Закололо сердце. С таблеткой под языком прилег на диван. Лежал, ждал, пока отпустит, а потом задремал незаметно.
Приснилось то самое поле. Шел по нему, едва волоча ноги, шел почему-то в тяжелом зимнем пальто и хороших ботинках. Земля раскисла, ноги вязли – с трудом вытягивал их и шел. Рядки позади простирались до самого горизонта. Выходило, что это он уже отшагал столько: и когда успел? Совсем близко был край поля с налысо облетевшим кустарником. По сухой вылинявшей траве бродили черные птицы. Пахло костром: где-то, видимо, жгли картофельную ботву. Георгий Борисович нес литровую банку. За каждой картошинкой приходилось нагибаться, выковыривать из земли, отчищать от липкой грязи, а воздух наполнял переливчатый звон.
Открыв глаза, он еще чувствовал в руке скользкую округлость литровки. С трудом сел, медленно сознавая, что звонит телефон. Нашарил у дивана тапочки и побрел к аппарату, который не умолкал – видимо, звонивший был терпелив и к тому же уверен, что Георгий Борисович в этот час может быть только дома.
– Пап, я тебе зачем мобильник покупала? Чтоб ты его отключал все время?
– Хм-гм… это батарейка села, наверное.
Разговаривая с дочерью, Георгий Борисович топтался у тумбочки и твердил про обузу, балласт, тяжкий груз; упомянул даже неизвестно откуда взявшийся оберемок. Что он значит, «оберемок» этот? Сроду я таких слов не произносил… Положив трубку, прошелся по квартире, безо всякой надобности открывая дверцы шкафов. Затем отправился в кухню, постоял у окна, заложив за спину крупные свои руки, скрывая сам от себя факт, что они дрожат. Потом вернулся в кабинет, к столу.
Работать надо. Посмотри, Марк, во что я превратился. Рассиропился как последний салабон… Она говорит: варенья твоего любимого наварю. Книгу, говорит, ты и у нас можешь писать, а я хоть за Лелишну буду спокойна: девка одними чипсами с кока-колой питается, котлеток бы ей твоих, котлеточек… Лельке-то тринадцать теперь. Пять лет ее не видел – а, нет, на похороны они приезжали… три, значит, года…
Работать не получалось. Подошел к книжному шкафу, потрогал тесный ряд корешков. А вот их я куда, к примеру? Льва Толстого двадцать два тома, ЖЗЛ вся практически. Кое-что, наверное, можно городской библиотеке отдать… Или школе, где Танюшка училась.
Он внезапно ощутил прилив энергии. Нажарю-ка я, точно, к обеду котлет! Где-то у меня были наморожены.
Повязался фартуком, который подарили его ребята на семидесятипятилетие – со значением подарочек, с вышивкой. Любят всякое выкамаривать. Молодые они, вот в чем дело… Молодость – это когда не нужно выбирать: на все время есть, на все сил хватает.
Он уже выложил котлеты на сковородку (влезли только две), когда телефон зазвонил снова.
– Да, Танюша? Что?
– Добрый день. Это Баскаков.
Георгий Борисович выпрямился и торопливо, комкая, стянул с себя фартук.
– Слушаю, Николай Васильевич.
Эх, поймал бы меня тогда кто, на картофельном-то поле, грязного, оборванного, в желудке свистит, сопли бахромой… Поймал бы, взял за пуговицу, сказал: ты, пацан, не на какую-нибудь валенко-валяльную фабрику пойдешь – будешь эксплуатировать лучший в мире реактор на быстрых нейтронах!
Георгий Борисович желал страстно, чтоб и сейчас его кто-нибудь взял за пуговицу и рассказал, что нового появится в энергетике через двадцать лет. Термоядерный синтез? Что-то еще, совсем непредставимое, как для Суворова расщепление атомного ядра?
Оставив котлеты шипеть и трещать на сковородке, достал из папки ту проклятую газетную вырезку, расправил на столе. Бумага на сгибах потерлась, но фамилии, которые лишились по этой причине букв, он мог назвать и так.
Девчонки из химцеха тогда сразу поехали в Москву. Всех, кто лечился в шестой клинической больнице, срочно выписали, а новые пациенты поначалу ничем не отличались от прежних: так же лежали под капельницами, так же шутили со своими сиделками. К одному, двадцатипятилетнему парню, приходила беременная жена. Да, поначалу не отличались… Только лица становились все темнее, через кожу на руках сочилась кровь. Потом начали уходить. «От сердечной недостаточности», – сообщалось официально.
Георгий Борисович потер грудь. Восемнадцать человек умерло на руках у наших девчонок. Их, пациентов шестой клинической, хоронили, как хоронят ядерные отходы: под слоем бетона.
Нельзя было допустить, чтоб дело тоже погибло! А оно едва не погибло. Чернобыль подорвал доверие к отрасли. Строительство замораживалось, проекты закрывались – и какие проекты: завод МОКС-топлива! плавучая АЭС! Главное же – институты сокращали подготовку людей. Столько лет потом на станцию не принимали новых сотрудников, а прежние старели, уходили на пенсию… Вот так и вышло, что нет сейчас у них никого, кто знал бы на опыте, что такое пуск энергоблока – куда смотреть, что контролировать при монтаже оборудования. Вот и звонит Николай мой Васильевич: «Рабочий день не больше четырех часов, ежедневный врачебный осмотр…» Интересно, он только мне позвонил лично или всем остальным тоже? Наверное, всем. Да и кому там звонить-то? Косаргин, говорят, пьет. Суклета без ноги на своих северах остался, Макарихин умер месяц назад… А к Татьяне я поеду. Обязательно поеду, годика через три, когда блок пустим. Хм-гм… Ну, все равно. Она поймет. Знаю, что поймет: каково семя – таково и племя.
Пойти померить костюм. Сидит ли? Должен сидеть.
Сад
Вера драила сковороду. Опять у Галки картошка пригорела. Да уж приготовила бы как-то по-другому, что ли, Дунька с мыльного завода! В мундире или пюре.
Тоня, составив на поднос тарелки и кружки, взяла его, чтоб унести в комнату.
– Дверь придержи, Вер… – И вдруг остановилась, быстро поставила поднос обратно. Тарелки брякнули. – Ой! Тебя же Спасский ждет! Все, оставь тут, я сама домою! Все-все, собирайся! Да брось ты эту сковородку уже… Платье в шифоньере висит – беги, беги, автобус пропустишь!
Накануне, узнав, что у Веры нет ни одного платья, Тоня заставила ее примерить свое и два Галкиных: «Ну? Картинка! К Спасскому в синем пойдешь».
– Я вообще не понимаю, почему я должна к нему идти! – Вера отвела со лба челку мокрой рукой. – Я же не на станцию работать устраиваюсь.
– Он всегда лично принимает, если должность важная.
«Важная должность»… Вера почувствовала, что польщена. И тут же рассердилась на себя за это чувство.
Про Спасского ей тут все уши прожужжали. «Да он… да ты знаешь! Он по дороге на работу всегда магазины объезжает: проводит носовым платком по прилавку – у него такой платок белый есть, – и не дай бог пыль!», «Одному инженеру жилье не давали долго, так он с утра зашел к Спасскому, пожаловался – и что ты думаешь? Вечером вернулся уже в свою квартиру! Пока был на работе, ему и вещи перевезли, и жену с детьми!», «Да козел этот ваш Спасский, козел! Барин проклятый. Муж со станции уволился: сколько можно, возвращается то в восемь, то в девять, нормальные люди в шесть часов дома уже! Так теперь никуда не берут – ни в монтажное управление, ни в Уралэнергоремонт. Этот гад всем позвонил! У него кругом связи. Даже в министерстве».
Отбившись от Тоньки с ее платьем, Вера завела ижик (Сашка говорил «ижак», но это ей не нравилось), рванула с места и понеслась туда, где в трех километрах от поселка маячили полосатые трубы атомной станции.
У проходной рос большой куст сирени, весь в коричневых метелках созревших плодов. Рядом с ним стояли и разговаривали двое: парень в военной форме и мужчина в пиджаке, с папкой в руках – вылитый бухгалтер. Оба, конечно, уставились на примчавшуюся Веру во все глаза, но, когда она заглушила мотор, сразу отвернулись. Не слезая с мотоцикла, она сняла шлем, тряхнула головой, чтоб расправились слежавшиеся волосы. В это время «бухгалтер» спрашивал военного:
– Это правда, что у вас все мужики в свинцовых трусах ходят?
Тот вытаращился:
– А ты что – без них, что ли? – И Вере подмигнул.
У «бухгалтера» на лице отобразился такой ужас, что она едва не расхохоталась.
Все еще сдерживая смех, прошла через проходную. С белого фасада главного корпуса смотрел бронзовый барельеф. Волевой взгляд, знаменитая борода. «Я счастлив, что родился в России и посвятил свою жизнь атомной науке Страны Советов». Вера постояла, задрав голову, и пошла искать здание дирекции.
У нее все уже было придумано. Возле РУСа[5] высадить кусты снежноягодника, а напротив Дворца культуры устроить клумбу – такую… разносортную. Одни цветы чтоб распускались в марте – к примеру, весенник; а весенник отцветет – другие начнут. И так до самого снега. Пойдет ноябрьская демонстрация, а на клумбе – цветы! Есть такие астры, что им и снег нипочем. И сирень возле проходной надо заменить. Это же атомная станция, а не бабкин палисадник! Если возьмут на работу, она им сюда голубые ели привезет. В кремлевском питомнике можно достать. Спасскому должно понравиться, если он правда такой, как про него говорят…
Круглые часы в приемной показывали, что она приехала на полчаса раньше.
– Присядьте, – секретарша с высокой прической кивнула на диван возле массивной дубовой двери в кабинет директора.
Худой черноглазый парень с готовностью подвинулся, давая Вере место.
Зашел высокий мужчина в костюме и галстуке, похожий на Джона Кеннеди. Протянул секретарше исписанный лист:
– Людочка, вот это перепечатай, пожалуйста, – насчет ремонта в турбинном цехе докладная. Две копии нужно. Одну сразу отдай Владимиру Петровичу.
Он повернулся уходить, но подскочил черноглазый:
– Юрий Иваныч, выручай. Опять я проклятую удавку дома забыл! А Спасский, ты же знаешь…
Кеннеди вздохнул.
– Эх, Николай… – И потянул с шеи галстук.
Дубовая дверь открылась – выкатился толстый дядька с очень потным лицом. Черноглазый Николай, торопливо сунув голову в галстучную петлю и уже на ходу ее затягивая, рванул в кабинет.
Тут Вера впервые подумала, что сама-то она в комбинезоне и тяжелых мотоциклетных бутсах. Еще и запылившихся по дороге. Может, Тоня была права насчет платья? Она тряхнула головой. Стану я бояться какого-то там пижона!