еще и очки! С очками, тростью, книжкой, карандашом он точно не справится.
Писательская работа оказалась сложной. Слова, такие бодрые, когда их произносишь, на бумаге коченели, выпячивали отвратительнейшие суффиксы и вступали в предосудительные связи. Знакомый журналист, с которым Георгий Борисович поделился этой бедой, посоветовал писать так, будто беседуешь с человеком. Тогда, сказал, все получится. «Только выбери, – плечи расправил, подмигнув, – кого-нибудь прям крутого!»
Сначала Георгий Борисович подумал о Суворове. Я ведь ваши принципы, Александр Васильевич, в энергетике применял. Универсальные они оказались. «Укрепляй фланги двойным огнем!» Лучше не скажешь. Вот мы тогда навалились на систему аварийного расхолаживания реактора. Другой бы решил – да зачем это нам, турбинистам, пусть в реакторном цехе мучаются! Нет, друзья, это наш фланг. Он должен быть под усиленным контролем. И вообще: «Сам погибай, а товарища выручай!»
Георгий Борисович постарался поточнее припомнить Суворова, каким видел его на портретах: с широкой голубой лентой через плечо, в пудреном парике, сухонького и напряженного, готового куда-то помчаться. У нас ведь, Александр Васильич, реактор особенный: на быстрых нейтронах; а теплоносителем служит жидкий натрий… Так. Теперь надо объяснить про натрий, про его свойство самовозгораться на воздухе, а водой не потушишь: взорвется.
Тут он отвлекся, вдруг заметив в утренних сумерках множество черных птиц. Это были грачи. Они каждый октябрь на полдня населяли парк, но Георгий Борисович видел их впервые и поразился: надо же, какие черные и как много! Поежился от налетевшего ветра и заново – парик, лента, панталоны – вообразил екатерининского фельдмаршала, которому намеревался поведать об атомном реакторе с натриевым теплоносителем. Хм-гм… Надо, наверное, все-таки кого-то поближе.
Птицы расхаживали между березами, выклевывали что-то из земли. Одна, мощно взмахнув крыльями, взлетела, пронеслась совсем близко. Галлай! Галлай, конечно! И как я раньше про него не подумал? Тот, кто Гагарина учил летать, точно поймет.
Однако стоило представить себя перед Галлаем, как подошва скользнула, мысль сорвалась, еще миг – и он рухнет с высоты своего немаленького роста лицом в листья, носом, носом и лбом! Листья холодные, влажные, трость, конечно, отскочит – не достать… Сосед с первого этажа в прошлом месяце вот так сломал шейку бедра: врачи сказали – не встанет…
Ну ты, брат, точно писатель, одернул себя Георгий Борисович. Подумаешь, беда – поскользнулся, а уж напридумывал, навоображал!
Однако на следующий шаг оказалось трудно решиться.
Стоял. Сжимал гладкую рукоять трости, старался унять колючее трепыханье в груди – а эти, цвета обгоревших поленьев, бродили рядом, ворошили клювами листву и задумывались на камнях дорожки.
Понемногу сердце успокоилось. И грозный блеск славы Галлая заодно поутих, как если бы реальный Марк Лазаревич из мундира со звездой Героя над орденскими планками переоделся в халат и тапочки. Ощутив себя в состоянии с ним, таким, беседовать, Георгий Борисович шагнул наконец вперед.
Я, Марк Лазаревич, книгу пишу. Хм-гм… Ну как пишу. Попросили. Опыт, говорят, ваш необходим. В третьем тысячелетии живем: стыдно до сих пор бояться атомной энергии. Даже эти ребята, чайфы, всегда их любил, а такую песню написали: «Я не хочу, чтоб эта гадость была рядом со мной!» Гадость! Это про нашу станцию! Вот книжка-то и нужна, чтоб понимали, кто мы такие и как работаем. Конечно, какой из меня писатель… Я турбинист, маслопуп. Мое дело – обнаруживать и устранять дефекты.
Георгий Борисович замер. Ага! Вот как мы ее! Стукнул тростью – черные птичьи головы повернулись на звук – вот как мы эту книжку-то и прищучим! Он зашагал уверенней. Устранять дефекты – это ведь тоже принцип универсальный. Сначала изложу все, как умею, все истории расскажу, а потом буду рихтовать потихоньку. А историй у меня много.
Тут его шаг снова стал медленным, тяжким. Много историй… Могло бы, честно говоря, и поменьше быть.
Домой успел вернуться до начала дождя и первым долгом включил чайник. Татьяна подарила: «Твое, пап, чудовище со свистком давно пора выбросить». Баловство это, конечно, электрический чайник, но ведь за минуту закипает. За минуту!
Залил кипятком заварку; с удовольствием принюхался к пару, прежде чем закрыть крышечку. Погрел ладони о жаркие фарфоровые бока.
Открыл холодильник. Как в старые добрые времена, тот был набит битком, хотя угощать теперь некого. А ведь до последнего, даже когда Лиду уже в больницу увезли, собирал своих ребят по праздникам и от души кормил. Так кормил – до девятой отрыжки! Помню, Танюша, ты надо мной смеялась: «У тебя, пап, не котлеты, а котлетищи!» Чего там, котлетищи? По ладони лепил. Георгий Борисович посмотрел на свою еще крепкую крупную ладонь. Хм-гм… Ну надо ж, чтоб было чего откусить-то!..
Понимаешь, мне это важным казалось. Помнишь, рассказывал тебе… Рассказывал или нет?
Ничего не достав, закрыл холодильник. Отошел к окну – проворный дождь уже исчеркал его, – тяжело оперся на голубой, с растрескавшейся краской, подоконник. Потом потянулся к форточке, впустил в дом влажный шелест и шум.
Нет, не рассказывал. Ничего я тебе не рассказывал, дочка… Лет десять мне было – возвращался из школы, брал литровую банку и уходил в поле. Картошку искал. А ее ведь убирали всю, подчистую. То, что находилось, не картошка уже – так, горох. Но все-таки нас, таких охотников, всегда по этому полю несколько человек бродило. Бродим, еле ноги волочим, на каждом ботинке здоровенный ком грязи налип. Что уж я там приносил в своей банке?! Но приносил чего-то. Как сейчас помню: прихожу, отмываю в кастрюльке мелочь эту, а мама варит потом.
Шуму дождя за окном вторил жестяной стук капель по карнизу. Вдруг подумалось: как там эти, черные, в парке? Промокнут ведь.
Опять пошел к холодильнику, достал вишневое варенье. Бессознательно экономя оставшийся от жены запас, Георгий Борисович ухитрился растянуть его на целых три года, но эта банка была последняя. Каждый день он зачерпывал оттуда чуть меньше, а варенье все-таки неотвратимо кончалось.
С кружкой чая – на дне две сморщенные ягодки – прошел в кабинет, сел за стол. Подумав, поднялся и придвинул еще один стул – для Галлая. Надел очки, развязал тесемочки папки, пухлой от вложенных бумаг: тут и грамоты, и поздравительные открытки; фотографии, которые он не поместил в альбом из-за надписей на оборотах; кулинарные рецепты; пожелтевшие газетные вырезки. Сразу, конечно, сунулась в руку та, за май тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Отложил ее торопливо: нет, нет, это не надо, а ты вот лучше, Марк Лазаревич, погляди – про моего Колю Баскакова статья. Тоже восемьдесят шестого, тридцать пять лет берег. И не зря: директор он теперь, Коля-то. Директор! За месяц до того, как мне медосмотр завалить, утвердили. Валентину его в тот день встретил – прямо сияет вся. А ведь ни в какую не хотела переезжать! Скучно ей, видишь, в нашем поселке казалось. Мелькнет раз-другой на празднике, простучит каблучками – и фьють. Обратно уезжает в Свердловск. Отмечали мы, помню, Новый год в кафе «Улыбка». Смотрел я на нее, смотрел… Брови такие, знаешь, тонкие, платье в цветах. Согласись, Марк Лазарич, лучше наших женщин на свете нет! Ездил я во Францию, так только двух красивых встретил там: одна из Москвы, другая из Ленинграда. «Феникс» мы тогда изучали, во Франции-то. Нет, ты скажи, есть у людей соображение: реактор фениксом назвать? Хм-гм… Да, про Валентину. Смотрю, значит, на нее: сидит скучает. Не против, говорю, Коля, я твою жену на танец приглашу? Она мне ручку свою легкую этак на плечо положила. А я: «Вы почему препятствуете развитию атомной энергетики?» Опешила. Ну это я так, слегка усугубил, конечно. «Инженер, – говорю, – не может работать спокойно, если его мысли о семье, которая далеко». Квартиру двухкомнатную дали им в тот же месяц, проблему с детским садом я тоже решил. Танюшка моя обижалась: мол, собственную внучку отказался в садик устраивать, а чужим людям – пожалуйста… Так ведь у меня работать было некому! Ты представь, Марк, оператора, который турбиной управляет. Я ведь до дела не допускал, пока не увижу, что человек оборудование знает не хуже меня. А у нас этого оборудования знаешь сколько? Коля как-то показал, как он к моему экзамену готовился: рулон от самописца метров на сорок исписан!
Он меня на пенсию и провожал. Хорошо проводил, с банкетом. Пропуск на территорию выдал – бессрочный. Ну, я им не пользуюсь, конечно…
Георгий Борисович опустил голову. Ему до зарезу хотелось знать, что сейчас происходит на станции. Третий блок ведь строим, еще один быстрый реактор, весь мир за этим следит! Но вот заявится он, допустим, на оперативку. Костюм напялит, который уже год без дела висит в шкафу. Войдет в конференц-зал, втиснется в кресло… Гостевое, не за столом, а у стены… Нет. Пропуск, конечно, больше не пригодится.
Он допил чай, вытряхнул в рот набухшие в горячем и уже не сладкие ягоды и раскрыл свой гроссбух.
На чем я остановился? Натрий. Жидкий натрий, да… Говорят: вода дырочку найдет, так и натрий тоже – найдет обязательно. Тонн двадцать сожгли на испытательном стенде, пока нашли способ его тушить.
Георгий Борисович усмехнулся, вспомнив, как при первой протечке натрия пожарные, прибывшие по тревоге, бестолково тыркались, его ребятам только мешая: «Ну а воду-то, воду когда подавать?» Он им показал потом воду. Специально отвел на полигон, дал полюбоваться взрывами, раз уж у бедолаг в школе по химии двойка была.
Знаешь, Марк… Никто ведь на самом деле мне эту книгу не заказывал. Просто так пишу. Сам.
Он тяжело поднялся и, шаркая тапочками, сходил вымыть кружку. Потом подошел к стоявшему на полированной тумбочке телефону. Поднял трубку, подержал, послушал гудки. Опустил: занята ведь ты, наверное, дочка… Какой-нибудь симпозиум или у филинов брачный период.
Георгий Борисович до сих пор корил себя, что не поехал тогда провожать Татьяну в аэропорт: энергоблок выводили из ремонта. Не поехал, не обнял на прощанье, только мысли в голове крутились, мысли-шахидки, каждая со своим смертоносным зарядом. Первая: что ж ты внучку-то от меня увозишь, разве ж я смогу на Кунашире ее навестить?! И вторая: а чего ты ждал, старый хрыч? Каково семя, таково и племя.