Следующим делом было вымыть полы, что заняло полтора часа: мыла тщательно, на два раза. Вот и все дела на сегодня. Осталось только опару поставить. Стряпать уж завтра, чтобы свежее.
Отмечать Восьмое марта она вообще-то не собиралась. Но позвонила дочь: «Мы приедем, мам. Что ты будешь одна?» Приедут они… Ехать сутки. Наталье придется отгулы брать, Танька школу пропустит, а ведь девятый класс. Деньги, опять же. Твердо сказала: «Нет. И не одна я, чего выдумываешь? Людмилу с Клавдией позову». Вот и пришлось звать, раз уж сказала.
Угощение продумала за неделю. Конечно, шаньги картофельные, салат мимоза. Из закусок – ну икру достала уже, капустки надо будет еще наскрести. Капуста в бидоне зимой смерзалась, Надежда скоблила ее заточенной ложкой. Это Николай придумал: ложку наточить, чтобы капусту легче доставать. И есть ее надо было, пока не совсем отошла. Если долго стоит в тепле, то размякает. А пока холодная, с мороза – хрустит! Надежда, когда ее квасила, добавляла ягоды клюквы, они взрывались во рту маленькими кислыми бомбочками. Теперь, в старости, вкус не тот, многое уже и пресным кажется, а такая капуста – ух, ядреная!
Мясных заготовок – сала там или тушенки – никаких не было, скотину они с Николаем не держали. Один только раз, в позапрошлом году, завела кур на мясо: Танюшка, внучка, все летние каникулы, а иногда и зимние тоже жила у них, а в магазинах – шаром покати, чем-то же надо кормить ребенка! Купила пять цыплят-бройлеров. Звала их «типы» – «цыпы» как-то так переделались: маленькими они были хорошенькие, с белыми пуховыми головами. Надежда никогда не сюсюкала с детьми, ни с Танькой, ни со своей Наташкой, а вот тут – поди ж ты.
К концу лета типы выросли. Длинноногие, голенастые, копошились в своей сарайке; а попав в огород, неслись в самый дальний угол, к малиннику. Стоило Надежде выйти и отчетливым учительским голосом позвать: «Ти-пы!» – тут же, хлопоча и спотыкаясь, куры бежали к ней. Иногда компанию им составлял пес Каштан, если его отпускали с цепи. Куриц он вроде как охранял, и они совсем его не боялись. Это была та еще картина: стоит Надежда-командирша, перед ней куры вытянулись во фрунт и пес – правофланговый…
– Внучку бы так любила, как своих кур! – ворчал Николай. – Куриная нянька!
– Для нее же и рóстим! – обижалась Надежда, и Николай эту обиду сразу понимал по неправильному словечку: от сильных эмоций Надежда как будто забывала полученное образование и сорок пять лет безупречной учительской речи, срывалась на деревенский говор своего детства. – И вообще, Танька не безрукая: поесть захочет – сама возьмет! А куры… Ты бы, дед, пошел лучше да червей накопал. Для них.
– Че-го?
– Ладно, ладно… Без вас обойдемся!
Надежда копала, а Танька, которая всегда вертелась рядом с бабушкой, бесстрашно хватала извивающихся червяков цвета сырой говядины.
Куриный обед стал со временем целым представлением. Надежда выходила, командовала:
– Ти-пы!
Куры вырастали возле ее ног как из-под земли.
У Николая в это время всегда находились дела во дворе. Однажды, наблюдая за прожорливыми типами, он заметил:
– Кормишь их будто на убой…
Надежда обернулась, замерла и какое-то время бессмысленно смотрела на мужа.
Когда Танька приехала в январе, типы все еще процветали. Зимовать их определили на кухню. Николай, хвативший по случаю приезда внучки «Белебеевской», ел суп. Свободной рукой придерживал на коленях курицу. Танька засмеялась, глядя на это: здоровенная типа сидит на заднице, дура дурой, ноги в разные стороны, между ними куцый хвост торчит. Время от времени дед вылавливал из супа лапшинки, пихал в раскрытый клюв.
– Они и лапшу едят? – засмотрелась Танька в круглые курьи глазки.
– Они у нас все едят! – В голосе Надежды звучала гордость.
– Да-а. – Николай осторожно спустил курицу на пол. – Жили-были дед и баба, и была у них – курочка ряба… В количестве пяти экземпляров…
Он уже не помнил, как ругал жену: дура, что ли, куриц в дом пускать!
– Рехнулась! – орал; а Надежда, вид которой в начале разговора был самый кроткий и даже заискивающий, хряпнула на стол огромный топор, притащив его из сеней.
– Вот! Иди! Руби! Только учти – я ни щипать! ни потрошить! ни жарить! а тем более – есть… – она всхлипнула, – не буду!
На слове «есть» Николай и сломался. Понял, что первый же кусок курятины застрянет у него в горле.
– Но как вы сами-то обедаете? Воняет же! – сморщилась Танька.
– Ничего, ничего… Ты возьми тарелочку да иди в комнату, там вон и фильм по телевизору начался. – Надежда слегка подтолкнула внучку. – Иди-иди… Колбаски, может, еще отрезать?
Пришла весна. Николай стал копать в огороде грядки. Копая, выбирал из земли червяков и складывал в литровую стеклянную банку, ярко блестевшую на солнце. Куры, гладкие, на загляденье отъевшиеся, лопотали, приноравливаясь к свободе и сырому весеннему воздуху. На ночь Надежда по-прежнему забирала их домой, ей казалось, что по ночам все еще подмораживает. Но наконец решилась оставить в сарае.
Спала в эту ночь плохо, мерещилось, что во дворе кто-то ходит. Утром только встала – и сразу на улицу, накинув халат поверх ночной рубашки. Николай вышел с ней.
И хорошо, что вышел. Вскрикнув, Надежда вцепилась в его руку: прямо перед крыльцом, испачканные в земле, лежали пять отрубленных куриных голов. Рядом сидел Каштан – правофланговый.
Опара за ночь поднялась и теперь ползла из кастрюли наружу, подняв алюминиевую крышку. Кухню наполнял сдобный, чуть кисловатый запах.
Надежда сыпанула горсть муки прямо на стол, застеленный клеенкой, растерла и принялась раскатывать круглые, размером с блюдце, лепешки. Думала при этом о Клавке. Та, вечно сидящая без денег, не хотела и слышать о продаже оставшегося после матери дома. Упустила уже двух выгодных покупателей. Так жила бы сама, тетеха! Дом хороший, крепкий. Свою бы квартиру продала и жила. Тоже нет. Чего вот ей? С ума сходит…
Клавка пришла в материн дом, когда с похорон прошло уже три месяца. Ей показалось, что бревна сильно потемнели за это время и окна стали тусклыми – дом глядел понуро, за версту от него веяло покинутостью, безлюдьем. Но внутри все оказалось как раньше, даже пыль не легла. Клавка ощутила благодарность и, затруднившись эту благодарность адресовать кому-то конкретному, бессознательно остановила взгляд на иконе, которая висела в дальнем правом углу. Сколько она помнила, эта икона всегда висела в одном и том же месте. На ней был изображен старичок, лысый, крутолобый, чем-то похожий на Надькиного Николая, только Надькин-то все больше с бутылкой, а этот, наоборот, книжку держит. В детстве Клавка звала старичка боженькой.
Стала навещать дом каждую неделю. Вдруг захотелось навести в нем порядок. Дом был старый, не как у Людки – у той дом молодой: пол голый, ни половиками, ни дорожками не оброс; печь красуется кафелем; легкая светлого дерева мебель. А тут – буфет еще бабушкин, комод тоже древний, все ящики набиты разноцветным тряпьем: обрезками, оставшимися после шитья.
Мать, как и многие, шила. В основном простое: ночнушки, халаты. И материал брала простой: белый в горох сатин, красный ситец с мелкими синенькими цветочками. В этом ситчике Клавка на улице бегала с пацанами…
Вообще-то она была не из тех, кто вспоминает прошлое. Прожитая жизнь стала как бы уже совсем чужой, да и не факт, что взаправдашней: так, кто-то сочинил историю, рассказал, а потом забыл. Но вещи в материном доме возвращали этой невзаправдашней жизни фактуру, звук, цвет – объем. Вот с таинственным скрипом открывается деревянная шкатулка, обклеенная ракушками. В ней пуговицы: и простые, белого пластика, и старинные, тяжелые, с искрой в глубине темного стекла. Хотелось забрать шкатулку себе: можно, мам? Некому ответить.
Она прибрала в доме, в ограде, даже наняла мужиков почистить колодец. Увлеклась огородом, стала понемногу сажать. Не огурцы, конечно, не помидоры – за ними уход нужен, а что попроще, что сразу съестся: зеленый лук, укроп, петрушку, редис… Потом решилась на грядку зимнего чеснока. Сначала вообще не верила, что так можно – сажать под зиму, а Надежда ей: посади да посади, потом спасибо скажешь, чеснок, он вообще от всего помогает. Правду сказать, вырос на загляденье. Головки крепкие – одна к одной! Клавка и есть-то их старалась поменьше, так они ей нравились. Сама ведь вырастила. Сама! Надо Надежде к празднику занести хоть одну штучку, у нее-то, небось, весь чеснок уже кончился…
В ночь на Восьмое марта Клавка проснулась оттого, что кто-то сидел у нее на груди. Она, конечно, сразу поняла – кто. Ишь, отяжелел как, на молоке-то… Заставила себя спросить – губы почти не шевелились:
– К добру или к худу?
– К ху-у-уду! – дохнуло погребной затхлостью ей в лицо.
Прибрав кухню после готовки, Надежда вытирала таз, в котором мыла посуду. Влажный фартук прилип к ее большому животу. Шаньги – перед тем как отправить в печь, Надежда смазала каждую сметаной поверх картошки – отдыхали на кухонном столе под белым льняным полотенцем. Кот Сережа сидел рядом на табурете, делал вид, что ему все равно, и только тень, которую он отбрасывал на стену, слегка поводила ушами.
Дом дышал, окна запотели. Не видно, что там, снаружи: сплошная белынь. Надежда стянула фартук. Прошлась по дому, включила лампочки над рассадой – специальные, свет как разбавленная марганцовка, – Николай приделал. Руки золотые, еще если б не пил… Ей захотелось лечь. Слушать, как трещат угли, глядеть на рыжие отблески в овальном отверстии печной дверцы. Вспоминать. И не надо этого глупого Восьмого марта совсем.
Отрубленные куриные головы Николай закопал под рябиной. Каштана отлупил – Надежде было жалко собаку, но понимала: что ж голоса-то не подал, охранник, когда наших кур рубили? Каштан после этого сбежал. Не только кур, еще и пса лишились… А Николай запил. В огороде ей пришлось одной все сажать, и картошку одной окучивать оба раза – месяц ведь пил, целый месяц! Конечно, тут любой сляжет. До нужника еле доходил. Исхудал. До сих пор она так и видела его лицо на подушке: глаза ввалились, лоб упрямый, крутой… Ведь ни в какую не дал врача вызвать! «Отлежусь. Врач придет – скандал устрою». Стыда, наверное, не хотел перед чужим человеком.