Первой мыслью Клавки было броситься за тем мужиком с кишкой, позвать обратно. Но он, наверное, уже был далеко. Да и что они вдвоем сделают? Их тут, воров, может, целая банда! Она осторожно заглянула в ограду. Дверь в сени была открыта, а прямо на крыльце стоял аккуратно увязанный в материно покрывало тюк. Сверху, поблескивая окладом в свете луны, лежала икона. Не думая, Клавка бросилась к ней, схватила – в доме стукнула дверь, кто-то выругался, на крыльцо вырвался луч фонаря, желтый электрический круг упал на снег, зацепив носки Клавкиных сапожек.
В два прыжка оказалась у колодца. Кинулась на снег, скорчилась за низким срубом, прижалась щекой к шершавому бревну. Из дома что-то, матерясь, выносили. Да что ж за день-то такой! Все время приходится по сугробам отсиживаться…
Клавка старалась не дышать, прислушиваясь, как эти там переговариваются в ограде. И вдруг поднялась в сердце обида. Да что ж я! В родном доме прячусь! Как будто это я тут вор! И, не успев подумать, она вынеслась из-за колодца, ободрав щеку о бревно, и заорала что-то несусветное, и помчалась прямо к ним, козлам вонючим, – а сзади вдруг раздался бешеный лай, и мимо Клавки махнула страшная мохнатая тень.
Придя к Людмиле, Николай пройти в ее красивую комнату со светлыми полами отказался. Не раздевшись, сел на порог. Сидел, смотрел в угол – но слова выбирал точные: куриц надо тайно от Нади забить.
– Мне, Люд, тоже, знаешь… Но что делать-то? Сама посчитай.
Она посчитала. Куры живут до семи лет, при хорошем уходе могут прожить и двенадцать, а уж у Надьки, конечно, уход такой, что эти куры вообще вовек не умрут. Представила, как Надька с этой ее учительской добросовестностью будет кормить и холить бессмертных кур… Сожрут они ее время, всю душу выклюют!
– Я бы сам все сделал, – виновато сказал Николай, – но одному не справиться, надо же быстро.
Они договорились, что он зарубит кур, головы прикопает, а Людмила в эту же ночь унесет тушки.
– Продай их, Люд. И деньги себе оставь, нам не надо. Ну водочки, может, когда купишь мне…
В ту ночь она стояла с Каштаном, он прыгал вокруг, бил хвостом, хороший Каштан, верный пес, верный…
Николай, все сделав, передал ей мешок:
– Тяжелые… Донесешь?
Людмила кивнула.
Деньги за куриц отложила до Надеждиного юбилея, когда можно будет на законных основаниях сделать дорогой подарок. Все решала, что купить, чем порадовать сестру. Порадовала. В красивом гробу Николая схоронили, всем на загляденье.
Сережа поднял голову, насторожил уши, и в ту же секунду в сенях что-то стукнуло, зашебаршило – ввалилась Клавка. Вся в снегу – каталась она в нем, что ли? – на щеке ссадина, в руках что-то прямоугольное, вроде доски, замотанное в платок, из воротника торчит голая шея. А ведь у нее серег в ушах нет! – увидела Надежда и похолодела. Ограбили! Еще и похуже что, может!
Расстаться со своей доской, или чем там, Клавка ни в какую не пожелала. И сапоги, и пуховик пришлось стягивать с нее, как с ребенка, поправлять перекрученную задом наперед юбку, а уж блузку-то нацепила, тетеха, – сияет как самовар!
– Лебедь какой… к-красивый, – стукнула зубами Клавка, когда ее усадили за стол. – Ой! Погоди.
Побежала к вешалке, вытащила из кармана пуховика горсть снега. Протянула:
– Вот, тебе, Надя…
Надежда, решившись не спорить, подставила руки. Вместе с ледяной влажностью почувствовала что-то твердое. Чеснок!
– Да ты выпей, Клав, – Людмила наполнила рюмку.
Клавка хватила наливку одним махом. Икона, все еще завернутая в платок, лежала на столе у ее локтя.
Надежда подождала, пока Клавка наложит себе салат, и велела:
– Ну, рассказывай.
Клавка уплетала салат, глаза у нее блестели, а щека припухла.
– Рассказывай, – повторила Надежда. – Как ты чеснок хранишь?
– В муке, – с набитым ртом ответила Клавка. – Лучший способ. Банку трехлитровую возьму, головки туда наложу, мукой засыплю. Все свеженькое, как вчера выкопано! Сама видишь.
Она распеленала икону, подала Надежде:
– Вот. Это мамина. Я бы к себе взяла, но у меня ж домовой, обидится… да и Кадкин еще… В общем, у тебя ему лучше будет.
Из-под платка показались знакомые глаза, большой покатый лоб. Надежда так и замерла с протянутой рукой – икону перехватила Людмила:
– Святитель Николай…
Выражение святителя было строгим. Он смотрел прямо на Людмилу, как будто говорил: ты чего задумала, а? Хочешь, чтоб она тебя предательницей считала? И меня заодно? Мне-то ведь уже и не отслужить, не оправдаться. Правду сказать она решила! А как человеку жить потом с твоей правдой? Нет уж. Взяла груз – неси.
Людмила тихонько прислонила икону к вазе с тюльпанами. Клавка всхлипнула. По щекам побежали черные дорожки. «Накрасилась, что ли» – успела подумать Людмила, а в следующий миг уже и сама плакала. А потом в голос, не по-учительски, завыла Надежда.
Людмила плакала оттого, что вот пришла старость, что сколько ни выходила замуж, а осталась одна, и надо, может, подумать, не сойтись ли с соседом, который «в могуте», он, кажется, добрый человек, – и что рассказывать Надежде про кур, конечно, нельзя, она ведь пообещала это Николаю, а обещания надо держать, значит, так и придется всю жизнь носить эту мышь в сердце. Надежда, вытирая мокрые щеки салфеточным лебедем, плакала оттого, что, вот, благодаря Клавке за их столом появился-таки мужчина, небесный Коленька, и сколько еще лет она будет жить так, с небесным.
А Клавка ревела, конечно, от пережитого страха.
Надежда, переглянувшись с Людмилой, протянула руку к наливке.
– Слушай, а пес этот, который их спугнул, – Каштан, тебе показалось? Может, вернется еще? А что там в тюке лежало?
– Когда мне смотреть-то было?
– Пошли сейчас сходим! Они ведь, наверное, убежали, вдруг что осталось?
Клавка замотала головой. Как объяснишь? Ходили по материнскому дому оборванные серые люди. Роясь, и выбирая, и торопливо увязывая. Там, в родном, родительском, плевали на пол, огрызались по-волчьи, ногти грязные, желтые клыки… Клавку передернуло, и она закричала:
– Надька, дура, не ставь бутылку перед боженькой!
Все замерли. Потом Людмила засмеялась, а вслед за ней и Надежда: такие круглые испуганные глаза стали у Клавки! Впервые после смерти Николая они вдвоем хохотали, и Клавка, глядя на них, хохотала тоже, а кот Сережа впрыгнул Надежде на колени, и она не согнала его, прижала рукой к животу.
И так, все вместе, сидели они долго-долго. Они сидели и говорили о разном, и смеялись, и опять плакали, и так хорошо пришлись к чаю картофельные шаньги, а в небе всходили звезды, обещая завтра погожий день, на подоконнике у огуречной рассады разворачивались новые шершавые листья, в окно тихонько постукивала голыми ветками рябина, и месяц светил над домом, над далеким лесом, который замер у навечно определенной ему границы. Кот с человеческим именем Сережа сидел на коленях хозяйки, мурчал и терся щекой о значок отличника народного просвещения.
Из цикла «Правила атомщиков»
Портрет и книга
Суп, с разварившейся лапшой и волоконцами куриного мяса, с мягкими кружками моркови и крахмалистыми кубиками картофеля, с лавровым листом и горошинами перца, – суп кончился еще вчера. Кондратьевна придет только завтра, он же и велел ей не приходить чаще чем два раза в неделю. А самому плиту уж не включить, после того дела. Газовый вентиль Кондратьевна, уходя, перекрывала. Никогда не забывала про это, карга старая… И, как будто дед мог со своей коляски до этого вентиля дотянуться, еще и спички прятала.
Дед подавил вздох и, с трудом развернувшись в тесной кухне, вернулся в комнату. Подкатил к столу.
Полированная, когда-то гладкая, но теперь потрескавшаяся поверхность – в живописи такая называется «кракелюр», а в быту «этому столу место на помойке» – была завалена бесплатными газетами. Дед к ним не прикасался, но Кондратьевна все равно тащила и тащила эту макулатуру. «Смотри, кроссвордов сколько! Будет чем заняться. Вот, я тебе и карандашик наточила…» Он с отвращением поглядел на «карандашик» – обглодыш длиной с мизинец, много лет скитавшийся по школьным пеналам всех Кондратьевниных внучат. Заточен остро, да… Делать мне больше нечего, только кроссворды разгадывать. «Настенный ковер с вытканным узором, семь букв»… Тьфу.
Рядом с газетами, рядом с очками (стекла такие толстые, что напоминают лупы) лежала книга в серой картонной обложке. Главное, нашел-то ее случайно: из шкафа она выпала, с верхней полки. Он уж и забыл, что эта книга у него есть, а тут слетела, упала на пол – он подобрал. И просиживал теперь с ней часами. Можно сказать, больше ничего и не делал с тех пор, как Кондратьевна забрала его из гериатрического центра. Вот тоже слово: гериатрический центр. Нет чтобы прямо сказать: дом престарелых.
Дед поморщился и открыл книгу.
Здесь, на этих страницах, и духу не было Кондратьевны с ее кроссвордами. Другая жизнь. «И снег, и ветер, и звезд ночной полет…» Жизнь одного такого парня по имени Витька Суклета.
Дед усмехнулся. Витька ему нравился: борзый он был и не трусливый, мчал по жизни на всех парусах. Самого Курчатова знал – тоже очко в его пользу.
Первый раз Витька увидел Курчатова, когда тот выступал в МГУ. Увидел и глазам не поверил: отец советской атомной бомбы оказался стилягой! Брюки клеш, пиджак чуть ли не до колен, гладкий малиновый галстук прикрыт бородой, но все равно видно – шелковый! А про бороду говорили, что Курчатов ее отрастил во время войны, поклявшись не сбривать до Победы. «Вот когда прогоним фрица, будет время, будем бриться». Так ведь семь лет уже как прогнали, не сбрил-то почему? Привык, наверное…
Сам Витька, к сожалению, в войне не участвовал. Мать на семейных праздниках любит рассказывать, как он, пятилетний, ревел: «Ты не могла, что ли, меня раньше родить!» А вот Курчатов – тот для Победы много чего сделал. Немцы в Черном море накидали мин, так он придумал размагничивать корпуса кораблей; еще броней занимался – для танков, для самолетов. А потом, конечно, и бомбой.