На краю площади – старухи с рукодельем на продажу. У одной очки на носу, другая, тучная, вытянула вперед негнущуюся ногу. Среди старух затесалась Варварушка: перед ней на санках расстелена связанная крючком ажурная салфетка, пожелтевшая с одного бока.
– А это что за хобоза́ на колесах? – тучная кивает на фургон с дверцей в боку и ведущей к ней лесенкой.
– Где? – маленькая старушка в пуховом платке вертит головой.
– Возле магазина, глаза разуй. Да не туда смотришь, ворона!
– И смотреть не буду! Место наше заняли, где прошлый год сидели. Там народу-то больше ходит!
– А чё они там делают? Крест, глянь вон, красный, как на скорой помощи.
– Кровь берут. И сразу скажут, спидозный ты или нет.
Старухи ахнули и заголосили.
– С ума посходили!
– Да кто это придумал вообще?
– Ведь праздник!
– Масленица!
Варварушка навострила уши. Кровь берут? Так это сходить ведь надо? Доктор-то молоденький дает ведь таблетки-то. Так, может, помогли? Может, вылечилась уже?
Михаил бродил рядом с фургоном. Мотался туда-сюда, постукивая ногой об ногу, то и дело поправляя на плече ремень аптечки. Мороз лез в рукава, подбирался к груди.
Уходили от него люди, снимались с учета. «Альфред Кузьмич, без терапии ваше состояние будет ухудшаться». – «Знаю я… Это только так, чтоб вам разбогатеть…» – «Да на чем я богатею?» – «А на лекарствах…» – «Не вы же платите за лекарства! Государство платит за вас. Оно бы не позволило себя обмануть». – «Знаю я…» Уходили, бросали лечиться, прекращали сдавать анализы. Искушение неправдой слишком сильное оказалось.
Иллюзии – вот где корень зла в этом мире. Так заманчиво поверить – ничем я не болен на самом деле! – скинуть груз с души. А жить с этим грузом всю жизнь… Да с любым грузом… Михаил потер грудь. Кому нужен доктор, кто захочет его слушать? Ведь он предлагает ужасное: труд ради здоровья. Мало мы, что ли, ради денег трудимся!
– Блины любите? – орал с помоста усатый мужик в костюме скомороха. – Объявляется конкурс на лучший аппетит!
Откуда ни возьмись, вырос Птица – куртка нараспашку, из-под нее видна рубаха в синюю клетку. Пожал руку.
– Я смотрю, тут желающих сдать анализ прямо толпа…
Михаил скривился.
– Ладно, повышу тебе показатели, так уж и быть, – и Птица полез, ухмыляясь, в фургончик.
Блины тем временем съели. Опять выскочил скоморох:
– Подходи, честной народ! Новый конкурс у ворот! Покажем и чужим и нашим силушку богатырскую!
На помост начали заскакивать мужики – все как на подбор кряжистые и низкорослые. Скоморох раздал им медицинские перчатки.
– По моему сигналу! Дуем – пока не лопнет!
И началось. Выпученные глаза, надутые щеки. Народ теснится к помосту, кричит, за кого-то болеет… Хлоп! – одна перчатка лопнула, взлетел общий вопль. За ней еще: хлоп! хлоп!
Михаил ссутулился, сунул руки в карманы.
И тут увидел Киллера.
Киллер стоял у стойки с медовухой, принимал от продавца высокий пластиковый стакан с пенной шапкой. Он тоже заметил Михаила. Сдул пену, сделал глоток. Не спеша подошел.
– Ну что, архангел? Я слышал, у тебя работы уменьшилось?
Круглые черные глазки светились самодовольством.
У Михаила отяжелели руки и ноги – так бывает, когда долго плавал и вылезешь из воды. Видимо, и лицо изменилось, потому что Киллер, еще отхлебнув, отметил:
– Ну слава богу, допер.
Вокруг потемнело, воздух сгустился в мутную, стеклянистую массу.
– Почему… – Михаил усилием воли протолкнул воздух в легкие, – почему ты это делаешь?
Лицо Киллера лоснилось на солнце как масленый блин.
– Почему пиво пью?
Он опять глотнул из стакана и выбрался из толпы на дорожку, которая огибала Дворец культуры.
Михаил рванулся за ним.
За Дворцом простирался заснеженный парк. Посреди него в деревянной беседке собрались победители перчаток. Передавали по кругу бутыль с чем-то мутным, белесым.
– Моих мотивов, Миха, – дружелюбно сказал Киллер, – тебе не понять, не старайся. И вообще. Это же ты наш общий проект прикрыл. Теперь у тебя свои дела, у меня свои.
– Я вижу, тебе этих людей не жалко, – сдерживаясь, сказал Михаил.
– Естественный отбор, – пожал плечами Киллер.
– Но ведь у каждого есть кто-то близкий! Ты представляешь, каково это для матери – сына потерять? У тебя самого – мать есть?
Киллер с хрустом смял пустой стакан, бросил в урну. Лицо его теперь казалось белой, вырезанной из бумаги маской, в которой чернели, будто круглые дыры, глаза. Открылся рот – еще одна дыра. Ответ оттуда выпал тяжелый, как камень:
– Нет.
Поднялся внезапный грай – с деревьев взмыла воронья стая. Взмыла, запятнала небо черными кляксами.
– Что, не можешь меня переиграть, архангел? Ни хрена ты не можешь. Иди домой, халат стирай.
Все стало расплывчатым, мутным. Отчетливой была только эта рожа. Круглые глазки, шрам через нос.
Аптечка упала на снег. И сразу кто-то заорал из беседки:
– Мужики! Нашего Киллера убивают!
13. В кафе Дворца культуры
Михаил сидел за столиком у окна, черпал остывший суп. Ногу жгло. Пусть жжет, нормально. Края раны он обработал антисептиком, наложил тампон – бинтовать не стал, зафиксировал пластырем: крупные сосуды, к счастью, оказались не повреждены. Вот она и пригодилась, аптечка… Medice, cura te ipsum[2].
К столику подошел Птица. Присвистнул:
– Вроде час назад виделись… Ничего себе, жизнь тебя помотала за это время.
Михаил молча убрал аптечку со свободного стула.
Главное во время драки, он знал, – не упасть. Запинают, переломают ребра. И он не падал. Даже тогда не упал, когда что-то ударило в ногу. Как сквозь подушку, услышал: «Сука, сесть хочешь? Нож мне сюда, живо!» А потом почувствовал, что по бедру течет теплое, что намокла и прилипла к телу штанина.
На этом все и кончилось. Беседочные растворились в солнечном свете – поглотив их, черных, встрепанных, протрезвевших, солнце сделалось совсем уж невыносимо ярким, – а Киллер подобрал аптечку, и они вдвоем, с запасного хода пройдя во Дворец культуры, вошли в обширный туалет с зеркалом во всю стену.
Пока Михаил занимался раной, Киллер стоял у двери. «Ну что, жить будешь, архангел? Скажи спасибо, что этот дебилоид перо достал. А то присел бы ты у меня за нападение на сотрудника органов…»
Подошла официантка, полноватая девушка с густыми светлыми волосами.
– Так… Супчик такой же, как у моего друга, – сказал ей Птица. – Если даже его к жизни вернул, значит, реально крутой. Винегрет. И зеленый чай.
Проводив девушку взглядом, развалился на стуле.
– Ну что, как я слышал, лаборантам аж расходников не хватило. Ты ведь знаешь, кому за это спасибо сказать? – Он ухмыльнулся и слегка выпятил грудь. – Когда я пошел кровь сдавать, форумчане решили, что это опять флешмоб. Так что можешь оплатить мой скромный обед. Не откажусь. Хотя… с вашими-то зарплатами…
Михаил ел суп. Птица, конечно, вовремя. Только это напрасно все. Ну выявится еще нескольких заболевших, ну поставит он их на учет. А потом всех уведет Киллер.
– И ведь так страшно, оказывается! – Птица взъерошил свои и без того дыбом стоящие кудри. – Вот я вроде бы не в зоне риска… – Он похлопал по карману, процитировал: – «Соблазнов много, защита одна!» И все-таки переживал. Прямо переживал, представляешь! Но я не твой пациент, не надейся.
Скребнув ложкой, Михаил зачерпнул со дна остатки супа. Через неделю и ему кровь сдавать. Прислушался к себе: я-то совсем не переживаю, что ли? Да чего теперь-то переживать, почти четыре месяца прошло. Даже Лев Семенович повеселел…
Что ж. По крайней мере, работу я сохранил.
– Работа у тебя прикольная! – Птица отодвинулся от стола, чтоб не мешать вернувшейся официантке расставлять тарелки. – Скажи, а как ты вообще решил стать врачом? С детства?
Михаил молча придвинул к себе суп, стал хлебать. Ч-черт… горячий.
Он волок Лешку к берегу, волок, стараясь, чтоб тот не бился о камни. Острые, они больно впивались в ступни. И вот Лешка лежит на мелкой сырой гальке. Не шевелится. Шутит, может, разыгрывает меня? В ушах вода, и голоса слышатся смутно.
«Что ж он друга не откачал?»
«Да как он мог, дети ж совсем…»
«Купаться одни бегают – значит, не дети. Через пять минут еще можно спасти».
И непонятные слова: «прекардиальный удар».
Птица глядел, склонив голову. Потом сказал вежливо:
– Ты, Миша, можешь и дальше есть из моей тарелки.
От догорающего чучела Масленицы валил густой дым.
Торговцы сворачивали палатки.
Опустевшую площадь усеивали окурки, смятые бумажки, использованные пластиковые стаканы. Праздничный красный шар, оторвавшись от связки, полетел ввысь, но не долетел до неба, зацепился за провод, замер на привязи, маленький, одинокий – а потом забился, задергался под налетевшим ветром.
14. В месте покойне
Гена лежал в гробу в черном костюме и белой рубашке. Строгий, красивый: смерть как будто умыла его и ото всего отряхнула. Что ж ты жить таким не умел, каким сейчас в гробу лежишь… Михаил прижал к боку сумку-аптечку.
– Сыночка… Хороший мой, маленький… Как же так… Мы же и лечились с тобой…
Губы у Веры Сергеевны дрожат, и голос дрожит, а руки гладят мертвый лоб, щеки, волосы – как будто сами по себе. Руки – белые птицы.
По углам гроба горят, потрескивают тонкие свечи. В руках собравшихся тоже свечи, светло вокруг от их дрожащих огоньков. К стенам жмутся старушки. Всегда, всегда тут старушки, вечные привратницы в шерстяных платках. Привыкают к смерти, знают, что для них она. Для них сейчас пахнет ладаном и горячим воском. Но иногда что-то идет не так и тогда у смерти другой запах – летней пыли и нагретой травы. Убитая тропинка, листья подорожника… Блеск реки… Река ослепляла. А солнце – нет, солнце было всего лишь мутным соленым пятном, и горло драла злая вода-убийца.