– Берешь фарфоровый чайник… лучше с цветочком. Ошпариваешь изнутри кипятком… Потом кладешь туда щепотку чая… улавливаешь? Закрываешь крышкой… это называется: «сухая заварка».
– Сухая-то зачем?
– Надо, раз я говорю! Считаешь до ста…
Изверг диктовал минут десять. И все для того, чтобы под ржание слесарей триумфально закончить: «Выливаешь эту гадость и идешь пить чай к дяде Ване в слесарку!»
В общем, каждый рад был бы оказаться сейчас на месте Зоркальцева. Но ему пора было идти на блочный щит.
Сигнальные лампочки на блочном горели по-новогоднему. Нелли наряжала небольшую пластмассовую елочку, Игошин за телефонным столом подписывал открытки. Это было традицией: кому-то ведь придется встречать праздник на смене – им оставляли веселые пожелания. А в своей вахте и подарки дарили, какие-нибудь нужные в хозяйстве мелочи.
– На! – Мишка Пучков протянул Игошину штопор. – Это тебе от Дедушки Мороза. Если опять реактор пережжешь, пригодится каналы из кладки выковыривать.
Зоркальцев хлопнул Игошина по плечу – мол, шуточки, конечно, придется потерпеть, но вообще-то за одного битого двух небитых дают – и обратился к Нелли:
– Тебе от Тони привет.
Верхотурских ребят в Баженове осталось немного. Кто-то в первую же зиму уехал домой: попробуй пожить в палатке, когда мороз! Утром просыпаешься и голову не можешь поднять: волосы примерзли к железным прутьям кровати. Потом, в бараках, было немногим лучше – за ночь вода в умывальнике покрывалась коркой льда. Зоркальцев думал об этом с завистью. Как же им повезло, строителям: ведь с самого начала тут, с первого колышка!
Когда станцию пустили, почти все они уехали: дело было сделано. Но несколько человек окончили техникум и стали работать: кто на котельной, кто в ремонтном цехе, кто в химическом, как Антонина.
Нелли укрепила на елочке верхушку-звезду.
– С Тоней совсем редко видимся в последнее время. Она по сменам, я по сменам.
– Ничего, увидитесь. Ее в этом году профком Снегурочкой назначил. Так что придет к тебе, да еще и…
Слова «подарок подарит» потонули в тяжком грохоте и вое сирены.
В первые секунды аварии Зоркальцев – он уже замечал это за собой – словно переставал быть человеком и превращался в какое-то другое существо. Даже не существо, потому что границы личности исчезали, а часть огромного организма. В этом состоянии он функционировал безукоризненно и безэмоционально, время замедлялось, восприятие становилось точным, дискретным: каждый фрагмент реальности с небывалой четкостью фиксировали ухо и глаз.
Серая телефонная трубка, зажатая в женской руке. Голос:
– Пожар?
И снова, с ужасом:
– Пожар!
Взгляд на часы. Мысленная отметка для будущей записи в оперативном журнале: «Сообщение о возгорании в машинном зале поступило в четыре часа восемнадцать минут. Из пожарной части выехал дежурный караул – две машины в боевом расчете».
– Масло упало! – кричит Пучков от своего пульта.
«В системе регулирования турбины резко понизилось давление масла».
Белый телефон в руках Игошина. Он набирает номера «аварийного списка», согласно которому на станцию в чрезвычайных обстоятельствах должны выехать главный инженер, руководитель службы безопасности и начальники цехов.
Зоркальцев знал, что самый нужный человек не приедет, и знал почему, но Игошин все-таки объяснил:
– Спасский в Москве.
Накануне вечером директор был приглашен в столицу получать орден за десятилетнюю успешную эксплуатацию атомного энергоблока.
Начальник пожарной части № 35 Семен Окулич, поднятый с постели звонком диспетчера, стоял во дворе своего дома, ожидая машину. За спинками деревянных лавочек возле подъездов громоздились высокие, в человеческий рост, сугробы. Из них кое-где торчали голые ветки кустов. Фонари светили уютным оранжевым светом – при взгляде на них вспоминалась старинная новогодняя открытка, которую Семен как-то видел в шкатулке своей бабушки: такой вот фонарь, и пышная ель, и рядом девушка в крытой синим бархатом шубе. То есть выглядит как девушка, а сама лисица: мордочка, ушки, из-под шубки – огненно-рыжий хвост. Мелькнула мысль: может, еще ничего? Мелочь какая-нибудь загорелась… Приеду – а там уже все потушили.
Окулич стал начальником пожарной части всего полгода назад. Жизнь вела его к этому посту сложным путем. Воспитанный бабушкой сирота, после восьми классов он двинул в энергетический техникум, чтобы потом пойти на БАЭС электриком и зашибать деньгу. Но сначала надо было послужить в армии. Благодаря телосложению и отличной физической подготовке он попал в «войска дяди Васи», а когда такие люди демобилизуются, им редко удается вернуться к прежним гражданским планам. Вышколенный десантник, хвативший лиха, впитавший принцип «кто, если не ты», мгновенно оказывается нужен всем. Особенно – военным и военизированным структурам. «Много ты помнишь про свое электричество? Да и что это за работа? Или в щите, или под щитом», – с отеческой интонацией выговаривал партийный начальник. Елькин, Ельцов… Фамилию Окулич не запомнил, а больше с ним уже не встречался: мимоходом решив чужую судьбу, начальник ушел в область на повышение.
У Окулича быстро выработался профессиональный взгляд на вещи: куда бы ни пошел, везде автоматически отмечал, где находятся гидранты; оказываясь в частном секторе, прикидывал, сколько времени займет сюда доехать и где, при необходимости, можно «встать на воду». Пожары, впрочем, в Баженове возникали не часто и серьезной опасности не несли. В основном горели старые бараки, строительные вагончики или деревянные сараи, где жители хранили закатанные в трехлитровые банки огурцы и черничное варенье. Раза три вызывали в хрущевки по Курчатова.
Однажды увидел, как напарник, уходя из залитой водой кухни, сунул в карман фарфоровую солонку. Заметив взгляд Семена, подмигнул:
– Чтоб хозяева больше не горели. Примета! Учись, салабон.
Окулич потом на комсомольском собрании двинул речь про эти приметы. Имен не назвал, но выступил однозначно:
– Люди нас считают спасителями, благодарят! А спаситель ложку украл…
Бабушка говорила: живи, Сеня, так, будто на тебя все время смотрят. Бабушка, бедная, конечно, господа бога имела в виду. Сам же Окулич, в справедливости ее слов нисколько не сомневаясь, считал, что смотрит не бог, которого, разумеется, нет и не было, а народ. Люди. Единый организм, многоочитый Солярис. И ничего не остается незамеченным – ни плохое, ни хорошее. Преисполненный веданьем таин и глубин всего на сем свете происходящего, этот коллективный разум вершит свой суд. Окулич чувствовал, что на этом самом высшем уровне его одобряют, и даже догадывался, чем заслужил: легким характером, надо думать, умением справляться с трудным делом без нахмуренных бровей.
«Осознанный оптимизм», – говорил про это свойство главного баженовского пожарного Победоносец. Как руководитель цеха – владельца почти всех горючих веществ и материалов – именно он отвечал за пожарную безопасность предприятия и раз в квартал организовывал масштабные учения. Окулич с увлечением лазил по отметкам, научился легко ориентироваться во всех коридорах и переходах БАЭС и лично выбрал помещение для штаба спасательных работ, от души надеясь, что этот штаб только на учениях и понадобится. Надежда была вполне обоснованна: в конце концов, в машзале располагалась автоматическая установка пожаротушения. Сам отлаживал. Работала как родная!
Однако в ночь с 30 на 31 декабря она не включилась.
Окулич обошел дом и встал возле дороги, чтоб водитель не тратил время, заезжая во двор. Холодно было так, что, казалось, мерзнет даже роговица глаза.
Послышался шум мотора, из-за угла вывернул новенький уазик. Рядом с водителем сидел Муратов в большой мохнатой шапке.
– Давай напрямую!
Уазик свернул с дороги, по которой автобусы возили сотрудников станции, и помчался к мосту через отводящий канал. Сбросные воды никогда, конечно, не замерзали, от канала поднимался густой пар, и березы по берегам покрылись куржаком: каждая тончайшая веточка в кристалликах снега и льда. Они красиво сверкали и переливались в свете пламени, стоявшем над главным корпусом энергоблока.
Возле аварийного входа уже ждал Зоркальцев – несмотря на мороз, на нем была только белая спецовка оперативника. Окулич рванул мимо него в машинный зал. Там полыхал маслобак. Поискал глазами работающие стволы: где караул? подает ли воду на охлаждение ферм? Поднял голову и оторопел. Вместо потолка было звездное небо.
На дрогнувшего Окулича обрушилась картина гибели караула. Столб огня ударяет вверх, в крышу, металлическая балка опоры не выдерживает разницы температур, деформируется, вылетает из пазов, вслед за ней падают бетонные плиты. Первая мысль – бежать, спасти! – но тут он видит цилиндр турбины: его смяло будто бумажный стаканчик. А ведь это сверхпрочная сталь – не черепной свод, не сердце, не позвоночник… Перед глазами поплыли бесформенные черные пятна с огненными ободками. Вот оно, смерть, жало твое, вот она, ад, твоя победа…
Тут до него донесся шум: пожарные были целы. В боевой одежде, в масках, они разматывали рукава и подсоединяли стволы.
Тушение начать не получалось. Вода застыла и пожарные рукава примерзли к земле. Окулич велел подключаться к внутренним кранам и подумал о том, что время упущено – теперь уже не справиться силами караула, надо поднимать весь личный состав. И вызывать службу газодымозащиты: в машзале копоть, химикаты…
Муратов, отставший лишь ненамного, тоже заскочил в машзал – и тут же выскочил, захлопнув дверь. Турбинное масло разлилось по полу и горело с едким удушливым дымом, который сразу забил нос и рот. Напрягшись и задержав дыхание, снова взялся за ручку – но тут дверь распахнулась ему навстречу сама.
– Мы не на учениях, Георгий Борисыч, – сказал Окулич. – Вам туда нельзя. Пойдемте в штаб.