Гримайло ждал в дежурном помещении – слесарке. Здесь держался особый, полурабочий-полудомашний уют: вешалки для спецовок, стеллажи с инструментами, и тут же – столик, электроплитка с чайником, даже какое-то подобие ковровой дорожки. Приняв позу циркового борца, Гримайло, одетый в неизменный тельник, стоял в кругу других слесарей и помахивал куском изогнутой трубы: ну что, Петр Евгеньевич, попробуйте эту трубу присобачить к теплообменнику, который мы изготовили по вашим дурацким бумажкам! А не сумеете, я ее сам приварю вам к… – Гримайло четко обозначил, к чему именно приварит трубу.
Зоркальцеву хотелось протереть очки. Труба к патрубку теплообменника действительно не подходила. Слесаря нехорошо улыбались и подталкивали друг друга локтями. Вот ведь, чертов гном, еще и зрителей собрал…
Зачесался нос. Чтобы выиграть время, Зоркальцев уставился на теплообменник.
Гримайло, постукивая себя трубой по колену, спокойно ждал. Конечно, куда ему теперь торопиться? Зоркальцев прищурился: стоп-стоп-стоп… Господа присяжные заседатели! Обратите внимание! Теплообменник неправильно закреплен. Конечно! Чего можно ждать от людей, которые чертежи толком читать не научились, а работать берутся?
Он высказал все, что думал о таких людях, и дал несколько советов, и апеллировал к зрителям, и был красноречив, как сам Остап Бендер. Слесаря ржали. Лицо подводника приобрело традиционный для встреч с Зоркальцевым красно-бурый цвет.
«А моя рожа еще хуже будет выглядеть», – думал Зоркальцев, представляя, как придет к Спасскому и скажет: «Владимир Петрович, жена ваше распоряжение выбросила…» Однако вернувшаяся Маша, с удивлением посмотрев – «Когда я что-то твое без спросу выбрасывала, ты чего, Петь?», – отдала ему все, что выложила перед стиркой из карманов. Зоркальцев взял помятый листок, прочитал, что на нем написано. Потом прочитал еще раз. «Нет, – решил, – я это не понесу. Позориться-то…»
Никакое это оказалось не распоряжение. Просто слово. Одно.
А потом Линка наелась клубники. Они свежую клубнику от нее прятали из-за аллергии. Варенье-то ничего, ела спокойно, особенно если немного. А тут нашла ягоды. И сразу: глаза-щелочки, губы как пельмени. Даже уши, ему показалось, увеличились… Ничего более пугающего, чем лицо собственной четырехлетней дочери, Зоркальцев в своей жизни не видел ни до, ни после.
А еще она почти не могла дышать.
Он кинулся звонить в скорую. Машу вытолкнул за дверь – стой у подъезда, встречай! Не хотел, чтоб она была тут, показалось, что скорая не успеет. Маша потом не находила себе места: как же так, не смогла уследить! Но Зоркальцев знал, что виноват во всем он. Должен был понимать, какая у жены накопилась усталость за четыре года постоянной бдительности. На следующее же утро взял дурацкий календарный листок, уже порядком помятый, и, чувствуя себя полным идиотом, понес его в детский сад.
У заведующей были золотые кольца и шаровидная прическа, которая раза в два увеличивала ее и без того немаленькую голову. Аромат «Красной Москвы» почти полностью пропадал в химическом запахе лака для волос. Мадам взяла календарную страничку – как показалось Зоркальцеву, брезгливо, – несчастный листочек в сверкающих золотом пальцах стал выглядеть совсем уж ничтожным и жалким. Выражения лица заведующей Зоркальцев понять не мог. В основном потому, что и не смотрел ей в лицо. Разглядывал ковровую дорожку.
– Страница от восемнадцатого мая, – наконец сказала заведующая.
Зачем-то понюхала листок. Строго посмотрела на Зоркальцева:
– Что ж вы так долго не шли?
На очередном заседании профкома (которые он обычно, кстати, и не посещал: в цехе были специальные люди) Зоркальцев захотел выступить:
– Я всегда считал, что тепличных условий на атомной станции не создать и стремиться к этому не нужно. Но у нас в машинном зале лимоны…
Сидевший рядом Муратов с любопытством повернул к нему голову.
– …разрослись так, что корни уже из земли вылезают. Надо бы, – старательно не глядя на Победоносца, продолжал Зоркальцев, – сделать им новые кадушки.
В машзале было ночное экономное освещение и нарисованный на стене Ленин казался живым. Учитывая сорокаметровый рост Ильича, выглядело это жутковато. Но только не для Зоркальцева, которому после стажировки у Победоносца машзал – с его запахами горячего металла, теплоизоляции, смазочных масел и креозота от рельсов внутренней железной дороги – казался уютным, как собственная квартира.
С приглушенным светом контрастировал бодрый рабочий шум турбины – цилиндр в два человеческих роста находился ровно по центру, организовывая пространство. Все остальное – насосы, конденсаторы, трубопроводы и даже мостовой кран – уже теснилось вокруг него.
01.01.1976 г. Протокол № 0-85463 Б.
Вопрос: У вас в машинном зале были дела?
Ответ: Нет, я просто шел через него на блочный щит.
Вопрос: Скажите, какова протяженность машинного зала?
Ответ: Какое это имеет значение?
Вопрос: Вы можете ответить?
Ответ: Сто пятьдесят метров.
Вопрос: Чтобы пройти сто пятьдесят метров даже неторопливым шагом, нужно никак не больше трех минут. По нашим данным, вы провели в машзале двенадцать. Что вы там делали?
Вдоль темных замороженных окон шеренгой стояли лимоны. Они были в новых кадушках. Идя мимо и помахивая полученными от ремонтников бумагами, Зоркальцев чувствовал себя генералом на параде, который удался. Он невольно замедлял шаг, а иногда и вовсе останавливался, чтобы полюбоваться. Приятно ведь, когда у твоих слов появляются такие красивые последствия.
Его предложение на профкоме было не просто принято – оно вызвало, по выражению Муратова, настоящую «лимонную лихорадку» и в конце концов вылилось в соревнование между цехами.
– «Слишком много шику», – процитировал Победоносец, увидев первые результаты. И ехидно поинтересовался: – За победителя лимоны будут голосовать?
Но азарт было не остановить никаким ехидством. Кадушки собирали из деревянных реек; плели из лозы; декорировали пустые бочки из-под технического спирта. А главный приз на этом празднике жизни достался строительному отделу: там отлили кадушку из цемента, в который вдавили ракушки, камни-голыши и цветные бутылочные стекла. Увесистое произведение искусства называлось «Хочу на море!»
Приехав на станцию (Повышев выслал за ним дежурку), Зоркальцев, как всегда, первым долгом прошел в «аквариум»: нужно было почитать оперативный журнал, где фиксировалось все сделанное вахтой. Начальники смен писали этот отчет частями, делая пометки по мере поступления информации, отчего запись приобретала отрывистый и немного интригующий характер репортажа. И только Зоркальцев, слегка бравируя отличной памятью, записывал все сразу непосредственно перед тем, как сдать смену. Его запись больше походила на аналитическую статью.
Прочитав отчет, он расписался в журнале, отправил Повышева домой и пошел в обход – проверять рабочие места.
Если нет ремонта, ночью на станции не так много сотрудников. Дежурные слесари, электрики, обходчики реакторного оборудования, «дозики», машинисты. Иногда могли дополнительно вызвать химиков, если баки под душевыми кабинами близились к заполнению. Ну и охрана, конечно.
Все эти люди, как убедился Зоркальцев, были при деле. Вышколенные Муратовым турбинисты ползали с тряпками на «минусах». Электрики, у которых на морозе лопнул один из воздушных выключателей, под чутким руководством ветерана цеха Егора Войцеховского собирали новый. В отделе радиационной безопасности проявляли пленки индивидуальных дозиметров. Слесари в своей дежурке расписывали пульку.
Одним из преферансистов был Иван Гримайло. Зоркальцев покосился на запись: подводник уже изрядно залез в гору. А ты азартен, Парамоша…
Гримайло глядел исподлобья. Зоркальцев почти физически ощущал источаемую подводником энергию давней жажды реванша. «Ждет, – подумал он. – Ждет, что я им разнос устрою».
Устраивать разнос было совершенно не за что. Когда дежурный слесарь на смене в преферанс играет – это значит что? Это значит, что оборудование осматривается регулярно, дефекты устраняются в зародыше и внезапных сбоев можно не опасаться. Конечно, нет предела совершенству и какая-нибудь работа обычно все равно находилась, но сейчас, перед Новым годом, по всем цехам прокатились субботники, и даже прибирать было нечего – ни мусоринки. Однако что-то же надо им сказать?
– Запись у вас кудрявая…
Поле для записи баженовские преферансисты чертили обычно без особых изысков. Иногда даже не на альбомном, а на тетрадном листе. Здесь же было настоящее произведение искусства. Дорожки пули аккуратно проведены по линейке – так же, как и линии, отделяющие гору от вистов. Изумительно ровная «елочка» под распасы. А по краям – мелким чертежным шрифтом – образцы народной мудрости:
«Ты всегда ходи с бубен, если хода нет».
«Карта не лошадь, к утру повезет».
«Знал бы прикуп – жил бы в Сочи».
«Как я рад, как я рад, мы играем Сталинград!»
«Валет для дамы, дама для туза».
«На девятерной вистуют только попы и студенты».
«Дети хлопают в ладоши – папа в козыря попал».
Зоркальцев покачал в восхищении головой.
– Хочешь, возьми пару листиков, – буркнул Гримайло. – У нас много накопировано.
– Не откажусь.
– Чайку, может, с нами? – предложил кто-то.
От этого тоже отказываться не следовало. Сама судьба давала случай наладить наконец отношения с упрямым подводником. Да и вообще. Чай у ремонтников славился на всю станцию. Секрет заварки старались выпытать, купить, подсмотреть. Коля Баскаков, желая сделать приятное Муратову (хотя гордый Победоносец никогда не признался бы, что этот секрет его хоть сколько-нибудь интересует), однажды подошел с прямым вопросом.
К его удивлению, Гримайло вполне добродушно предложил присесть, вручил ручку с листочком и начал диктовать.