На самом-то деле сходства ноль. Корабль маленький, и сидит в нем один человек, который на курс этого корабля никак не влияет. «То ли дело старший инженер управления реактором! – с горечью думал Зоркальцев. – Повернет не ту задвижку – и готово дело: двести каналов с топливом, распухнув, застряли в графитовой кладке». Он первый месяц работал в должности НСС – и сразу такое. А все потому, что СИУР Игошин вышел не со своей вахтой и трубил двенадцатый час подряд. Усталость не зря слово женского рода: будешь ее игнорировать – отомстит.
Оперативники, надо сказать, вечно подменяли друг друга, стараясь накопить побольше дней для отдыха. Между дежурствами один отсыпной да один выходной – не разбежишься. А если два дежурства отработать – вот уже освободилось целых четыре дня. Можно в Москву слетать, погулять по Красной площади… Игошин это и планировал. Ну, Зоркальцев и показал ему Москву. Запретил самостоятельную работу, перевел в другую вахту стажером: пусть еще поучится. И в правила эксплуатации лично внес дополнения: отныне никогда, ни при каких обстоятельствах оперативник не будет брать второе дежурство подряд!
Ремонт реактора занял шесть месяцев. Застрявшие каналы выдергивали подъемным краном, а когда это не получалось, то вырезали кольцевой фрезой. Кладку разворотили прилично. И это еще не самое скверное. Куда неприятнее сам факт, что полгода пришлось торчать в реакторном зале, где в штатном режиме вообще не должно быть людей: с радиацией шутки плохи.
От нее есть только три способа надежной защиты: стальная стена толщиной в полметра, время и расстояние. Из них, как правило, реально доступно только второе. Дозиметристы заранее измеряли фон, рассчитывали, сколько часов – или минут – можно работать без последствий для организма. Затем каждому работнику на грудь цеплялся кассетный дозиметр. Когда расчетное время кончалось, кассета начинала издавать неприятные звуки – «базлать». Это значит: все, ты «выбрался» – взял свою дозу. Уходи, другой займет твое место.
Первыми «выбрались», конечно, сами реакторщики. А каналы-то вытаскивать надо! Кто только этим ни занимался. И турбинисты, и химики, и электромонтеры, и гордые конструкторы, и даже волшебники из научно-исследовательского отдела. Но вот загадка: при всех них безотлучно находился один и тот же мастер ремонтного цеха. Низкорослый, кряжистый, бородатый – этакий гном, вечно одетый в тельняшку. Сколько бы он ни работал, дозиметр оставался спокоен и нем.
Наведя о заколдованном ремонтнике справки, Зоркальцев выяснил, что зовут его Иван Гримайло, что он из бывших подводников – известная, даже героическая личность: на одной из первых атомных лодок совершил большой переход и награжден за это орденом Боевого Красного Знамени. Вряд ли, однако, радиоактивные частицы имели пиетет к орденоносцам… Зоркальцев стал за подводником наблюдать. И быстро выяснил: перед тем как войти в реакторный зал, Гримайло отстегивает кассету и оставляет ее за дверью.
В тот же день вызвал его к себе – у сменных НСС был общий кабинет, за стены из стекла прозванный аквариумом.
– Вы женаты? – спросил вместо «здрасте».
Гримайло нахмурился.
– Дети есть, – уже утвердительно добавил Зоркальцев. – Мальчик и девочка… – Попытался сдержаться, не смог и заорал на ремонтника не хуже Победоносца.
Вспоминать об этом было тошно. Зоркальцев никогда не думал, что может вот так орать на живых людей. Но все равно вспоминалось: как Гримайло стал красно-бурого цвета, как сам он, Зоркальцев, совершенно потерял лицо и кричал, чуть ли не брызжа слюной, про то, что Гримайло собрался оставить собственных детей сиротами, что такие, как он, и превращают атомную энергетику в пугало для народа, что никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя отцеплять дозиметр, что он, Зоркальцев, объявляет Гримайло строгий выговор и отстраняет его от работ.
И ведь в этом проклятом «аквариуме» их еще и всем было видно!
В это же время разладились отношения с Машей. Жену можно понять: его и правда было в чем упрекнуть. Но почему именно сейчас!
– Можно подумать, на тебе там все держится! Если не на работе, так за книжками, дочь – сирота при живом отце…
Тут, как назло, позвонили с Нововоронежской. Предложение по всей форме. Квартира, холодильник без очереди. Служебный автомобиль. Река Дон, а не эта ваша худосочная Пышма…
Как Маша хотела в Нововоронеж! Как просила, как уговаривала! Там климат какой, подумай, – абрикосы прямо на улицах растут! И ты, Петь, – ты посмотри, как они тебя уважают! Условия какие дают! У тебя что, совсем честолюбия нет?
Честолюбие тут при чем? Меня ведь, Маш, пока я на НСС готовился, Муратов по всему блоку таскал, в каждую трубу носом тыкал и спрашивал, что это, откуда, куда и зачем. Ну представь, идешь по коридору, под потолком труба – из одного помещения в другое. И надо знать, для чего! А на любой станции этих трубопроводов – километры.
– Представь, сколько всего опять придется запоминать!
Сказал так и тут же подумал: «А ведь точно! Даже просто в помещениях освоиться – уже целое дело!» Мишка Пучков рассказывал, как он на работу устроился – накануне Первомая дело было, – пошел зачем-то к электрикам, а на обратном пути заблудился. Думал: «Все, народ уйдет на демонстрацию, потом шашлыки жарить, а меня только после праздников и найдут». Переходы, лестницы, коридоры без окон… Лифты, лестницы для перемещения по высотным отметкам… На АЭС нет такого понятия, как этаж, там слишком все сложно устроено. Есть тоннели, где ходишь согнувшись, а есть огромные залы типа машинного: от пола до потолка можно уместить девятиэтажный дом. Поэтому говорят – «отметки»: шестнадцатая отметка, двадцатая… Отметка означает метр. Плюсовые отметки – расстояние от земли. А есть еще «минуса» – под землей, внизу…
– Да с твоей памятью ты уже через месяц все это знал бы! Не ври, – уличила Маша. – Просто не хочешь уезжать от нее. Старший начальник смены станции! Ты бы лицо свое видел, когда тебе с работы звонят.
Когда среди ночи зазвонил телефон, Зоркальцев постарался сделать лицо как можно равнодушнее.
Поскольку Баженовская станция была первой промышленной АЭС в Советском Союзе, строили ее всей страной. Ехали из Орска, из Алма-Аты. Ехали из Ленинграда, оставив его мосты и дворцы. Соседка Зоркальцевых Антонина приехала из древнего деревянного города Верхотурья: там сорвался с места и двинул на Средний Урал целый выпускной класс. Причем вместе с классной руководительницей. Зоркальцев все расспрашивал, как это вообще пришло им в голову. Один человек – даже два – еще мог быть авантюристом, но весь класс? Ведь только из-за парт, ничего не умеют! Он бы так не смог. Вместо института – в поезд, с рюкзаком, в кирзачах… Слушал жадно Тонины рассказы: как шумели на собраниях, как получали путевки, и что сказали родители, и что ответила Нелли Дмитриевна, и как полезли в конце концов в вагон, кричали, махали из окон…
Поезд прибыл на станцию Баженово ночью. Август – лето на полставки: днем жара, а ночами холодно. Выпрыгивали на перрон, прогоняя озноб, выгружали багаж, передавали из рук в руки рюкзаки, сумки, гитару, опять рюкзаки; кожаный – и желтый, кажется (при фонарях не разобрать), – чемодан.
– Кто у нас такой пижон, с чемоданом?
– Это мой.
– Ой, Нелли Дмитриевна… Я хотел сказать: красивый у вас чемоданчик…
Грянул туш. Обернулись: литавры, валторны, тубы! На раструбах горят электрические искры. Надутые щеки, вскинутые руки… Оркестр еще раз ударил и смолк.
– Дорогие верхотурцы! Приветствуем вас на баженовской земле! – из-за спин музыкантов выскочил пухлый рыжеватый парень. – Здесь еще сплошной лес, в скальных впадинах – непроходимые болота! Сколько труда и энергии нужно затратить, сколько предстоит борьбы с суровой природой! Пусть это вас не испугает!
Опять окатило музыкой. А потом рыжеватый совсем другим, будничным тоном спросил:
– Все вышли-то хоть? В вагоне никого не забыли? Ну тогда поехали. Грузовики там, за вокзалом.
Из-под колес крупными кляксами летела грязь.
– Это у вас называется дорогой?
Небеса заворчали, будто обидевшись на критику здешних мест. Сверкнуло, грохнуло – хлынул ливень. Холодные тугие потоки били по головам, по плечам. Тоня зажмурилась, но все равно видела ярко-белые вспышки молний. От почти непрерывного грохота закладывало уши.
Грузовик наддал на повороте, накренился – еле удержались, чтоб не вылететь за борт, – и сразу же взревел, дернулся и завяз.
– Эй, комсомол! – водитель высунулся из кабины. – Помогай!
Повыпрыгивали из кузова, навалились.
– Тоня, а ты-то куда?
– Что мы, хуже вас, что ли? Давай, девчонки!
Все вместе, парни и девушки, упершись ладонями в шершавый дощатый борт, под надсадный рев двигателя вытолкнули увязшую почти до ступиц машину и полезли обратно.
– Давайте подсажу вас! – возле Тони суетился рыжеватый.
– Да я сама, сама…
Тоня трясет рукой – занозила! – прыгает на колесо, а с него, уцепившись за борт, забирается в кузов. Не отрываясь смотрит на дорогу: ей хочется первой увидеть, куда их везут, что там, впереди. Но разглядеть ничего невозможно. Темно. Только пахнет после ливня сырой землей и что-то большое шевелится, словно караулит.
Потом в темноте показались огни костров.
– Приехали!
Тянет мясным, картофельным дымом. От костров к ним бегут, машут.
– Поди голодные, с дороги-то?
– И грязные, и мокрые…
– Баня у нас по воскресеньям!
– А еда каждый день?
– Пятиразовое питание! Санаторий!
– Вы всегда гостей такой грозой встречаете?
Все шутят, смеются, знакомятся, гомонят. Стараются заглушить свои мысли. Да вовсе не их это мысли! Это оно, страшное, большое, тянется к ним из леса, заставляет напрягать спину, подвигаться ближе к костру. Неужели и осенью они будут жить здесь? А зимой? Ведь ничего же нет, ни единой постройки – солдатские палатки среди сосен стоят.
– Палатки-то какие! Прямо шатры! – Тоня первая зашла внутрь. Подняла голову: натянутый брезент показался ей слабой защитой. Да, это не двускатная, листовым железом крытая крыша. Зато на утоптанном земляном полу – самые обычные кровати. Чуть не засмеялась: дома такая же! Такие же гнутые спинки железные… Подошла, потрогала: точно!