В Баженов пришла весна. Орали – граяли – по утрам вороны. Они оккупировали каждый островок бора, и когда забредал туда прохожий – грай возрастал многократно. Вороны были агрессивны, иногда набрасывались на людей. Вороны ждали птенцов.
По ночам еще морозило, но днем пригревало, и тогда пахло, как в нетопленой бане: деревом и сыростью. Снег оставался лишь у подъездов, на газонах с вылинявшей перепрелой травой, – лежал там осевшими кучами, пористый, черный. Только больничный двор был покрыт им по-зимнему плотно.
В закипающем чайнике нарастал шум-тарахтенье. Михаил, в джинсах и свитере, стоял рядом: металлический корпус отражал его искривленную, сплющенную фигуру.
Вещи, те мелочи, которыми поневоле обрастаешь, когда проводишь столько времени на работе, уже были собраны – два пакета, завалившись друг на друга, лежали у двери. Чайник тарахтел все сильнее, вот-вот закипит.
«Как вообще узнали – про доктора? Ведь тут должна быть врачебная тайна. Это преступление вообще-то».
«Давайте-давайте сопли разводить – скрывать!»
«Согласна. Если б все знали, у кого СПИД, то новых заражений не было бы.
«По-моему, этих больных вообще нужно изолировать. В какой-нибудь резервации».
«Вы еще колокольчики предложите им на шею повесить, как прокаженным!»
«А скрывать хорошо? У меня насморк, так я и то маску надеваю, стараюсь никого не заразить. А они – ходят среди нас!»
«Да как он вас заразит? Вы пути заражения знаете хотя бы»
«Да как угодно! Упал, нос разбил, ты полез ему помогать – херак, и СПИД. Не-не-не, анонимность тут не канает. Хотя бы соседи знать должны!»
«Вы для своих соседей опасность представляете? Сексом, что ли, с ними занимаетесь или из одних шприцев колетесь? Про геморрой или, допустим, простатит тоже всем рассказывать надо?»
«Скоро полстраны подохнет такими темпами. Колокольчики там или нет, я не знаю. Нашивки пусть носят! Или, лучше, татухи на груди».
«А тут пишут, что СПИДа нет…»
«На заборах тоже много чего пишут!»
«И все-таки непонятно, как узнали-то? Он же сам врач! Кто-то из своих сдал его, что ли»
Птица на уговоры долго не поддавался.
«Ты хоть понимаешь, что тебя ждет?» – спрашивал. «Да и не факт, – говорил, – что поможет». Хмурился, отворачивался. «Я уверен, что это неправильное решение!»
Они опять встретились в кафе Дворца культуры и сидели за тем же столиком, что и в день Масленицы. Глядя в чашку с чаем, Михаил сказал не то Птице, не то себе, не то кому-то другому – старому мудрому обладателю острого тенорка: «Бывают такие решения. Неправильные, но единственно возможные».
Сдался Птица. Что против этого скажешь? И на сайте Баженова появилась новость: «Врач Михаил Волков, который ведет практику по вирусным и паразитарным заболеваниям, стоит на учете в областном СПИД-центре по подозрению в заражении ВИЧ-инфекцией».
Чайник наконец выключился.
Михаил налил кипятка в кружку, бросил пакетик, всыпал сахар-песок. Все можно отнять, но маленьких радостей не отнять. Все можно потерять, а маленькие радости останутся. Они, маленькие-то, сами по себе. Пребудут вечно. И когда начнут кричать: «Так вот почему он вел свою СПИД-пропаганду! Приехал к нам в город и заражает тут всех!» – «А видели вы, он с аптечкой все время? Ясно зачем: там эти лекарства его спидозные!» – «Там у вас в коридоре, извините… кто-то использованные презервативы набросал…» – «А я не буду тут мыть, хоть мне в три раза больше заплатите! Другую ищите дуру!» Когда начнут кричать такое – все равно будет залетать в форточку сырой ветер, и руке будет тепло в пятне солнца, и крепкий чай будет по-прежнему утолять жажду.
Михаил уже допивал чашку, когда в дверях появился низкорослый плотный посетитель.
19. Сторонись, душа, оболью!
Вошедший глянул исподлобья, шагнул, протянул руку:
– Марат.
Рука у него была жесткая как подошва.
– В тот раз на кладбище… – Он отвел взгляд. – Ты, короче, это… Сеструху поставь опять на учет. Ну недопонял, чё, со всеми бывает. Думал, реально нет СПИДа. А как про тебя стали болтать – так, ну… Если уж с врачом такое – болячка, значит, реально есть. Вишня тоже не дура, не думай. Главное, чтоб, ну, не померла.
Марат наклонил голову, будто собрался с Михаилом бодаться, переступил с ноги на ногу.
– И, это… Чё сидеть тут, пустой чай хлебать. Пошли давай к нам. Кто старое помянет, тому глаз вон.
Интересно он ее называет: Вишня. Очень подходит ей. Вишня.
– Жена пирог испечет! – пообещал Марат.
У себя дома он оказался совсем другим. Исчез заряд агрессивной энергии, ушла неловкость, косноязычность: хозяин был перед Михаилом – ухватистый, складный и даже слегка балагур. Из дохнувшей жаром духовки явился пирог, тяжело опустилась на стол чугунная сковорода с картошкой. И грибы соленые уже были тут – крепкие грузди, скользкие, со слезой, – утонули в сметане, присыпанные кольцами лука.
В рюмках булькнуло, упал в желудок огненный глоток. Михаил прожевал горячую картошку, подцепил на вилку хрусткий груздь. Во всем теле разлилось тепло, электрические искры помчались по вилкам, по опустевшим рюмкам. Марат тут же наполнил их снова. Давай, Мишара! Между первой и второй перерывчик небольшой. Первая – коло́м, вторая – соколо́м, прочие – мелкими пташечками. Чарка на здоровье, чарка на веселье. Сторонись, душа, оболью!
– У женщин знаешь на что надо смотреть? Не знаешь. Молодой еще. А вот на руки, на пальчики. Посмотришь – и сразу ясно, что она за человек. Сейчас некоторые с такими когтями ходят – консервы можно открывать! А теперь на Аньку мою глянь.
– Кому-то, я вижу, уже хватит! – сказала его Анька, поднимаясь: ей нередко случалось быть единственной женщиной во время застолья, и она безошибочно чувствовала момент, когда пора уходить.
Оставшись с Михаилом вдвоем, Марат подмигнул и достал из-за шкафа еще бутылку. Сунул в морозильник:
– Щас охладим чутка… Ты мне пока скажи, кто это воду мутил в интернетах? Там же явно был закоперщик.
– Был, – кивнул Михаил.
– Я думал сначала, тоже врач. Уволился и палит контору. Пирог давай ешь. Анька пироги лучше всех печет! Я его, суку, найти хотел. Но смылся. «Аккаунт удален».
Марат покрутил в руках вилку:
– Ты ведь в курсе кто? Он у меня живо поймет, как людям мозги компостировать.
Михаил выдержал его взгляд:
– Нет, Марат, я не в курсе.
Он поднялся. Пол тут же двинулся и поехал – чтоб не уехать вместе с ним, пришлось схватиться за стол.
– Ты домой, что ли? Не-не-не! Давай сперва на посошок!
20. Зверь
Фонари сплелись в золотую сеть. Эта сеть ловила его и, конечно, поймала, он барахтался в ней как крупная неловкая рыба. Улица моталась перед глазами; то удалялся, то приближался асфальт. Один раз Михаил обнаружил его у самого носа. Удивился. Оттолкнул. Асфальт послушно убрался обратно к ногам.
В прихожей было черно, ничего не видно. А потом из черноты соткался зверь. Глаза зверя светились.
– О… сждаешь… меня?
Почему-то было важно, чтоб зверь не осуждал, а понял. Надо было все ему объяснить. С этой целью Михаил уселся на пол, прислонился спиной к двери, но тут зверь исчез, зато вскочил в глаза грязный потолок лестничной клетки, закачался, мерзко болтая тусклой лампочкой. Михаил замер, соображая, почему он теперь лежит на спине, только что ведь сидел. А! Это я дверь не закрыл.
Он с усилием поднялся, долго ловил убегающую дверную ручку. Закрыл дверь, запер ее на замок. Сел опять, поерзал спиной по двери – не откроется ли снова? И начал рассказывать.
Как ему было плохо – весь проклятый месяц, и предыдущий проклятый месяц, и проклятый месяц до этого. И вот сейчас… ты не прд… перд… ствляешь, зверь, что они творят.
А зато, отвечал зверь, Киллер заткнулся. Ему теперь никто не поверит! Но у тебя теперь враг на всю жизнь, имей в виду. Такие, как он, поражения не прощают. С самого начала не надо было с ним связываться.
Ты давай нотаций мне не читай…
Ладно. В интернете уже на нет сошел этот вороний грай. Точнее, там сейчас другой грай, по твою уже душу… Уж такие они тут люди. Ну страшно им, что! Бог с ними. Главное – пациенты вернулись. Даже твой Альфред Кузьмич. Ты ведь этого добивался?
Этого. Мы оба с Птицей – этого… Птица – он человек. И Марат – человек. И ты – человек, зверь. Зве-ерь! Тьма ты моя ушастая… тьмущая… Дай я тебя обниму.
Тут зверю, видимо, надоело. Дернул он хвостом и пропал. Только глаза продолжали сиять – два их сначала было, глаза-то, потом четыре, потом больше, больше, и вот уже одно сплошное сияние. Расплывчатое, как сквозь воду. И смех доносится. Радостный такой. Лешкин.
А потом смолк смех и Михаил услышал хрип – свой собственный. Он хрипел, дыхания не было, и горло жгло, как будто сквозь него проталкивали занозистую доску. Он нес Лешку: сейчас, когда он стал взрослым, это оказалось нетрудно, – но берег, как всегда, оставался где-то на горизонте. А в воду положить нельзя. Вода – убийца. На сухое надо, обязательно на сухое. Вот только донесу…
Он донес. Стоял и смотрел без единой мысли, как деревянный. А Лешка не шевелился. И Михаил тоже не шевелился, не мог. Не мог даже упасть: стоял. Остановился и сон.
Нет! Не останавливайся, не смей! – уже полупроснувшись, он толкал сновидение силой воли, хотел досмотреть, увидеть, что все пошло по-другому. Я тебя запущу… сейчас… прекардиальный удар… Ага! Сердце пошло, вернулось дыхание, Лешка моргнул, перевалился на бок, изо рта хлынуло.
И только тогда Михаил позволил себе проснуться совсем.
21. I'm just a poor boy
– Тяжко, да? – Голос Птицы в телефоне был сочувственный и насмешливый одновременно.
– В смысле… тяжко?
– Да вот кое-кто рассказал мне, что один доктор… если точнее, наш бывший инфекционист… шел домой, как бы это сказать… элегантно придерживаясь за асфальт.
Михаил промычал что-то неопределенное.