книжный. Он был как библиотека моего детства, только больше и книги оттуда ты уносил навсегда.
И вот там я увидела этот сборник. Точь-в-точь такой, как страшная книга из сна. Тот же формат, толщина, та же обложка синего цвета. Я схватила его – он разломился как пирог.
Буквы были на месте.
Снег такой, как будто поле
Спьяну встало на дыбы.
Снег такой, что даже стоя
Задыхаюсь от ходьбы…
Я невольно посмотрела в окно. За ним и правда мчался снег.
Сборник стихов стал жить у меня. Это был хороший сборник, он был правильно составлен: на каждой странице только одно небольшое стихотворение. Взгляд не уходил, впечатление не размывалось. В стихах – в каждом – было множество смыслов, и это напоминало плотные чешуйчатые почки сирени: мы их, бывало, расщипывали и считали, сколько в каждой спрятано листочков. Мне казалось, я никогда не сосчитаю их все.
Но до того прихода Лерки, подруги, я и не знала, что такое на самом деле эта книга. Или нет… Сначала не Лерка – сначала Васька Паклин пришел.
Вообще-то я и раньше понимала, что книга необычная.
Как-то раз отец пил пиво… Мой отец – он стихов вообще не читает! Но синий томик взял, разломил посередке и, смотрю, втянулся – листает, смотрю. А потом мама позвала меня на кухню чистить картошку. Вернулась и вижу: сборник открыт, отец с кружкой, у обоих вид вполне довольный.
С тех пор он иногда стучал в мою комнату:
– Дай-ка мне твоего поэта, я с ним побеседую…
Правда, всегда при этом пиво пил почему-то. Как пива купит – так всякий раз и просит.
А уж когда Васька Паклин пришел…
Васька Паклин пришел без звонка, зато с ананасом.
– Чаю? – я растерялась и от растерянности ляпнула: – Хотя какой чай, ананасы положено шампанским запивать!
– Я принес, – кивнул Васька и полез в пакет.
Бутылка открылась бесшумно – только легкий дымок пошел из горлышка. Разлили, выпили, и Васька как-то сразу оказался около меня, стал целовать, одновременно расстегивая под кофточкой лифчик. И родителей, как назло, дома не было. Вот, думаю, и сбылась мечта идиота.