Когда Витька писал диплом в Институте атомной энергии, Курчатову внешняя разведка доставила документы по этой теме: всех, кого можно было, усадили переводить. Четыреста рублей пообещали за секретность и срочность. Витька перевел свою часть, явился за деньгами – а из приемной навстречу генерал: осанистый, толстый – из-за щек ушей не видно! – но бурый, как свекла, и трясется весь. За ним еще один, в таком же плачевном виде. Секретарша Людочка зашептала:
– Уходи давай, уходи… Борода сегодня не в духе! Потом придешь.
Но потом Витька уже уехал. По распределению, в Северодвинск.
Добирался на поезде. Пил чай с сахаром; сдвинув белую занавеску, наблюдал, как щедрый пейзаж средней полосы сменяется скуповатым северным. Ложечка в стакане дребезжала, сосед с верхней полки все на нее поглядывал, но Витька – толстяк этот в растянутой майке сразу ему не понравился – нарочно ложку не доставал: пусть позлится. А потом забыл про него, стал думать о полярном сиянии. Вот бы увидеть! Не увидел, конечно: его мир на Севере был без неба. Атомный подводный флот Союза Советских Социалистических Республик – во куда его занесло.
Дед погладил книгу по обложке.
Потом, после чернобыльской аварии, атомщиков стали здорово прижимать насчет безопасности. А в те времена – лишь бы скорей. Топливные каналы опускали в реактор вручную, спали на ящиках с источниками. Спать приходилось по очереди: из-за них, гражданских, экипажи подлодок увеличились чуть ли не в два раза. А что делать? Кто-то должен был учить военных управляться с атомными реакторами.
Дед нахмурился, фыркнул. Он как-то по-глупому заимел сахарный диабет – жил-жил, и на тебе: очки-лупы, ногу отняли, коляска теперь эта… Весь пол вон в комнате колесами избит… Витьку же и радиация не брала. И всегда Витька ждал от жизни хорошего. А деду чего ждать? Кондратьевну? Он выпятил челюсть. Тарелка супа – вот и все его виды на будущее.
Вдобавок болтливая она, Кондратьевна, вечно несет и с Дона, и с моря. В прошлый раз сунула бумагу какую-то подписать: жалобу, мол, мы составляем в мэрию. На что, спросил, жалуетесь? А вот на деревья. Тебе, говорит, хорошо, ты на улице не бываешь. А там – жуть что творится! Поспели эти грушеяблоки, будь они прокляты, попадали на газон – аж травы из-под них не видно. И лежат, бродят на солнце. Запах от них. И мухи. А еще голуби их клюют. Нажрутся забродивших яблок и спят потом на газоне. Весь газон покрыт яблоками и пьяными голубями. Вчера один такой, вдрабадан, в окно влепился…
И пойдет, и пойдет чесать. Нет уж. Он, дед, лучше без супчика денек посидит, только бы бабу эту лишний раз не видеть. Хорошо было Витьке – здоровый да молодой!
Дед шмыгнул носом.
Главное – имя. У Витьки было имя. А он – дед, и все. Не личность, да и не человек почти, часть того, что называется старостью. Старичье. Не позволяйте! Не позволяйте имя у себя отбирать. Ведь как невинно начинается: «Беги, малыш, к бабе! Посмотри, кто это? Скажи: ба-ба!» А потом не только малыш, уже все так называют красивую женщину Ольгу Николаевну, и она перестает быть сначала красивой, потом женщиной, потом человеком. Ах ты, Оленька моя… Не получилось у меня за тобой уйти, ты уж прости. Вернули с полдороги, поймали… Дед сморщился, уперся подбородком в грудь, поднял руку к лицу, хотел снять очки – но вместо этого, поморгав, торопливо схватился опять за книгу.
Полгода Витька мотался по морям. А когда снова ступил на пирс Северодвинска, то рухнул на колени: ноги не держали на твердой земле. Долго привыкал, разминался и все не мог оторвать взгляд от бледного северного неба, которое и безо всяких сияний казалось ему красивее всего на свете.
Получить звание капитан-лейтенанта и принять командование боевой частью Витька отказался. Любил делать невозможное возможным, а делать возможное действительным ему было скучно. Опять же Борода что говорил? «Атом должен быть рабочим, а не солдатом!» Вперед, вперед на Урал, где строят первую в стране промышленную атомную электростанцию!
К поселку строителей он подъезжал на бортовой машине. Воздух дрожал над прогретой бетонкой, на зубах скрипела пыль, ревел движок – а вдоль дороги сплошь сосны. Настоящие, таежные. Он уже и не помнил, когда видел такие в последний раз.
Перед главным корпусом станции росли малиновые цветы с гладкими лепестками. Сам корпус белый-белый, над ним трубы в черную полоску, высоко на фасаде – бронзовый барельеф: знакомое лицо, характерная борода. Крупные буквы: «Я счастлив, что родился в России и посвятил свою жизнь атомной науке Страны Советов». Витька постоял, стянув кепку. Подумал: «И я».
Дед вздохнул. Курчатов повсюду сопровождал Витьку, прямо-таки реял над ним как ангел.
Вздохнул опять, стащил очки, обмяк в коляске – то ли задумался, то ли задремал.
Реактор назывался – АМБ-100. Атом Мирный Большой, проектная мощность – сто мегаватт. Каналы с топливом помещались в графитовой кладке, и те, кто эту кладку монтировал, так и ходили по поселку с чумазыми рожами: графитовую пыль попробуй отмой! Дразнили их трубочистами, но это, конечно, от зависти. Все знали, какую работу выполняет человек с таким лицом. А монтаж самого реактора – в белой спецодежде. С завязочками на спине, как у хирургов: кому надо, чтобы под нейтронным потоком валялась оторвавшаяся пуговица?
На вахтах потом все тоже только в белом работали. И Витька весь в белом был в тот день, когда своей рукой нажал кнопку пуска, включая первый блок атомной станции в энергосистему страны.
Вообще-то пуск назначен был на время дежурства предыдущей смены, утренней, – но те не успели. Локти кусали, не хотели уходить, да куда там! Дисциплина. Фотография потом была в журнале «Огонек»: сидит Витька за пультом управления, лицо аж каменное от переживания момента.
Двенадцать лет он по сменам проходил, а потом вызвали в Минэнерго: на Чукотке тоже атомную станцию пускают, так партия вам, товарищ Суклета, доверяет пост главного инженера. Вроде как честь оказывали, а на самом деле дураков не было ехать под Магадан.
Ох, Витька, Витька, каждой бочке затычка! Так и тянуло его в места, от которых нормальные люди старались держаться подальше. Все хотел попробовать. Дед же – ничего не хотел. Старость, он понимал теперь, это когда нет желаний. Как пропадут желания, так и знай, что времени у тебя немного. Одной ногой уже в могиле, считай. Он похлопал по культе и хихикнул.
Значит, Чукотка. «По хрустящему морозу поспешим на край земли!» Там ископаемые мамонты, там живые медведи: идешь, а вместо сторожа лежат сапоги… Север, в общем, он полюбил. Ел оленину, рыбу ловил; повидал наконец и небо в цветных занавесках. За десять лет на посту главного инженера пустил все четыре блока атомной станции. Его уже собирались поставить там директором, вот только местный фельдшер не смог вовремя определить начавшийся диабет.
Дед кряхтит. Ему хочется в туалет. А ведь это непросто. Эх, сколько же всего теперь непросто… Подумал о Кондратьевне. Проклятая баба. Если б не она – остался бы в доме престарелых. Но ведь как упрашивала, только что слезу не пустила – ей за уход вроде платят деньги какие-то. Деньги! Глупая баба.
Вернувшись, опять берет книгу. Надевает очки, перечитывает название: «Атомная энергия для военных целей». Трансжелдориздат, 1946 год. Когда тебе тринадцать лет и такая книжка в руки попадает – это ж надо думать! Это ж надо, чтоб совсем ни ума, ни фантазии: такую книжку увидеть и прочь отложить. На форзаце надпись, сделал ее на своем юбилее. Каким он был в пятьдесят? Бодрым, крепким. И крепко выпил, надо полагать, если написал с таким пафосом: «Эта книга определила жизненный путь Виктора Николаевича Суклеты».
Дед потянулся к столу. Ухватил Кондратьевнин карандаш. Дописал: «Путь пройден». Надо же, почерк совсем другой… И почерк тоже.
Он выключил свет, откатился к кровати, вывалился туда со своей коляски и завозился, устраиваясь. Простыня была старенькая, мягкая – того гляди разлезется: две такие Кондратьевна уже забрала на тряпки. Поднял руку, потрогал висящий на стене жесткий шершавый гобелен с портретом Курчатова – в тот самый юбилей подарили.
– Что, Борода? – пробормотал тихонько. – Помнишь, что должен-то мне остался? Зажа-ал деньги-то, зажа-ал…
На улице прошумела машина, свет фар мазнул по стене: Курчатов мелькнул на мгновение и пропал.
Дед вытянулся навзничь, задрал подбородок. Хихикнув, сложил руки на груди. Таким вот манером в ящик и упакуют – лети посылочкой на тот свет. А там, на том свете – если есть он, конечно, – он опять станет крепким, бодрым, на двух своих ногах. Совсем забыл уже, каково это, на двух-то ногах! Ничего, будет привыкать, разминаться. А там, глядишь, Борода выйдет из-за какого-нибудь облачка, в пиджаке этом своем стиляжьем до колен. Скажет:
– Что, атомщик? Прибыл на место службы? Ну здравствуй, Виктор Николаич!
И пожмет ему руку.
Остановка грачей по пути на югповесть
Этот фонтан он сам и проектировал. То есть его ребята. Быстро поняли, что нет для начальника цеха большей радости, чем упрощение технологических схем. Выводили из контуров лишние фланцы, обратные клапаны: как бы ни был хорош проект, в эксплуатации всегда есть что поправить. Энергоблок-то несерийный! И когда во втором контуре обнаружился ненужный насос – тут же убрали, приспособили для фонтана. Вымостили вокруг дорожку, чтобы пенсионеры могли гулять, – березовая рощица, оставленная строителями за Дворцом культуры, сразу превратилась в парк. Вот и Георгий Борисович теперь один из тех, кто дышит здесь воздухом, ступает по скользким ненадежным листьям вслед за осторожной палочкой. Ну, у него не палочка, конечно: трость – деревянная, резная, с удобной ручкой-набалдашником.
Еще бы это меняло дело.
Первый раз выходил рано утром. Темно, конечно, зато к пронзительной осенней свежести еще не примешалась бензиновая выхлопная вонь. Прохаживался. Временами останавливаясь под фонарем, доставал из кармана записную книжку, чтобы крупными каракулями прихватить пришедшую в голову мысль. Дома подолгу не мог разобрать, что там нацарапал. Но не брать же с собой