Он волок Лешку, волок, шлепая по мелкой воде, и упал два раза, и уже все равно было, что Лешка чем-то там бьется, главное было – доволочь. И поздно было.
Ничего не было поздно! Прекардиальный удар! Искусственное дыхание!
«А ведь я, пожалуй, молился тогда, – понял Михаил. – Это ведь молитва была: лишь бы при мне больше не умирал никто… только бы при мне больше не умирал никто… Никто больше не умрет при мне. Я им не дам!»
Идиот. Стал бы учителем физкультуры, что ли, если хотел, чтобы при мне не умирал никто. А если уж в мед, как дебил, поперся, так стал бы патологоанатомом, что ли, если хотел, чтобы при мне не умирал никто…
Гулко наполняет воздух плавный баритон отца Игоря. Священник в чем-то белом и золотом, высокий убор покрывает голову, в стеклах очков огоньки стоят неподвижно. Странно: говорит он совсем другим голосом, не таким, которым сейчас поет. Лицо его не выражает скорби об ушедшем. Ничего оно не выражает, лицо это. Да и скорбят ли они, божьи люди? Ведь человек, по вере их, переходит в жизнь вечную, идеже несть ни горести, ни печали.
Гудел баритон, гудел, читал протяжно – или пел? – нет, читал все же.
…прости ему прегрешения вольные и невольные…
…схорони в месте злачне, в месте покойне…
…в блаженном успении вечный покой подаждь…
Под звуки этого голоса исчез Михаил Ильич, врач-инфекционист. Тот, кто минуту назад был молодым мужчиной с напряженным лицом, стоял у дверей и прижимал к боку сумку-аптечку, – исчез и смотрел теперь глазами женщины, сидевшей у длинной открытой коробки, в которой лежал мальчик с бумажным венчиком на каменном гладком лбу. И этим, с венчиком, был он тоже, и тесно было сердцу: так, будто вошел ты в свой дом, а дом только что обокрали. Еще он был ярким жаром, державшимся за конец нити, мог все здесь пожрать, уничтожить, но лишь дрожал тихонько в ложе из горячего воска, а ложе плескалось и жило, утекало вниз по чуть-чуть, по капле – и каждой каплей тоже был он.
15. «Нечего жить, других заражать!»
Кладбище уже совсем в лесу, глубоко. Поверх снега насыпались ржавые иглы сосен. У могилы стоит влажный кисловатый дух: вот так она пахнет, мать сыра земля, когда со скрежетом мелких камешков, царапающих железо, лопатой отваливают пласт, начиная яму. Если копать дальше, глубже, там уже глина, рыже-бурая, плотная, и у нее другой запах, ремесленный, бодрый. На дне ямы мутная, с веточками, вода. Качается в этой воде упавшая шишка. В воду и опускают гроб: плыви, лодочка… И плывет.
Михаил двинулся прочь, проваливаясь в снег, натыкаясь на железные оградки, и никак не мог выйти на дорогу, все путался меж могил, а могилы накопаны тесно, и оградки стоят впритык – тонкие прутья, острые пики. Одна пика вцепилась в ремень аптечки, держит, не пускает – Михаил и понять не понимает, что его держит, пытается пойти, не может, снова пытается, и вот уже тихо трещат лопающиеся нити.
– Давайте помогу, – сказали рядом.
Повернулся – и в тот же миг будто солнечный луч протолкался сквозь плотные облака, отразился в глазах стоявшей перед ним девушки.
– Вика…
Прямо с утра позвонил Марат:
– Собирайся, через час заеду!
Молния на сапоге закусила колготки, а они новые, только вчера купила, – жалко до слез.
– Не реви! Это я реветь буду, когда ты… Тебе-то чего реветь?
Минут через двадцать были на месте: утопают в рыхлом мартовском снегу ее сапоги, его берцы.
– Смотри-смотри, – Вика тормозит брата за рукав, – это же этот, который взорвался в позатом году, помнишь? На газовом баллоне.
Марат нахмурился.
– Ну с женой поругались они! И он самоубийством покончил!
– Дак а чё, он помер, что ли? Его ж в реанимацию увезли!
– Ну да! А там он помер!
– Да не помер!
– Помер, говорю! На могилу-то посмотри.
Марат посмотрел на могилу:
– Во дебил! Если б я каждый раз дом взрывал, как с Анькой посремся, весь город давно в руинах жил бы… Да не его это могила, чё ты мне говоришь! Он и с женой потом помирился, Анькина мать – соседка ихняя, ну!
– Да ты что? А чья это могила тогда?
Но Марат уже смотрел в другую сторону.
– А вон, гляди, этот… – Он покосился на сестру. – У которого ВИЧ-то был…
– Да он и не от него умер! – Вика поджала губы. – Его в гараже бетонной плитой придавило.
– Правильно придавило. Нечего жить, других заражать.
Вика вздрогнула, поглядела на Марата, развернулась и бросилась бежать.
– Стой! – Марат опомнился, закричал вслед. – Я ж не про тебя! Не про тебя, стой, Вишня!
Вика не слушала, убегала. Марат насупился. Буркнул себе под нос:
– Сама же говоришь, не от него помер…
Он сдвинул брови. Не от него… Что-то припомнилось. Такое, мутное, прямо вот недавно попадалось где-то.
Полез в карман за мобильником.
16. Изнанка
Снежный ком, сорвавшись с ветки, почти задел плечо бегущей девушки, упал, рассыпался, ударившись оземь.
Вика бежала, потом шла, постепенно успокаиваясь, пока не наткнулась на доктора, который пытался сняться с пики могильной оградки.
– Ремень надорвали… Ничего. Легко починить.
Михаил глядел на нее: яркие карие глаза, розовые от холода щеки, прядь волос выбилась из-под синей вязаной шапки.
– Вика… Вы как здесь?
– Я с братом. Мы… ну… – Она посмотрела в сторону.
Да что ж такое! Сколько можно говорить: ВИЧ-инфекция на продолжительность жизни не влияет! Принимай терапию и живи сколько хочешь! Детей здоровых рожай! Захотелось схватить ее за плечи, встряхнуть как следует, дуру такую, дурищу, а Вика стояла, опустив голову, и будто как раз этого и ждала; он уже шагнул к ней – но тут рядом оказался плотный низкорослый мужик.
Взгляд у мужика был тяжелый, словно кастет.
– Слышь, ты! Тебе чё от нее надо?
Крепко взял Вику за руку, будто маленькую:
– Набегалась? Пошли.
– Марат! – сконфуженно шепнула Вика. – Это же врач, я тебе говорила…
– Вра-ач? – Марат прищурился. – Слышь ты, врач! Чтоб я тебя рядом с ней не видел. И никаких таблеток твоих ублюдских она пить не будет, понял? Травите только народ. Ладно те, бараны, но за сестру я тебе… Идем, Вишня.
И увел ее, твердо ступая, глубоко проваливаясь берцами в снег.
Михаил стоял, разглядывал порванный ремень. Гудели сосны, все вокруг двигалось, шевелилось. Валились с веток снежные комья. Кто-то безжалостный надорвал этот мир, и теперь он трещал, полз по швам, обнажая изнанку, где остро пахнет травой и солнце весело горячит землю. Солнце – слепящий шар. Переливается по яркому, синему, налитому. Мишка прыгает по тропинке, убитой, твердой, но все же для босых ног – бархатистой. В теле легкость такая, такая! Вот и кости уже полые, птичьи, вот уже – вот-вот! – оперятся лопатки, и ты – р-раз! пор-рх! – и взлетишь: выше кустов, выше леса, до этого яркого, синего, налитого – до неба! Там, где самолет пропахал белую рыхлую борозду. Что он видит, летчик, оттуда, сверху? Лес видит! И луг с ромашками – луг как одеяло для него! Речку видит – серебряную, вон как сверкает! Выстреливает речка искрами ему прямо в глаз! А меня – видит? Лешку видит? Мишка оборачивается посмотреть на друга – как он там, далеко заплыл? А он…
Сначала брызги, потом упругая толщина – жидкое стекло. Оно держит, не пускает; а грудь режет, и горло дерет, солнце превратилось в мутное соленое пятно где-то за этой толщей. Надо – к нему…
17. Джемма
– Интересно, почему он не пришел, в расписании же стояло?
Джемма и Лидка Капустина шагали по улице Ганди. Сырой ветер трепал им волосы. Пахло близкой весной.
– Заболел, может. А что? Врач тоже человек.
Джемма пнула подвернувшуюся шишку.
– Может, мне ВИЧ заразиться? – Она засмеялась.
А Лидка, внезапно остановившись и схватив ее за руку, зашептала:
– Вон он, смотри, смотри! Да ты чего? Вон, в очках черных! В «Провиант» зашел! Так. Мне срочно надо кое-что купить.
– Что? – тоже шепотом спросила Джемма.
– Жидкость для унитазов, балда!
Первым отделом был овощной: ящики с картошкой и свеклой, с морковью – от них тянуло землей; с репчатым луком – золотистые головки в ворохе шелухи.
– Ну пойдем, Лид… Вдруг он нас заметит?
– И что? Мы в магазин не имеем права зайти?
Лидка добросовестно изображала рядового покупателя: разглядывала ценники, взяла с полки баночку оливок, положила в корзинку.
– Сама ведь хотела его увидеть! Смотри теперь – вон он, вон, молоко берет…
– Куда ты меня толкаешь, с ума сошла!
– Смотри, смотри! А-а-а, какой кр-р-расавец!
– Да отпусти, ты чего!
В отделе бытовой химии высилась пирамида из рулонов туалетной бумаги. Сильно пахло стиральным порошком. Волков, в темных очках похожий на секретного агента, шел прямо навстречу. Лидка, вдруг растеряв всю уверенность, застыла как изваяние, и Джемма – кому-то же надо спасать положение! – страшно фальшивым тоном заявила:
– А мне это… жидкость для унитазов! Она где-то здесь?
Развернувшись, махнула рукой – рулонная пирамида качнулась, подскочил паренек в зеленой униформе, хотел подхватить, не успел, пирамида рассыпалась, рулоны поскакали в разные стороны, Джемма, не удержав равновесия, схватилась за Лидку, и обе они грохнулись на пол. Преданно глядя на Волкова снизу вверх, сказали хором:
– Здравствуйте, Михаил Ильич!
– …Вот что ты творишь, выдра? – выйдя на улицу, Лидка встряхнула пакетом. – Блин, накупила еще из-за тебя всякой херни… Самый дорогой магазин, между прочим!
– Теперь он меня коровой считает…
– Да уж, ты отожгла! «Хочу унитазы чистить!» А потом как звезданешь эту их туалетную башню! Она – как разлетится! Один рулон – сама видела – твой драгоценный поймал!
Джемма хихикнула, но тут же приняла гордый вид:
– И вовсе он не мой.
Как ни крути, а она ведь буквально упала к его ногам. А он… Мог хотя бы руку подать!