В ее чашке плавал горячий жидкий электрический свет.
Оказавшись на улице, Тоня поняла, что просто не сможет пойти домой. Вскочила в автобус и вскоре была на станции.
Благодаря организаторскому таланту Победоносца и усилиям множества людей, черный лед с лестниц уже убрали. Тоня почувствовала облегчение: все как всегда, разве что света нормального нет, временный кабель прокинут… А потом вошла в машзал.
Там светила луна, сыпал снег, дул ветер и вдоль стен уже собрались сугробы. На черных переломанных ветках лимонных деревьев лежали снежные шапки.
Тоня уткнулась в плечо Зоркальцева, пахнущее так же, как весь энергоблок, – гарью, – зажмурилась, стараясь унять слезы.
К ним, отделившись от начальственной группы, подошел высокий мужчина. Не в пример остальным, его шапка и плечи оставались чистыми, будто в машзале и не бесчинствовал снегопад. Это был Спасский.
Он пожал Зоркальцеву руку, кивнул Тоне, погрозил ей пальцем и сказал:
– Ничего. Мы все восстановим.
Зоркальцев услышал сверху какой-то шум, поднял голову и увидел, что проем в крыше уже затягивают временным перекрытием из брезента.
Его именем
– Что рассказывать-то вам, не знаю… Что для газеты нужно-то? Ну ладно, с начала так с начала… Я родилась по счету третьей. А вообще нас было семь человек детей. Самая младшая, Валя, появилась в аккурат перед войной: двадцатого июня день рождения у нее… Во время войны в городе работали пленные немцы – строили ГРЭС на горной речушке, на Туре. Мы голодали, а как немцы-то эти голодали! Они ходили иногда по домам, и один раз вот к нам зашел немец. Зимой, лютой зимой, весь замотанный – в чем, непонятно… Зашел и у мамки-то просит: «Млеко, яйки…» В кино так все время немцы говорят, и они на самом деле так говорили. А она ему: «Посмотри!» – и показала на печку, а там нас много, на печке-то… И он стал перед ней на колени. Он стал на колени, ей поклонился и заплакал. Так он плакал! И ей его жалко стало. А пекли тогда лепешки – там и лебеда была, и отруби, картошки маленько примешивалось, – мама эти лепешки пекла в русской печи, на таких больших железных листах. Смазывала – масла-то не было, ну так солидол, чтобы не пригорало. Он невкусно пах! Но когда есть хочешь, не замечаешь. И вот она поделилась с ним этими теплыми лепешками. У них фляжки были, у немцев, и мама ему на эту фляжку показывает: «Давай!» Вынесла стакан молока. У нас тогда коровы не было, нечем кормить, но было две козы. Они жили прямо в доме, в сенках. И я все помню: как мама вороночку принесла, и как он оберегал этот стакан, чтобы ни капли не пролить, как у него рука дрожала…
Летом мы их провожали, этих немцев. Их отправляли в Германию, и вот они с нами прощались и все норовили нам что-то подарить, свои какие-то вещи. А мы, помню, у мамы выпрашивали: «Мама, дай что-нибудь, я не буду есть, я сама не буду есть, но я какому-нибудь немчику… Мама, они ведь, наверное, голодные совсем!»
Я крещеная была в детстве. Мама крестила. Папка-то коммунист был, и даже секретарь партийной организации, но он никогда не возбранял ей. У нас висела иконка святого Симеона – она так висела, что увидеть мог только тот, кто знал. Любой, кто приходил и кто знал, – они на эту икону смотрели и крестились. В городе много верующих людей жило, очень много. В то время храмы почти никакие не работали, монастырь был весь испохаблен, там сделали детскую трудовую колонию, и по монастырской стене – белая такая стена каменная – колючая проволока шла и вышки стояли для часовых. Но на кладбище храм никогда не закрывался, и мама нас водила на причастие в этот храм Успения Пресвятой Богородицы. Там такие росписи были! Там все было живое. И крещение Иисуса так нарисовано, что прямо видно, что он живой. Когда мы с мамой ходили к причастию, она всегда говорила: «Не верти головой», – а я никак не могла, мне все хотелось смотреть, смотреть и смотреть.
Жили бедно, конечно. Все с заплатами ходили, одетые во все перешитое, но всегда чистое и выутюженное – притом утюг-то был такой, который грелся на углях! Нашу семью уважали за то, что вот такие аккуратные, чистые мы всегда, и мы всегда здоровались – обязательно, обязательно первые – и никого не обижали. В городе много татар было, сосланных из Крыма, – они жили семьями, у некоторых русские жены были и дети, конечно, и вот с этими детьми мы бегали играли. Кто-то, бывало, и обзывался на них, поговорки всякие были обидные, а нас мама так воспитывала: не смей никого обижать, все люди!
Когда я училась в десятом классе, пошел шум, что строится атомная станция, комсомольская ударная стройка, и мы, конечно, все захотели на эту станцию. В институт, может, человека два-три только поступило из всего класса, остальные по путевкам комсомола на стройку эту поехали.
Привезли нас в палатки. Такие палатки солдатские – в каждой человек сорок помещалось и солдатские кровати стояли. Вот в лес прямо привезли! Огромная площадка расчищена, и палатки расставлены там рядами. Мы этим рядам дали свои названия, будто улицам; костры мы жгли – ой, как все здорово и весело было! Так все весело было, пока мороз не начался. С первых чисел ноября такие метели страшенные – заметало все кругом, а работали мы на улице. Вот тебе утром надо на работу идти, ты должен поспать немножко, так мы что придумали: мы стали сдвигать кровати-то и матрасы класть поперек – только чтобы боком лечь, чтобы нам сэкономить часть матрасов и еще сверху набросить. Главное было: спать – не шевелиться. Не шевелиться, иначе весь замерзнешь! И вот так мы спали, вот так мы спасались. А к концу ноября нас поселили в дощатые бараки. Ох, как холодно тоже там было! И тогда уже некоторые начали сбегать, уезжать – не выдерживали.
Пять лет я на стройке проработала, у меня специальностей полно было всяких. Сначала, как мы приехали, – нас на перевалочную базу, грузчиками. Мы разгружали вагоны – с кирпичами, со шлакоблоками, с тесом. Денег мало платили. А у меня же еще дома сестры младшие остались, еще же учились! Мне нужно было помогать обязательно, а тут даже самой-то не хватало. Но все равно чего-то скапливала. Хорошо, в столовой хлеб давали бесплатный, горчица была бесплатная, чеснок, лук. Хлеба давали сколько угодно, и никто не возбранял, что мы его с собой уносили.
Из грузчиков нас взяли на бетонный завод. Собрали комплексную бригаду, там все делали: и сетку вязали, арматуру-то эту, и мешали бетон. Там один вибратор весил тридцать два килограмма! Еще лес для водохранилища мы рубили. И пилили, и рубили, там некоторых и змеи жалили. Страха такого мы натерпелись! Как где-нибудь зашуршит, с визгом бежим и топоры побросаем! Мне, я помню, березки-то эти все было жалко. Бригадир подойдет: «Ну что ты опять жалеешь, что ты жалеешь? Ведь здесь будет водохранилище. Представляешь, что это будет!»
Потом объявили, что набирается уже персонал для атомной станции. И мы – я не помню, транспортом или пешим ходом, – в управление. Принимал нас директор, сам. Прекрасный человек! Умница! Сам лично нас принимал, первые кадры мы были – первый из всех, который пустился, был химический цех.
Отправили нас учиться на лаборантов. Это ж от кувалды и ломика, от вибратора в тридцать два килограмма – и вдруг тебе колбы! Я помню, первый раз ее беру – а рука никак не поднимает ее, не понимает – и я эту колбу разбила. Это сейчас руки – ух, как угодно, всякую работу, а тогда-то! И вот она у меня вылетела. Я даже заплакала от обиды. Вот вроде так из меня слезы не выжмешь, а тут от обиды: я ведь всегда умела работать, а тут вот что… А потом все я поняла, рука почувствовала, и так я стала специалистом химводоочистки.
Однажды на Восьмое марта пошли мы вечером в клуб. Подружка мне говорит: «Ты знаешь, парней молодых сюда шпионов ловить пригнали. Специальных этих энкавэдэшников, которые в армии служили и под землей на военных заводах работали». Пришли мы на этот вечер, и вот она мне: «Слушай, там парень такой мощный – физкультурник, наверное, – на тебя смотрит и смотрит!» Я говорю: «Где? Объясни». А как увидеть? Нельзя же вот так сразу повернуться и посмотреть. Думаю: как бы мне скосить глаза? А мне же еще в ночь на работу, ночная смена тогда у меня была. Посидела там, встаю потихоньку – и вышла. Надо переодеться, до общежития еще добежать, мы уж в общежитии тогда жили – бегу, несусь, чтоб не опоздать на автобус. И слышу топот, такой топот сзади! «Девушка, подождите, подождите, я Роман… Да подождите! Ведь скользко, вы можете упасть!» Я говорю: «Какой еще там роман? Я на работу, мне надо бежать!» Догнал. Ну, тут я на него все-таки глянула. Он говорит: «Мне ведь тоже в ночь на работу. Я вас подожду на улице и на автобус вместе пойдем». И вот мы с ним поехали на этом автобусе. Он был охранник, их действительно специально набирали – шпионы там, не шпионы, но все-таки атомная же станция! Вот так мы с ним познакомились. Авдеев, он мне сказал, Роман Григорьевич… Сколько парней за ним ходили, говорили: «Мы тебя с двадцать четвертой отметки сбросим, если ты еще к ней подойдешь!» И вот однажды действительно на него трое парней напали, а он их раскидал только так. Он, оказывается, боксер был.
Свадьбу я не захотела праздновать. Денег не было таких, мне же все время помогать надо было. К этому времени уже мама умерла и я взяла себе воспитывать Валю, сестру. И вот нам назавтра в загс идти, а Рома мне говорит: «Сейчас я тебе одну вещь скажу, и ты меня бросишь». Я – что могла подумать? Я решила, что он был женатый. У нас считалось, что ты как неполноценная, что ли, если за разведенного выходишь. А он говорит: «Я не Авдеев». – «Как не Авдеев?» – «Я Айнутдинов. И не Роман, а Равиль». – «Как, – говорю, – Рома?» И он сидит, голову опустил: «Ну все, я знал, что ты отставку мне дашь, я знал…» Я говорю: «Да погоди ты, успокойся. Да зачем ты это сделал-то? Все девчонки уже знают, что я Авдеевой буду! Там в химцехе уже стол накрыт…»
Значит, мы пошли в загс, расписались, а к четырем на работу. Девчонки там что-то подготовили, туш значит, и кто-то кричит: «Ав-де-е-ва!» Я вышагиваю вперед и думаю: ну, надо одним разом сказать! Говорю: «Ошибочка произошла! Ведущий неправильно фамилию назвал!» И сразу тишина такая… Рома стоит, не знает, куда деваться… Они: «Как ошибочка? У нас сценарий вот, все по сценарию у нас!» Я говорю: «Ошибочка, ошибочка в фамилии! Я не Авдеева! Я – Айнутдинова! Антонина И